"Есть на свете правда! Свою злобную душу, закоренелую в преступлениях, он выложил всему свету в циничных записях сентиментального палача. "Извечный враг славянства", уничтожавший мирных русских людей и философствовавший над их трупами, сам мертв, как собака...
С Гофманом кончено! Но остались его фашистские друзья, подобные кровавому капитану... Капитан Гофман за несколько дней перед тем, как получил пулю, записал: "На юге всеохватывающий удар, его никогда остановить не удастся..." Врешь, немец! Будет остановлен натиск немецкой орды, захлебнутся немцы в своей крови, взвоют, как взвыли зимой под Москвой..."
Заглянул в редакцию Алексей Толстой. Как обычно, появился без звонка, зная, что мы ему всегда рады и даже в часы "пик" не пожалеем для него времени.
Волновала Толстого обстановка на Юге. Выпытывал у меня все, что я знал помимо официальных сообщений. Он не спрашивал, сумеем ли мы в ближайшие дни остановить немцев, а сказал:
- Пройдут еще они, может даже немало, но завязнут, как пень в болоте... Не может быть по-другому. А все же плохо. Вера верой, но земля-то и люди наши...
Заговорили о наших корреспондентах-писателях, в частности о Константине Симонове. К этому времени Симонов стал заметной фигурой среди военных писателей. Толстому нравились его очерки и стихи.
- Симонов только что вернулся с фронта. - сказал я Толстому. - Он здесь, в редакции. Хотите, я позову его?
Пришел Симонов, и между ним и Толстым состоялся любопытный разговор. Я его не забыл, но для уточнения попросил Симонова тоже вспомнить. И вот, спустя тридцать лет после этого дня, он прислал мне письмо:
"Попробую вспомнить, как это было с Толстым.
Если не ошибаюсь, то разговор этот был в "Красной звезде", у тебя в кабинете на улице "Правды", где-то осенью сорок второго года. Не то между моей поездкой на Брянский фронт и сталинградской поездкой, не то где-то вскоре после нашей поездки в Сталинград.
Я по какому-то делу был в редакции, кажется, заходил к тебе, потом ушел, чем-то занимался, а потом мне сказали, чтобы я шел к редактору. Я пришел к тебе. Не помню, может быть, был кто-то еще, может быть. Карпов, кто-то, по-моему, еще был и был Алексей Николаевич Толстой.
Разговор с ним, очевидно, был редакционный - на столе, кроме бумаг, газет и подшивок, во всяком случае, ничего не было.
Ты сказал Алексею Николаевичу что-то вроде того, что - ну вот вам Симонов. Может быть, добавил что-нибудь в таком духе, что - вот вам Симонов, с которым вы хотели поговорить или - которого вы хотели похвалить, не помню, как именно.
У меня к этому времени стихи из сборника "С тобой и без тебя" были напечатаны в "Новом мире" и в "Красной нови" и, кажется, даже вышли отдельной книгой в "Молодой гвардии". Последнее, впрочем, не помню.
С Толстым я был лишь издалека и почтительно знаком. Ближе мы познакомились позже, когда вместе поехали на Харьковский процесс. В доме у него никогда не бывал, но не раз видел его в Союзе писателей, в Доме литераторов. Однажды как-то он сказал добрые слова о моем стихотворении "Генерал", с которого я числю сколько-нибудь серьезное начало своей поэтической деятельности.
Мы поздоровались с Толстым. Я присел против него за стол, и он стал говорить о том, что ему понравилась моя любовная лирика.
Судя по тому, как он говорил, видимо, эти стихи ему действительно тогда понравились, пришлись по душе. Да и незачем ему было кривить душой и не для чего. Да и не стал бы он кривить душой. Ведь и ты меня тогда позвал именно потому, что он хотел мне сказать что-то хорошее. Но оттенок, с которым он хвалил стихи, был - как бы сказать поточней? - мужской оттенок, это был мужской разговор о стихах.
Он говорил, что вот пишут лирику, одни доводят дело до первого свидания, а другие, наоборот, главным образом вздыхают по поводу разлуки. А ваши стихи о любви действительно стихи о любви, со всем, что в ней есть. Без стыдливых умолчаний, к которым мы привыкли в стихах.
Тут он выразился несколько грубовато, - что иногда, читая любовную лирику, не чувствуешь, что это ходит по земле и любит женщину мужчина, который ходит в штанах и у которого в этих штанах есть все, что положено мужчине иметь, а не только желание написать покрасивее и почувствительней.
В общем, стихи ему понравились, с этого начался и этим закончился разговор.
Больше ничего не помню. Чем богат, тем и рад".
К этому добавлю, что поначалу я рассчитывал, что разговор будет о делах фронтовых. Но о них на этот раз ни слова не было сказано. Говорили только о стихах. И все же эта беседа увлекла и меня, редактора военной газеты, которому в те дни было не до лирики...
16 августа
Сегодня номер "Красной звезды" особенный. Начали печатать "Рассказы Ивана Сударева" Алексея Толстого. Вчера Алексей Николаевич принес первую главу, сказал, что будут еще четыре, а быть может, и больше.
