О каждом из этих эпизодов можно было бы написать обширную корреспонденцию, очерк, может быть, даже балладу. Но это далеко не всегда удавалось. Не хочу упрекать наших корреспондентов. Не могу и на свою душу взять грех. Просто невозможно было поспеть за всем, да и газетная площадь имеет свои границы.
Павленко неутомим. Мы послали его в Крым подлечиться, а он махнул рукой на все свои болезни, курсирует по фронту и шлет свои очерки и корреспонденции. Сегодня опубликована его корреспонденция "Хозяева и вассалы на поле боя". Это рассказ о презрительном отношении гитлеровцев к румынским войскам и ненависти румын к своим хозяевам. Писатель основательно порылся в штабных и политотдельских донесениях, сам допросил не одного немца и румына и нарисовал точную картину их взаимоотношений. Один из допрошенных Петром Андреевичем - пленный солдат 3-й роты 42-го немецкого полка некий Вилли Кнопп - так отзывается о своих союзниках: "По три раза наши загоняли их обратно в окопы. Если позади румын нет наших пулеметов, эти подлецы ни за что не будут сражаться". У румын свой счет к немцам. "Где немцу плохо, там место румыну", - объяснил писателю пленный Ион Русу из 92-го румынского пехотного полка.
Смысл же корреспонденции в заключительных строках: "Весна - пора любви. Но если чувство, которое испытывают весенние румыны к весенним фрицам называется любовью, то что же тогда ненависть?
Удары Красной Армии помогут "союзникам" разобраться в своих взаимных нежных чувствах..."
* * *
Поэт Илья Сельвинский продолжает присылать свои стихи. А сегодня по военному проводу передал очерк "Девиз хирурга". Помнится, я сказал ему добрые слова об этом очерке. Но не удержался - спросил, почему он изменил поэзии, перешел на прозу? Он ответил:
- Поэзии я не изменял и не изменю. Но бывают события, о которых хочется рассказать, не откладывая: не всегда и не сразу они вмещаются в стихи. Так было у меня и с этим хирургом...
В очерке Сельвинский рассказывает: в полевой лазарет привезли раненых с газовой гангреной конечностей. В коридоре стоял стон. Особенно волновал зычный, измученный болью крик сильного и, видимо, мужественного человека:
- Отрежьте мне руку. Слышите, вы, руку отрежьте!
Военврач 2-го ранга Сухинин, начальник отделения, бежит на крик.
- Кто такой? Как фамилия?
- Руку, говорю, отрежьте. Говорухин я, Василий Иванович. Сил моих нет.
Сухинин посмотрел руку, да ее, собственно, и нечего было осматривать. Черно-лиловая и разбухшая, без всяких признаков жизни, она уже издавала запах разложения.
Спас руку хирург профессор Гуревич. Все, что произошло в операционной, с таким чувством преклонения перед искусством хирурга описано Сельвинским, что профессор перед читателем предстает как великий кудесник. А события развивались так.
"Н-да, - проворчал Сухинин. - В таких случаях, действительно... даже сам Кляпп применяет ампутацию.
- А ну его к бесу, вашего Кляппа, - раздается чей-то задорный голос.
Сухинин обернулся - профессор.
- Но ведь она мертва.
- Смотря для кого. А ну-ка, землячок, за мной марш.
- Отрубать будете? - с надеждой спрашивает Говорухин.
- Отрубить не шутка. Мы попробуем кое-что похитрее..."
Не буду пересказывать, как Гуревич оживлял руку. Приведу лишь заключительные строки очерка:
"Профессор держит Говорухина за руку. Теперь удивленные его брови сдвинулись. Он молчит, он весь - напряженное ожидание. Казалось, все его нервы сосредоточились на большом пальце, который он держит под самой кистью больного... Рука мертва. Он вспоминает рассказ Мопассана о рыбаке, который хоронил свою руку. Он уложил ее в гробик, вырыл для нее могилку, устроил погребальную процессию. Рыбак отнесся к ней, как к самостоятельному организму, как к человеку, который мог жить, но умер. И точно так же относится к руке бойца Говорухина профессор Гуревич...
И как бы в ответ на эту могучую пульсацию воли под пальцем профессора, как отдаленное телеграфное постукивание Морзе, поползли далекие точки говорухинского пульса. Слабые, едва ощутимые, они с безграничным упорством передавали только одно слово: "Жизнь, жизнь, жизнь". Рука была жива".
Этот очерк был не просто интересным чтивом. Искусство хирурга. Сколько надежд было связано с ним у фронтовиков!
* * *
Правда войны сурова - не все были на фронте героями, попадались трусы, шкурники. Бывали и так называемые "самострелы", готовые потерять руку или ногу, лишь бы спасти свою жизнь. Были и так называемые "петушки". Эту кличку подслушал поэт Александр Прокофьев еще на войне с белофиннами. Речь шла о тех, которые не явно, а под благовидным предлогом пристраивались, например, к санитарам, выносившим раненых с поля боя, лишь бы уйти в безопасную зону. Прокофьев даже сочинил фельетон в стихах, который был напечатан в нашей газете еще тогда, в тридцать девятом:
- Ты откуда?
- Я - оттуда!
- Ты куда?
- Да я туда!
