При этом отдельные подразделения вздрюченного мною вчера первого армейского корпуса в пешем порядке направились в сторону Инстербурга, куда уже поданы под погрузку эшелоны, взамен уничтоженных вчера мною в Гумбиннене. А вот это непорядок. Господин Приттвиц не усвоил преподанный ему урок, поэтому придется послать «Каракурт» разрушить в труху еще одну станцию. А потом еще и еще. Вокзалы при этом можно не ломать, и водонапорные вышки тоже – достаточно в каждом случае основательно разворотить путевое хозяйство. И пора уже начать разбивать мосты – не только железнодорожные, но и шоссейные. Моя задача – заставить отступать германскую армию двести пятьдесят километров от восточной границы за Вислу в пешем порядке, бросая обозы и тяжелое вооружение, чтобы переправиться через реки, на которых уничтожены мосты. И в то же время наступление русской второй армии шестью корпусами с юга на север на глубину сто километро уничтожить возможность этого анабазиса и приведет к полному разгрому восьмой армии по принципу «кто не мертв, тот в плену».
И вот в этот напряженный момент в штаб девятнадцатого корпуса в сопровождении казачьего конвоя прискакал посланец генерала Самсонова полковник Крымов. Да, знакомые все лица… Это тот самый тогда уже генерал Крымов, участвовавший в Корниловском мятеже и застрелившийся от отчаяния после того, как его кавалерийский корпус был распропагандирован в Гатчине большевиками и вышел из повиновения. Сейчас этот тип служит исполняющим должность генерала для особых поручений при генерале Самсонове, с которым имеет долгие и продуктивные связи еще с тех времен, когда нынешний командующий второй армии начальствовал над Туркестанским военным округом.
В штаб девятнадцатого корпуса полковник Крымов приехал разбираться, почему генерал Горбатовский не выполнил приказ занять укрепленные позиции по рубежу Уздау-Сольдау, а вместо того предпринял самовольное наступление в направлении Гильгенбурга, ведь ничего подобного штаб второй армии не планировал. Выехала команда Крымова из Нейденбурга поздним утром, плотно позавтракав и выслушав свежие ценные указания. Они скакали не очень быстрой рысью через Сольдау, Уздау, злосчастную дымящуюся деревню Берглинг (где похоронная команда и припаханные местные жители заканчивали сбор и сортировку германского жмурья), Гильгенбург, и когда, наконец, прискакали к нам в Зеемин, стрелки часов указывали уже на половину четвертого.
К их прибытию на поле боя окончательно сложилась картина полного разгрома двадцатого корпуса. Штаб генерала Шольца уже оставил дымящиеся руины Танненберга, где гренадеры-бородинцы в беспощадной резне рукопашных схваток добивают последних прусских егерей и драгун, и, подобно каким-нибудь бомжам, обосновался на лоне природы на опушке леса к северу от деревни Зеевалде, находящейся сейчас под плотным артиллерийским обстрелом. Еще немного, и, как я и обещал, понятие «двадцатый армейский корпус германской армии» можно будет трактовать исключительно в прошедшем времени. В воздухе стоит запах этакого мини-Сталинграда, и в хороший бинокль с подсветкой Истинного Взгляда видно, как на дальнем фланге 41-й дивизии серые крыски массово покидают свои позиции и бочком-бочком протискиваются к Людвигсдорфу и далее на выход с театра военных действий.
– Владимир Николаевич, – говорю я Горбатовскому, опуская бинокль, – по моим сведениям, противник оголяет свои позиции у озера, выводя войска по направлению к Людвигсдорфу. Вот как раз сейчас стоило бы отдать приказ генералу Балуеву (командиру 17-й пехотной дивизии) усилить нажим Московским полком вдоль берега озера, чтобы установить локтевую связь с частями двадцать третьего корпуса и тем самым поторопить германца на выход. Скоро в нашем спектакле намечается занавес и затем – выход главных актеров с поднятыми руками к благодарной публике.
Выслушав меня, Горбатовский кивнул и послал конного гонца с соответствующим приказанием в семнадцатую дивизию (ибо в это время полевые телефоны еще зело несовершенны: транслируют по большей части шумы, а их провода к тому же постоянно рвутся). Он и сам предчувствовал наступление того момента, который в просторечии называется победой. В молодости штабс-капитан Горбатовский участвовал в осаде и штурме Плевны, и победа тогда была вымученной. Во время русско-японской войны под Артуром победы было не видать вовсе, только горечь поражения. Зато тут у нас она чистая и хрустящая, с запахом триумфа, ибо потери наши оказались не очень велики, а враг был разгромлен до полного уничтожения.
И как раз в этот момент полковник Черячукин подводит к нам посланца командующего второй армией – тихого такого, будто пришибленного.
– Вот, Сергей Сергеевич, – говорит он, – знакомьтесь: исполняющий должность генерала по особым поручениям при штабе второй армии полковник Крымов Александр Михайлович. Приехал к нам метать громы и молнии по поводу самовольных действий Владимира Николаевича. Ну, мы с казаками после вашего благословения с господином Крымовым и поговорили, пояснили пагубность преждевременных суждений и необдуманной демонстрации разных предубеждений. А то так и до греха недалеко, с вашими-то полномочиями с самого верха. Как дадите молнией с размаха – и все, как нам потом отчитываться, куда таки подевался полковник Крымов…
После первого же беглого взгляда, брошенного на визитера, стало понятно, что это герой не моей обоймы. Да, он храбр и не лишен тактических талантов, но в то же время чрезвычайно морально неустойчив, в силу чего не раз будет совершать поступки, как говорится, не налезающие на голову его коллегам и современникам. И эта же неустойчивость приведет его к смерти.
