Аппарат снова щелкнул.
Свет зажегся, и гость прочертил на пластинке туманный след.
Я не обращаю никакого внимания на щелчки аппарата и, прикрыв веки, сжимаю голову руками.
«Что бы это могло быть?»… «Что бы это могло быть?»… «Что бы это могло быть?»
Пять слов мельничным жерновом тяжело вращаются в моем сознании.
Пластинка…
Такого следа я еще не встречал. Ничего подобного еще не фиксировали смонтированные здесь камеры Вильсона. Да, такого я не видел ни на Арагаце, ни в Дубне.
И вновь пластинка.
«Интересно, который час?»
Часы я бросил куда-то на стол. Начало первого. Я кладу пластинку в папку и выхожу из лаборатории. Безлунное небо все в крупных звездах. Я иду во двор и сажусь на длинную скамейку. Пристально смотрю на небо. Все спят. Из Гииной комнаты тянется бледная полоса света, но я знаю, что он спит. Он никогда не тушит свет на ночь.
«Что бы это могло быть?»… «Что бы это могло быть?»… «Что бы это могло быть?»… — вновь тяжело заворочался мельничный жернов.
«Может, разбудить Гию?»
«Да нет же, не стоит!»
Звезды почти не мерцают. Разреженный чистый воздух преломляет их лучи невидимо для глаз. Для человека, выросшего в долине и привыкшего к мерцанию звезд, эти неподвижные звезды, намертво приколоченные к небу, — странное зрелище.
Я встаю, выхожу со двора лаборатории и направляюсь к хребту, черно нависающему над округой. В темноте я легко нахожу знакомую маленькую площадку. Я навзничь ложусь на влажную траву и, затаив дыхание, смотрю в небо.
Я попытался было закурить, но тут же тушу сигарету о камень и подальше зашвыриваю окурок. На Кавкасиони особенно явственно ощущаешь ядовитый смрад табачного дыма.
Небо.
Увешанное звездами небо.
Ни единого облачка.
Помню ощущение, возникшее во мне, когда я впервые заглянул в трубу телескопа. Мощные линзы словно бы вырезали в космосе огромное пространство и поднесли его совсем близко к моим глазам. Как будто приоткрылась невидимая волшебная дверь вселенной, явив мне фантастическое зрелище. Где мы находимся и где обитаем? Где начало всему этому и где конец? А может, нет ни начал, ни концов?
Впрочем, даже сам Эйнштейн допускал, что у вселенной может быть конец. О, с каким воодушевлением ухватились за слова великого ученого церковники и тут же выдвинули свою идею: если у материального мира есть конец, тогда легко предположить, что за ним существует нечто нематериальное, то есть бог.
Может, этот мир и впрямь ирреален, а частицы материи мы видим лишь движущимися на фоне времени и пространства, тогда как реальность находится вне времени и пространства?
«Ибо мы лишь вчерашние и не ведаем: может, жизнь наша лишь отблеск над миром?» — неожиданно вспоминаю я.
Может, и впрямь описание создателя, действующего во времени и пространстве, — примитивный масштаб? Может, современная теория и впрямь принуждает нас мыслить создателя действующим вне времени и пространства?
А из глубин метагалактики идут и идут обитатели микромира, обладающие огромной энергией.
Десять тысяч миллиардов электрон-вольт!
Лишь человек, достаточно искушенный в числах и физических величинах, может представить себе все значение этого явления. Где рождаются и где приобретают такую огромную энергию мельчайшие частицы материального мира, разглядеть которые невозможно даже с помощью сверхчувствительных приборов? Что находится там, в глубинах метагалактики, что порождает первоосновы материи, которые доходят до нас в виде вторичных частиц?
«Не поверю, что бог играет в кости!» — воскликнул Эйнштейн, когда был вынужден отступиться и признать вероятностность мира. Случайность, которая ничего не значила в классической механике, сделалась всем в квантовой. Многообразную вероятностную причинность многие отождествляли с идеализмом.
«Как движется электрон?» — был поставлен вопрос. «Как ему заблагорассудится», — таков был ответ, вполне верный и логичный. Но, может, движение электрона выражает чью-то волю?
В моем сознании вновь возник след, изображенный на фотопластинке. Ясно, что у элементарной частицы, оставившей такой след, масса должна быть вдвое больше, нежели у протона.
«Что бы это могло быть?»
«Что бы это могло быть?»
«Что бы это могло быть?»
Вновь заскрипел грузный мельничный жернов.
— Почему у тебя опухли глаза? — спрашивает Гия.
Дато только сейчас заглянул в лабораторию, и на лице у него тот же вопрос.
Я не отвечаю.
И друзья не стали настаивать.
Бессонная ночь и опухшие глаза — обычное явление в космической лаборатории.
— Может, выйдем? — предлагает Гия.
Я посмотрел в тарелку. Она пуста. Когда я успел умять столько горячего харчо, не понимаю. Я рассеянно выхожу из столовки. Гия молча идет рядом со мной.
Видно, он о чем-то хочет меня спросить.
— Нодар, — наконец решается он, — ты, случаем, не болен?
— Разве я похож на больного? — улыбаюсь я.
— Значит, что-то произошло ночью…
— Да, произошло. Впрочем, может, я заблуждаюсь. Ведь возможно же, что это какая-то аномалия или неточность аппарата. Не знаю. Заранее трудно сказать что-то определенное, хотя след вполне реален.
