– Нового воплощения Христа не будет, – успокаиваясь, заявил Серегин, – все вечные истины, которые положено знать человечеству, уже изречены. Теперь в мир могут приходить свыше только такие, как я, специальные исполнительные агенты, которые будут рукоятью меча вбивать священные слова в упрямые головы, потому что люди одни заповеди соблюдают, а другие не хотят. Тут у вас еще ничего, цветочки, а вот сто лет тому вперед, когда созреют ядовитые ягодки, работы будет не в пример больше – как и людских жертв при наставлении человечества на путь истинный. Впрочем, глобальные вопросы, в том числе и судьбу правящей династии, давайте оставим на потом, тем более что обсуждать этот вопрос я буду только с самим вашим государем-императором и с его домашними, и ни с кем более. А сейчас перед нами задача практическая и в чем-то даже приземленная – нанести поражение восьмой германской армии и поставить кайзера Вилли в позу пьющего оленя. А то во Франции он слишком уж разлакомился…
– Сергей Сергеевич, – сказал генерал Кондратенко, – если у вас с Владимиром Николаевичем все сладилось, то я пойду, своих дел невпроворот…
– Идите, Роман Исидорович, дальше мы с Владимиром Николаевичем и вправду сами, – кивнул Артанский князь и добавил уже в сторону генерала Горбатовского: – К вашему сведению, генерал Кондратенко моими хлопотами по завершении русско-японской войны был назначен командующим русского сводного гвардейско-гренадерского экспедиционного корпуса, обороняющего Константинополь в тысяча шестьсот шестом году христианской эры. Было у меня там маленькое крымское владение, отжатое у татар во время операции по стабилизации Смутного времени на Руси. Задание Всемогущего Творца я выполнил, и все было хорошо, но пошел на меня войной султан-мальчишка Ахмед Первый, обиженный проявленным неуважением, ибо вместе с татарским ополчением я погромил и турецкие гарнизоны, в Ор-Капу, Кафе и Судаке. Но у меня такое правило, что если кто-то напал на Россию или оскалил зубы на меня лично, то зубы эти должны быть вбиты ударом приклада в раззявленную пасть по самые гланды. В результате бывший султан Ахмет сидит у меня сейчас в зиндане, над Константинополем тысяча шестьсот шестого года развевается алый стяг византийской империи с золотым двуглавым орлом, а в его окрестностях собирается воющая банда из насильников, грабителей и убийц, числом до полумиллиона рыл. И вот теперь Роману Исидоровичу предстоит эту Орду истребить и закопать, чтобы, когда в свою столицу прибудет свежепроизведенная в должность императрица Дагмара Первая, под стенами Города не воняло тухлой падалью.
– Так вот каков ваш размер отступных, господин Серегин! – невесело засмеялся генерал Горбатовский, глядя вслед Кондратенко, вышедшему через приоткрывшийся на мгновение портал. – Кому-то византийское царство в подарок, а кому-то продвижение по службе и исполнение всех детских мечтаний! Кто из нас не жаждал поучаствовать в освобождении Константинополя от зловредных магометан, чтобы потом поднять на купол Святой Софии золотой православный крест…
– Вы зря смеетесь, Владимир Николаевич, – сказал Артанский князь, – вдовствующая императрица Мария Федоровна – человек большого государственного ума и единственный настоящий мужчина в нынешней семье Романовых, когда ее младший сын уже безнадежно сломан, а старшему страшно доверить в управление даже княжество Лихтенштейн. Ведь там тоже живут люди, которые ждут от своего монаха мудрых указаний, ведущих к счастью и процветанию, а не к ужасу и разорению.
– Так все же, – произнес Горбатовский, – расскажите, какие ужас и разорение должен принести нам государь-император Николай Александрович? Даю вам честное офицерское слово, что никому и ничего не расскажу.
Артанский князь устало усмехнулся и произнес:
– Если вы даже кому-то расскажете, то вам все равно никто не поверит. Но я принимаю вашу клятву! Слушайте. Война, при начале которой мы присутствуем, должна была быть затяжной и весьма неудачной для российского воинства, которое терпело бы нужду во всем, даже в снарядах и винтовках. Бесконечные отступления с целью выравнивания фронта, бессмысленные попытки наступлений с многотысячными потерями, три корпуса русской армии, включая Гвардию, в шестнадцатом году без всякого смысла утопленные в болотах на реке Стоход…
– Простите, Сергей Сергеевич, как так «утопленные»? – ошарашенно спросил Горбатовский.
– Есть в Галиции такая речка – Стоход, – сказал Серегин, – из самого названия понятно, что течет она по местности с чрезвычайно малым уклоном, среди заболоченных берегов, да к тому же разбившись на множество потоков, которые устанешь считать. Потому и Стоход – то есть сто ходов, сиречь русел. И вот летом шестнадцатого года в эту речку упирается русское наступление, до того блестяще развивавшееся. Австрийская оборона очаговая, расположена только по сухим местам, то есть деревням, но там большего и не надо, ибо местность вокруг в боевой обстановке непроходима. Солдаты могут двигаться только со скорость одна-две версты в час, потому что при каждом шаге на сапоги налипает по полпуда грязи. Любой нормальный генерал, уткнувшись в такую позицию, дополненную организованной обороной и большим количеством вражеской артиллерии, прекратит наступление и начнет искать пути обхода. Но какой-то офицер из Главштаба, перед войной проводивший рекогносцировку местности, поставил на карте значок, что эта местность проходима. То ли лето тогда было чрезвычайно засушливым, то ли тот офицер на этом Стоходе даже не был, и карту поднимал[21] с чужих слов. Одним словом, наступление никто не отменил и направление удара не изменил, а один за другим погнали три корпуса на пулеметы через заболоченную местность. В гвардейском корпусе после таких атак шестьдесят процентов потерь нижними чинами и восемьдесят процентов офицерами. В других корпусах примерно так же. Результат – рубеж вражеской обороны не прорван, а стало быть, все потери в этом истеричном наступлении были напрасными. И чем далее шла война, тем больше были жертвы и мизернее результат.
