И едва он это произнес, прогремел гром, от которого наш дом вздрогнул, а над головой у главного пришельца зажегся призрачный нимб, как подтверждение его полномочий свыше. Вот это действительно был миг, когда в голове у меня что-то порвалось, сначала вдоль, а потом поперек, и я ощутил себя стоящим на высокой горе, и расстилались предо мной царства земные и небесные… Что ты выберешь, Роберт Энсон Хайнлайн: примешь дар новой жизни или отвергнешь его, подчинившись Великому Страху?
Мой разум всегда витал в выдуманных мирах. Мне было уютно там; мои мысли устремлялись в бесконечность, не зная никаких пределов. При этом мои идеи неизменно перекликались с нашей реальностью — о да, я знал, что именно в этом секрет их успеха, знали это и мои издатели. Дело в том, что реальность никогда не была для меня чем-то второстепенным, как для многих молодых фантастов, считающих, что создание как можно более причудливых и детализированных миров вознесет их на волну популярности. Я уже изначально понимал, как нужно работать, чтобы владеть умами. Я любил жизнь. Я улавливал малейшие поветрия в сознании человечества и мог предугадывать ход мыслей этого самого человечества, мастерски обыгрывая это в своих книгах. Я считал себя мыслителем… философом… провидцем… Но ничто и никогда не могло поколебать моего рационализма — той крепкой привязки к действительности, к ОБЫКНОВЕННОСТИ, когда точно знаешь, что правила Мироздания нерушимы, а значит, чудес, в их классическом понимании, не бывает.
На исходе восьмого десятка я мог сказать, что прожил счастливую и насыщенную жизнь. Я много путешествовал, побывал на всех континентах, я стал известным и даже знаменитым, ведь, по словам мистера Сергия, и в далекой России у меня нашлись поклонники и почитатели. Казалось бы, мне совершенно не о чем жалеть. Дожить отпущенный срок в своем доме, со своей женой, в окружении природы, ловя тепло от лучей заслуженной славы… Но, черт возьми, всегда, всегда есть то, чего ты сделал не успел, и об этом остается лишь сожалеть.
Я не верю, что старики совсем ничего не желают. Просто они знают, что у них все позади, и смиряются. Их невоплощенные мечты оседают на дно их сознания, чтобы уже никогда не быть потревоженными. И потом умирают вместе с ними.
Мне всегда было жаль людей, не обладающих воображением в достаточной мере — они точно инвалиды, которые смотрят на мир через узкое отверстие.Впрочем, таковых мне встречалось очень мало. Даже самое неразвитое сознание способно рождать грезы — это свойство, дарованное нам Свыше, делающее нас самих подобными богам. Именно в силу воображения человечество способно идти вперед путем цивилизации. Если бы человек не представлял себе будущего, он не смог бы созидать. Если бы он не умел мечтать, мы так и топтались бы на низшей ступени развития.
Когда ты так безнадежно стар, что каждый день словно последний, в одряхлевшем теле угас огонь, и кровь остыла в твоих жилах, воображение остается твоим единственным утешением. Кто-то грезит о Царствии Небесном для себя, кто-то — о счастливом будущем своих потомков. Но чаще мы вспоминаем эпизоды нашей жизни… минуты краха и мгновения славы, упоительное счастье и гибельное отчаяние — и это убеждает нас, что мы прожили жизнь не зря, испытав сполна все ее прелести и невзгоды. И все же неотступно думается: хотел бы я прожить свою жизнь заново? Все старики задают себе этот вопрос. И большинство скажут, что нет, не хотели бы. Но это неправда. Зная, что вернуть свою молодость невозможно, мы просто используем спасительную возможность разума успокоить нас, шепнув о том, что жизнь удалась и жалеть не о чем. И угасающее тело охотно принимает эту мысль, дарующую покой.
Но все же мы жалеем… Там, в потаенных уголка разума, что-то протестует и не желает смириться с умиранием. Ведь именно в конце жизни, обретя пронзительную мудрость, мы особенно остро осознаем, как несовершенен наш мир, и нам обидно уходить из него, не попытавшись исправить хоть что-то. Да, таков удел тех, кто движется к последней черте в здравом рассудке, не утратив способности анализировать и размышлять…
Живя на закате жизни тихой жизнью среди сосен и холмов, в спокойствии и достатке, я все же не мог быть достаточно умиротворен. Образ благочестивого старичка был мне чужд. Я не мог не читать газет, не смотреть телевизор, не обсуждать все это с супругой. Я не мог не писать… Я видел, что происходит в Америке и мире, и мне было не все равно. Всё шло совсем не так, как мне виделось. Крупные корпорации, вместо того, чтобы вкладывать деньги в фундаментальные исследования, которые в будущем принесут им огромные прибыли и заодно процветание всему человечеству, предпочитали вкладываться в проекты мелкие, сиюминутные, но гарантирующие пусть небольшую, но быструю прибыль. Изобретут яйцеголовые унитаз с автоматической задоподтиралкой — и радуются этому факту, как дети.