— Ты покажешь мне пластинку? — заблестели глаза у Гии.
Говоря откровенно, я до поры до времени никому не хотел показывать пластинку. Мне хотелось самому подумать и разобраться в сущности явления. Но теперь отступать было некуда, ведь Гия неправильно может понять мой отказ. И я пошел с ним в лабораторию.
Гия долго и внимательно разглядывает пластинку. Я сижу на стуле, курю и наблюдаю за выражением лица Гии. На нем проступили следы сильного волнения.
— Ее масса, должно быть, очень велика.
— Почти в два раза больше протона.
— Ты думаешь, что это не протон?
— Я долго думал. Теперь я просто убежден в этом.
Гия вновь разглядывает пластинку.
— К каким же выводам ты пришел?
— Я полагаю… — только очень прошу тебя пока что никому ничего не говорить ни о пластинке, ни о моих предположениях на пластинке изображен мезон, очень редкий мезон.
— Мезон?
— Да, мезон. Редчайший мезон. Видно, его жизнь весьма непродолжительна. Пока что это всего лишь гипотеза. Мне нужно еще несколько дней, пока я продумаю все за и против.
— Ну что ж, не буду поздравлять заранее, — улыбнулся Гия.
— Всегда успеется, было бы с чем поздравлять.
— По моему мнению, на пластинке изображен мезон, — говорю я и почему-то смотрю на Мамуку Торадзе.
В маленькой комнатке, которую мы шутливо именуем «конференц-залом», находится всего пять человек.
Я стараюсь подавить волнение и радость. Я почти не сомневаюсь, что на пластинке запечатлена элементарная частица, еще не известная науке. Я говорю «почти», хотя в глубине души абсолютно убежден в реальности существования тяжелого мезона. Знаю я и то, как трудно доказать, что несколько дней назад нашу лабораторию посетил редчайший гость, оставив на фотопластинке весть о своем посещении. Кто и когда еще сможет заполучить желанного гостя?
— Какова, по вашему мнению, природа мезона, изображенного на пластинке? — спрашивает Мамука Торадзе. Он вообще обожает говорить сухим официальным тоном, тем более когда обсуждаются серьезные научные проблемы.
— Я думаю (чуть не сказал «я убежден»), запечатленный на пластинке мезон — нейтрален. Его масса, как я уже говорил, вдвое превышает массу протона.
— А продолжительность жизни?
— Чрезвычайно мала. Наверное, десятая доля секунды в минус двадцать третьей степени. По моей гипотезе, он принадлежит к семейству особо кратковременных.
— А частота?
— Он, видимо, порождается в миллион раз реже мезона.
— В миллион раз?
— Именно так.
— Если даже у ваших рассуждений есть твердая основа, дело все же усложнится. Как вы собираетесь доказать безошибочность вашего открытия, реальность существования нейтрального мезона?
— Доказать мою гипотезу (я поостерегся сказать «открытие»), опираясь лишь на эту пластинку, невозможно. Кто знает, когда еще заблагорассудится пожаловать в камеру Вильсона мезону, который порождается в миллион раз реже пи-мезона. Ждать, когда нейтральный мезон придет из космических источников, означает надеяться на удачу. Я думаю, коль скоро для существования нейтрального мезона есть реальные основания, рано или поздно его получат синхрофазотроны в Серпухове, Дубне или за рубежом.
— Вы сказали — получат?
— Да, получат!
— Значит, у вас имеются соображения и о его происхождении!
— Вы правы, у меня есть определенные предположения. Нейтральный мезон получается в результате бомбардировки протона мезонами.
Молчание.
— Интересно! — произнес наконец Мамука Торадзе. — Позвольте мне высказать свои соображения.
Меня смешит тон Мамуки, пытающегося имитировать научный форум среди пятерых своих друзей и сотрудников.
Мамука Торадзе выставил вперед стул и оперся руками на его спинку.
— По моему мнению, сегодняшний день впишет важную страницу в историю нашей лаборатории. Невезение наконец-то преодолено. Я думаю, что открытие Нодара Геловани (он особенно подчеркнул слово «открытие») весьма значительно. Вам хорошо известно, когда Леван Гзиришвили и его первые ученики заметили обитателей микромира, и в частности семейство мезонов. Но, к сожалению, случилось так, что до сегодняшнего дня в нашей лаборатории не был обнаружен ни один из членов этого семейства. Я предлагаю, чтобы Нодар Геловани безотлагательно зарегистрировал открытие, совершенное им несколько дней назад, изложил свои соображения и, размножив пластинку, направил ее вместе с текстом в Дубну, Серпухов и в союзную академию с соответствующей рекомендацией Левана Гзиришвили. Потребуется время, чтобы доказать, насколько верно расшифровал пластинку уважаемый Нодар, насколько точны его соображения. Я думаю, что если нейтральный мезон действительно получается в результате бомбардировки протона мезонами, то его и впрямь зафиксируют на одном из синхрофазотронов. Необходимо работать в этом направлении на дубненском и серпуховском ускорителях. Обнаружение нейтрального мезона подтвердит, насколько точно были рассчитаны уважаемым Нодаром его масса и продолжительность жизни. А теперь позвольте мне поздравить всех вас!