Помогать немножко буду,
Коль такая с ним беда!
Я тихонечко, шажком,
Я за вами петушком!
А уж прямой, неприкрытой трусостью было бегство с поля боя. Вот об одной из таких драматических историй и рассказывает на страницах газеты Яков Милецкий.
В мотострелковом полку служил младший лейтенант Иван Пономаренко. Во время боя он сбежал. Нашли его в глубоком тылу. Военный трибунал был строг и присудил младшего лейтенанта к расстрелу, но в приговоре было сказано: "Принимая во внимание чистосердечное признание осужденного, его готовность стойко бороться с врагами Родины, Военный трибунал находит возможным понизить меру наказания... лишение свободы сроком на 10 лет". Решением суда исполнение приговора было отложено до окончания военных действий.
Пономаренко спорол знаки различия и командирские петлицы и отправился в боевую часть рядовым.
А далее с психологическим накалом идет рассказ о судьбе бывшего младшего лейтенанта. Он стал храбро воевать. В жарких боях за деревню Новоселки, когда пал командир отделения, Пономаренко возглавил отделение. Во время другой атаки он возглавил взвод. Пономаренко так мужественно воевал, что новички, прибывшие в полк, увидев его в бою, и верить не хотели, что этот мужественный боец когда-то бежал с поля боя.
Через некоторое время по ходатайству Военного совета Западного фронта сняли судимость с Пономаренко. А комиссар полка, вручая ему справку о снятии судимости, сказал: "Надеюсь скоро вас поздравить с званием младшего лейтенанта..."
Корреспонденция названа "Второе рождение".
12 апреля
Публикуется постановление Совета Народных Комиссаров СССР о присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области искусства и литературы за 1941 год. Вспоминаю, что для многих это было неожиданным: идет война, какие еще премии? До того ли? Но это событие свидетельствовало о жизнестойкости нашей державы, неисчерпаемости ее духовных сил. А в редакции радовались еще и тому, что среди лауреатов есть и наши товарищи, корреспонденты "Красной звезды" - Илья Эренбург, Николай Тихонов и Константин Симонов.
На первой полосе - портреты лауреатов. Даны они не по ранжиру, не в том порядке, как в постановлении: на первом плане - наши краснозвездовцы. Но мы были уверены: нас поймут, не осудят за такое выражение радости и гордости за своих товарищей. Смотрю ныне на их портреты и удивляюсь: Эренбург и Тихонов выглядят совсем молодыми, хотя, возможно, здесь постарались редакционные ретушеры. А портрет Симонова и не нуждался в ретуши: совсем молодой - 27-й год!
Постановление получили поздно, но все же успели напечатать в этом же номере статьи, посвященные Эренбургу и Тихонову. Об Илье Григорьевиче написал Симонов. Не случайно она была названа "Писатель-боец". Эренбургу была присвоена премия за роман "Падение Парижа". Обычно в таких статьях рассказывают о книге, ее художественных достоинствах и общественной значимости. Но в этом случае Симонов рассказал не о "Падении Парижа", а об авторе, писателе-бойце:
"Да, человеку уже давно не двадцать и не тридцать, он носит мешковатый штатский костюм, и в его походке, в движениях, в привычке медлительно разговаривать нет ничего от военного. Но его внешность никого не может обмануть. Этот немолодой штатский человек - солдат. Прежде всего - солдат. Мало того - солдат передовой линии...
На Западном фронте хорошо знают его сутуловатую фигуру. Вот он вылезает из машины, вот он идет вместе с командирами и бойцами туда, где рвутся снаряды, туда, откуда видно поле боя, - сегодня под Бородиным, завтра под Гжатском, то поле боя, которое сейчас он должен непременно увидеть своими глазами для того, чтобы завтра написать о нем так, чтобы оно встало в глазах сотен тысяч людей..."
Тихонову первая премия присуждена за поэму "Киров с нами" и другие стихи, написанные уже в дни войны. Проникновенные слова посвятил ему критик В. Перцов. Для нас, краснозвездовцев, особенно приятна высокая оценка его баллады о 28 гвардейцах. "Н. Тихонов сделал первую попытку поэтически отразить это легендарное единоборство людей с машинами и дать образы 28 героев. Поэма Тихонова полна благородной страсти и суровой простоты... Поэта Тихонова вдохновляет героическая муза - муза нашей борьбы и победы".
Статью о Симонове напечатали несколько позже - ее писал в Ленинграде Тихонов. И тоже не столько о довоенной пьесе "Парень из нашего города", за которую Симонову была присуждена первая премия, а о Симонове - "певце боевой молодости" - так и названа статья. Как прозорливо заглянул Тихонов в будущее!
"Идут бои, идет время... Кончится война. Мир вернется к новой, созидательной работе. Перед человечеством откроется океан возможностей. Оглядываясь на прошедшее, вспоминая пережитое, и славные дела, и героев, поэт найдет те слова, что останутся мучительно сладостными для людей, переживших мировой катаклизм, и новыми для поколения, пришедшего в жизнь после войны. Будущее опять станет принадлежать молодым поэтам, которыми не оскудевает наша земля, но Симонов будет от тех, что скажут голосом свидетеля. - и этот голос потрясет сердца...