– Молнии, Александр Васильевич, – сказал я, – это прерогатива самого Творца. У меня таких полномочий нет, и не надо. К тому же у меня есть принцип убивать только на поле боя. Исключения из этого правила чрезвычайно редки, и касаются только таких отпетых негодяев, как свора потомков Чингисхана, а также некоторых британских лордов. Пальмерстон и Дизраэли, например, вполне органично смотрелись, будучи по самые гланды посаженными на кол. А еще я раненых не добиваю и пленных в рабство не обращаю. Впрочем, последнее правило не для этого мира, где институт рабства уже изжит сам собой, и мне не требуется вбивать своим мечом в упрямые головы еще и эту истину.
Видимо, в этот момент архангел выглянул из меня, чтобы посмотреть на этот мир хотя бы одним глазом, потому что полковник Крымов вздрогнул и сделал полшага назад, вероятно, углядев прорезавшийся нимб.
– Так чего же вы хотите, господин неведомого царства – денег или власти, раз вмешались в чужую для себя войну с бесцеремонностью средневекового ландскнехта? – нарочито грубо спросил он меня.
– Если война касается России, то она для меня ни в каком виде не чужая! – рыкнул я в ответ, выпуская архангела изнутри своей сущности на поверхность бытия. – И в шестом, и в тринадцатом, и в семнадцатом, и в девятнадцатом, и в двадцатом веках, когда русской земле грозит опасность от иноземных вторжений и внутренних смут, я прихожу к ней на помощь и обнажаю свой меч. Таков мой долг как защитника земли русской, чье назначение – защищать и оберегать богоспасаемую отчизну.
– Неужели вы думаете, что без вашей помощи мы не одолели бы супостата и не одержали бы над ним победы? – возопил полковник Крымов, внешней экспрессией прикрывая внутреннюю растерянность.
– Вы со своими начальниками без моего участия на этом поле могли только шумно обосраться, а русские солдаты и офицеры – погибнуть или попасть в плен без малейшего смысла! – рявкнул я. – Нет большего безумия, чем нападать гурьбой, без всякого плана на лучшую армию Европы и мира. Насколько организованно была проведена мобилизация и переброска войск к формирующимся фронтам, настолько же хаотично начались боевые действия. Крик боли из испуганного Парижа – и начинается торопливая суета, как бы доставить германскому кайзеру побольше беспокойства, чтобы тот начал снимать войска с западного направления. Заметьте, цель стоит не победить, и даже не создать устойчивые плацдармы, а всего лишь разворошить осиное гнездо, чтобы вызвать удар на себя. Вторая армия наступает, растопырив корпуса как пальцы в пятерне, причем тринадцатый и первый корпуса еще не закончили переброски на театр военных действий, как и вторая гвардейская дивизия из состава двадцать третьего корпуса. При этом первая армия остается на месте, что позволяет германцам перебросить большую часть сил на актуальный участок фронта. Вы же неплохой кавалерийский командир, то есть понимающий толк как раз в маневренной войне – вот, смотрите…
И, развернув виртуальный голографический планшет, я показал полковнику Крымову ход Восточно-Прусской операции из нашей действительности с поправкой на местные реалии. В результате быстрых маневров германских войск, опирающихся на развитую железнодорожную сеть, шестой корпус, отделившийся от основных сил армии, был разгромлен численно и качественно превосходящими его восемнадцатым армейским корпусом и третьей резервной дивизией противника, после чего обратился в безоглядное бегство. В результате этого «маневра» враг сумел зайти во фланг и тыл пятнадцатого корпуса генерала Мартоса, что предопределило его поражение. Девятнадцатый корпус под натиском превосходящих сил первого германского корпуса организованно отступил к границе, но при этом открыл германцам дорогу во фланг и тыл уже двадцать третьего корпуса. Потом острия клещей сжимаются примерно в районе Нейденбурга, и из захлопнувшейся мышеловки, в которую попались три русские дивизии, уже нет выхода. К линии границы подходят первый и тринадцатый корпуса, но месье Жилинский, командующий Северо-Западным фронтом, не решается бросить их в бой, чтобы спасти окруженных. Во время Восточно-Прусской операции шестой корпус потерял половину боевого состава и полностью небоеспособен, девятнадцатый корпус сократился на четверть и нуждается в отдыхе и пополнении. В результате из ста десяти тысяч штыков первоначального боевого состава второй армии убито пятнадцать тысяч солдат и офицеров, ранено около десяти тысяч, и около сорока тысяч попало в плен. Если с генералом Горбатовским мы на эту тему уже беседовали, то генерал Асмус и прочие господа офицеры, случившиеся при этом разговоре, внимательно наблюдают за развертыванием ситуации на планшете. Свою диспозицию я им перед началом сражения уже объяснял, а вот то, что могло случиться без моего вмешательства, еще не показывал и не рассказывал. Тих и индифферентен поделался и господин Крымов – вся его надутость разом куда-то подевалась.