– Но почему? – воскликнул генерал Горбатовский.
– А потому, – ответил Артанский князь, – что по формуле, выведенной в середине двадцатого века, для прорыва долговременной обороны необходимо иметь двести орудий на километр фронта, из них сто тридцать единиц тяжелых калибров в сорок восемь линий и шесть дюймов. Для нынешней России, только несколько лет назад поставившей на вооружение соответствующие образцы и не имеющей промышленности соответствующей мощи, такая численность артиллерии является невозможной. К примеру, в сорок четвертом году фронт на направлении главного удара – там же, в Галиции – на миллион солдат и офицеров имел шесть тысяч трехдюймовых орудий и десять тысяч стволов крупнокалиберной артиллерии. При такой плотности огня можно прорывать даже рубеж обороны по реке Стоход, потому что результат будет достигнут не кровью русских солдат и офицеров, а путем превращения вражеских позиций в подобие лунного пейзажа. Германская армия, кстати, превосходит нашу по количеству тяжелых орудий, потому что соответствующая шестидюймовая полевая гаубица была принята на вооружение еще в тысяча девятьсот втором году. И таких гаубиц в германском армейском корпусе семьдесят два орудия: тридцать шесть в корпусном артполку и по восемнадцать при каждой дивизии. А у вас в тяжелом корпусном дивизионе двенадцать орудий калибром в сорок восемь линий, что в пересчете на шестидюймовки по весу залпа даст всего шесть стволов, что говорит о двенадцатикратном перевесе германцев в огневой мощи тяжелой артиллерии…
– И что же, мы проиграем войну из-за недостатка тяжелой артиллерии? – спросил Горбатовский.
– Нет, это не совсем верно, – ответил Серегин, – ибо насыщенность германской армии тяжелой артиллерией все равно оказывается в пять раз меньше указанного мной норматива. Такая ситуация, когда ни одна сторона не в состоянии за разумное время разрушить артиллерийским огнем вражескую оборону и прорвать фронт, называется позиционным тупиком. Артподготовка вместо одного-двух часов продолжается по нескольку суток, а противник, тоже не дурак, за это время стягивает на участок прорыва свои резервы, в том числе артиллерию. Потом начинается бойня, когда за пару верст продвижения обе стороны кладут десятки тысяч солдат, и в итоге контратак обороняющейся стороны фронт возвращается к исходной конфигурации. От такой войны – с миллионными потерями и без результата – устает не только фронт, но и тыл. Волны мобилизации следуют одна за другой, и на третьем году отрывают от земли сорокалетних мужиков-бородачей, потому что потери кровавой бойни кем-то надо возмещать. При этом деньги обесценились в несколько раз, в тылу нехватка хлеба, ибо мужики пошли на фронт и многие поля остались незасеянными, Петербург зимой замерзает, ибо уголь прежде выгодно было возить из Британии, и теперь его требуется привозить из Донбасса, что перегружает железные дороги, необходимые для переброски войск и доставки продовольствия.
– А что в Германии? – спросил Горбатовский. – Там так же или лучше, чем у нас?
– В Германии и Австрии все обстоит еще хуже, – ответил Серегин. – Если в России проблемы от неорганизованности и плохого планирования, то там – от географического положения, а с ним не поспоришь. Победить тактикой географию не удавалось даже милейшему Боне, то есть Наполеону Бонапарту. Центральные державы зажаты в тисках британской идеальной блокады, поэтому, несмотря на то, что германец стоит под Парижем и взял Ригу, в его фатерлянде не хватает буквально всего: от меди, железной руды и хлопка до продовольствия. В Германии, нормирующей все и вся, голод управляемый; в Австро-Венгрии те, у кого нет хлеба, могут просто сдохнуть, и никому до этого не будет дела. А еще Германия истекает кровью не меньше, чем Россия, Франция или Британия и там тоже не видят возможности победить своих врагов на поле боя. И в этот момент, когда Германией и ее сателлитами начинает овладевать отчаяние от предчувствия неизбежного поражения, у французских и британских правящих кругов возникает соображение, что добычу после победы лучше делить не на троих, а на двоих. Как в каком-нибудь восемнадцатом веке, при помощи британского и французского послов составляется симпатичный такой верхушечный заговор из депутатов Государственной Думы, министров, профсоюзных деятелей и прогрессивно настроенных генералов. В назначенный срок по железной дороге в столицу перестают поступать эшелоны с хлебом. Петербургский градоначальник издает распоряжение, что хлеба в городе вполне достаточно, но хлебные лавки закрываются одна за другой – хлеба нет. Начинаются голодные бунты. Как в пятом году, прот