Хорошо помню, как родились эти рассказы. На страницах нашей газеты - я уже говорил об этом - время от времени появлялись большие произведения писателей. Вполне понятно, что нам хотелось увидеть в "Красной звезде" и произведения Толстого. И вот летним днем, когда мы с Алексеем Николаевичем вычитывали верстку его статьи "Вера в победу", я завел с ним на эту тему разговор. Толстой улыбнулся в ответ.
- Второе "Хождение по мукам" я вам сейчас не напишу. А что-нибудь побольше этого. - указал он на верстку, - надо бы. - И добавил с упреком: Но вы меня никуда не пускаете.
Должен сказать, что Алексей Николаевич не раз просил у меня командировку на фронт. Понять его можно. Он хотел видеть войну своими глазами, его не удовлетворял материал, получаемый из вторых рук. Но дать ему командировку я не мог.
Толстой в те годы был возраста, как говорится, непризывного, да и рисковать жизнью этого писателя нельзя было. Но все это мне трудно было ему объяснить, вернее, он слушать меня не хотел.
- А знаете ли вы, что в первую мировую войну я был специальным корреспондентом? - попрекал он меня. И рассказывал о своих поездках по дорогам войны на Волыни, в Галиции, в Карпатах, на Кавказе. Напомнил он и Испанию, где побывал в окопах под Мадридом.
В мужестве и бесстрашии Алексея Николаевича никто не сомневался. Я знал, что, когда Толстого в редакции заставал налет немецкой авиации, его невозможно было отправить в бомбоубежище. Он выходил во двор и под стук осколков зенитных снарядов и свист бомб с удивительным спокойствием наблюдал за небом.
Я всячески убеждал Алексея Николаевича, что сейчас и время другое, и война другая, да и сам он другой. Говоря так, я имел в виду не столько его годы, а прежде всего его место в литературе. Аргументы мало действовали на Толстого. Тогда я сказал Толстому, что у меня был разговор на эту тему с секретарем ЦК партии А. С. Щербаковым и ответ получил совершенно категорический: "Ни в коем случае. Есть прямое указание Сталина - беречь Толстого, на фронт не посылать".
В общем, я в очередной раз молча проглотил попреки Толстого, а про себя подумал, что его просьба не лишена оснований - живой материал для рассказов ему нужен!
Выход вскоре был найден. Недалеко от жилища Толстого в Барвихе, на дачах какого-то наркомата, разместились курсы разведчиков, уже воевавших в немецком тылу. На одной даче - парни, на другой - девчата, все комсомольского возраста. Узнав об этом, я обратился к руководителю сборов, подполковнику, с просьбой организовать встречу Толстого с разведчиками. Сначала подполковник упорно отказывался, потом сказал:
- Мы их никуда не пускаем. Но для Толстого - только для него - сделаем.
Алексей Николаевич обрадовался этой встрече и совсем был растроган, когда я передал ему слова подполковника.
И вот в один из жарких июльских дней я привел на дачу писателя группу разведчиков - и юношей, и девушек.
В деревянном доме с островерхой крышей за длинным столом уселись человек двадцать. Гостеприимная Людмила Ильинична угощала нас в то не очень сытое время чем могла, и потекла неторопливая беседа, длившаяся до позднего вечера. Писатель внимательно слушал, пытливо вглядываясь в лица собеседников, иногда задавал вопросы, иногда подавая реплики.
Интересовался Толстой не только боевыми операциями разведчиков, но и их бытом, настроением, переживаниями. Вспоминаю в связи с этим такой смешной эпизод. Узнав, что разведчиков не выпускают за пределы территории курсов, Алексей Николаевич спросил парней:
- Что же, вы так и не ходите к девчатам в гости? Смотрите, какие красавицы...
После небольшого замешательства высокий, стройный парень, державшийся свободно, сказал:
- Алексей Николаевич! Ведь мы же разведчики, диверсанты...
- Ну и как же? - допытывался писатель.
- А очень просто. Когда часовой, охраняющий курсы, уходит в дальний угол, в другом углу поджигаем дымовую шашку. Пока он бежит к месту происшествия, мы и перемахнем через забор. Ну, а у девчат режим не такой строгий.
Долго не смолкал дружный хохот всех присутствовавших.
По счастливому совпадению, в Барвихе находилась группа офицеров, недавно вернувшихся из глубокого немецкого тыла. Один из них, Иван Филиппович Титков, с первого дня войны вел дневник. Толстой встретился с ним. В течение нескольких дней Титков читал Алексею Николаевичу отрывки из дневника. Писатель слушал и тут же на машинке записывал наиболее примечательные эпизоды.
И наконец, еще один источник живого материала, которым воспользовался Толстой. В те дни из рейда по тылам врага вернулся 1-й гвардейский кавалерийский корпус генерала П. А. Белова. Корпус действовал пять месяцев в районе Вязьмы и Дорогобужа и, объединив многие партизанские отряды и полки, наносил чувствительные удары по немецким войскам. В это соединение, выведенное после рейда в Калугу, редакция и командировала Толстого, там писатель встречался с Беловым и комиссаром корпуса А. В. Щелаковским, беседовал с командирами и бойцами.
Среди участников беседы с Толстым был и командир танка старшина Константин Семенович Сударев. Сохранив своему герою эту фамилию, писатель не случайно дал ему другое имя - это собирательный образ, вобравший впечатления Толстого от встреч и бесед со многими людьми. Но так или иначе, судьба реального Константина Сударева не могла меня не заинтересовать.