В чистую науку у нас вкладывается только американское государство, и то только для того, чтобы не отстать от Советов в гонке вооружений и престижа. Все более дальнобойные ракеты, все более мощные боеголовки, более компактные системы наведения, не оставляющие шансов на промах. Конечно, такие исследования тоже двигают научно-технический прогресс, но таким способом, что стоит проскочить случайной искре — и больше не будет никакого человечества.
Порой мне казалось, что только желание досмотреть это мировое кино до конца, до воя финальных сирен, поддерживает меня в состоянии относительной бодрости. Я полнился мыслями, чувствами, я спешил записывать их — пусть даже не для грядущих поколений (которых, как я был уверен, у нас не будет), а для самого себя и, быть может, для Господа Бога, который непременно спросит меня на Страшном Суде, что я сделал для того, чтобы человечество избежало самого худшего.
Я был разочарован… И это разочарование и привело за собой Великий Страх. Думаю, так происходило со многими. Страх поселился в душах, страх заставлял прислушиваться по ночам, страх побуждал готовиться к чему-то неизбежному и мрачному. Нет, совсем не так представлял я себе свою старость… Мне мнилось, что на Земле настанет довольно беззаботное время, когда достижения науки сделают человеческую жизнь легкой и приятной, а потом мы все вместе соберем чемоданы и отправимся покорять Галактику. Другие мои фантазии были не столь радужными, но я не хотел о них вспоминать. Ведь верить-то все-таки хотелось в лучшее.
Все те, кто, как и я, понимал, что происходит, испытывали только ощущение отчаяния, будучи не в силах хоть что-нибудь изменить. А во мне это чувство сочеталось с пониманием собственного угасания. И превалирующим моим состоянием стала мрачная меланхоличность.
Но вот случилось это пресловутое «вдруг». Я не любил этого слова. Я знал, что ничего не бывает вдруг. Но все же оно случилось, и с этого момента некий неудержимый поток захватил меня и понес, и я ничего не мог с этим поделать, да и не хотел.
Я словно оказался в чьем-то вымысле, в чьей-то неудержимой фантазии, полной таких деталей, что для их осмысления мне требовалось время.
Вот он, Страшный, и в то же время Правый суд, с зависшим над землей галактическим линкором планетарного подавления. Вот суровый, справедливый и, что самое главное, неподкупный судия, Сергий из рода Сергиев, обладатель той самой загадочной и непостижимой русской души. В нем нет ненависти к самой Америке и простым американцам, но более чем достаточно гнева на явных и тайных владык Америки, что ведут нашу страну самоубийственным путем. Мистеру Сергию в силу его происхождения из будущих времен это известно достоверно. И вот он пришел к нам, чтобы отклонить Америку и весь мир с гибельной траектории, ведущей прямо к пропасти. Мощь в руках у мистера Сергия невероятная, но пользуется он ей, по словам моего второго Я, с чрезвычайной осторожностью, чтобы не навредить невинным людям и не причинить ненужных разрушений. Наотмашь он бьет только там, где некого уже спасать, где все подряд заражены ненавистью и враждой. Смерть таких людей должна послужить уроком остальным, чтобы не вздумали они повторять чужих ошибок и преступлений. Поэтому не плачьте, люди, о генерале Зия-Уль-Хаке и его приближенных — это были настоящие американские сукины дети, чья власть зиждилась исключительно на голом насилии, без капли демократической поддержки со стороны народа.
Собственно, да, передо мной встал выбор. Я и предположить не мог, что мне еще когда-нибудь придется выбирать: жизнь моя была довольно предсказуема. А ЭТОТ выбор был серьезен. От меня ждали ответа. При этом мне отчетливо дали понять, насколько и для них важен мой выбор. Значит, и сам я был для них важен. Мне дали шанс ЧТО-ТО ИЗМЕНИТЬ… Разве не об этом мечтал я в своих стариковских фантазиях, будучи встревожен тем, какой ныне стала наша Америка?
Но в том-то и дело, что размышлять гипотетически и иметь возможность совершить что-то реальное — это разные вещи. И тогда я впервые подумал: а способен ли я к тому, чтобы действовать? Я всю жизнь писал книги, донося через них свои идеи; в них я воплощал свои представления о Человеке действия. Но был ли я сам я таким человеком?
Лет двадцать назад я, не раздумывая, согласился бы на предложение мистера Сергия. Тогда я был другой… Согласился же тот, ДРУГОЙ Я? Но сейчас… Не слишком ли я мудр для того, чтобы следовать за чужими идеями, пусть они и прекрасны? Что если это все будет напрасно, и меня постигнет еще большее разочарование? Не лучше ли дожить свои дни здесь, в покое и привычной обстановке? Ведь если я сейчас изменю образ жизни, то мне придется изменить и мое мышление. Точнее, оно изменится само, это неизбежно. Мой мозг вынужден будет трудиться — и не только в привычном направлении. Нужно ли мне это?
Ах да, вторая молодость… Это сильнейший аргумент. Но это не более чем соблазн. Я должен принять решение разумом. Хотя… кому, как не мне, не знать, как зависит образ наших мыслей от возраста? Если кровь вновь закипит в моих жилах, тело наполнится силой и энергией, то я и размышлять буду по-другому… Как в молодости… когда я не боялся никаких авантюр, плевал на опасности и легко рисковал. Да, этот Серегин не просто так предоставляет возможность прожить жи