И когда в зале раздаются рукоплескания, лицо мальчика постепенно гаснет. Аплодисменты возвращают его в зал, полный товарищей и их болельщиков. И прекрасный мир, в котором он витал еще мгновение назад, остается где-то вдали, волшебный и недоступный.
И тогда в больших умных глазах маленького музыканта поселяется печаль, печаль близкой смерти.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
«Ты когда-нибудь задумывался над тем, кто ты есть?» — снова слышу я голос Левана Гзиришвили.
Я и сегодня еще не знаю, как ответить на этот странный вопрос. Тем более не знал я этого тогда, когда молча смотрел в его глаза.
Я заметил, что он и не ждал моего ответа, точнее, я догадался, что он сам собирается ответить на свой вопрос.
«Для милиции вы — гражданин Нодар Георгиевич Геловани; для меня — сотрудник, талантливый ученый, доктор физико-математических наук, экспериментатор с неплохим чутьем; для соседей — холодноватый, но воспитанный, корректный молодой человек; для автобусного кондуктора — пассажир; для врача — пациент, но сами-то вы знаете, кто вы такой? Что вы из себя представляете, чего хотите, к чему стремитесь и какой ценой?»
Кто я такой?
И что из себя представляю?
Чего хочу и к чему стремлюсь?
Неужели я действительно никогда не задумывался над этими вопросами? Скоро мне тридцать пять, и, кажется, всю свою жизнь я пытался разобраться в собственном «я».
Тридцать пять…
Сколько раз я страшился оглянуться назад. Сколько раз краснел я, вспоминая свои бездарные и беспомощные поступки.
«Ты пока еще молод, ты действуешь, идешь на поводу у собственных чувств. Тебе еще не изменяют силы и энергия. Ты все еще полон надежд на будущее и не анализируешь содеянного тобой, тебя совершенно не заботят итоги. К тому же ты печальный и замкнутый человек. Мне кажется, что тебя больше других твоих ровесников тревожит собственная личность. Ты больше других стремишься заглянуть в собственную душу и в собственное существо. Я давно уже заметил, что тебя грызла и до сих пор еще грызет какая-то тайная печаль. И это не печаль несбывшихся надежд и бесплодных опытов физика-экспериментатора. Тебя гораздо больше волнуют тайны человеческой души, нежели тяжелые протоны и мезоны».
Лишь в одном ошибался старый академик — в том, что я все еще полон надежд на будущее, не анализирую содеянного мной и совершенно не забочусь об итогах.
Хотя, кто его знает, может, до его гибели я и впрямь не столь болезненно ощущал собственное ничтожество.
Может, мое безразличие и печаль — всего лишь результат душевной депрессии, вызванной самоубийством Левана Гзиришвили? Может, пройдет время — и спокойствие, радость и надежда на будущее вновь вернутся ко мне. А может, чувства безнадежности и собственного ничтожества давно уже свили гнездо в моей душе и лишь ждали благоприятного момента, чтобы проявиться в полной мере? Может, я ждал от жизни гораздо большего и имел о ней и о людях гораздо более возвышенное и красивое представление, чем это оказалось на самом деле? А может, сказалось разочарование в любви, охлаждение к Эке? Может, права Эка, что появится какая-нибудь девушка и Нодар Геловани вновь возродится?
Вопросы мешаются в голове, сверлят мозг, бередят душу, превращаются в мелко дрожащую студенистую массу, вызывающую физическое отвращение при малейшем соприкосновении с ней.
Я медленно раскрываю потяжелевшие веки.
Лежа на спине, я внимательно изучаю потолок. На моей левой руке пристроилась Экина голова. Она лежит лицом ко мне, глаза ее закрыты, и слабое ее дыхание щекочет мне грудь. Но она не спит.
Жарко.
Время от времени в комнату врывается приятный ветерок. Рядом с кроватью на стуле пепельница, полная окурков. Сколько, оказывается, я накурил…
Тянуть дальше не имеет смысла. Я хотел было сказать, что сегодняшняя наша встреча — последняя, но, почувствовав, что и Эка догадывается об этом, предпочел промолчать. Я твердо решил навсегда покончить с нашими выматывающими встречами. Пора бы тебе позаботиться о себе, хочу сказать я Эке, но слова застревают в горле. Я знаю, какую непоправимую обиду нанесу я ей этими словами. Но что за словами?
«Будет лучше, если ты создашь свою семью».
Молчание.
Тупое, тягостное молчание.
Я хватаюсь за спасительную сигарету. Боясь обеспокоить Эку, я придерживаю коробок ладонью правой руки и резко чиркаю спичкой.
Я с наслаждением затягиваюсь.
Табачный дым щекочет гортань, вползает в вялые легкие.
Молчание.
Еще одна затяжка.
Я выпускаю дым вертикально, к потолку, чтобы он побыстрее рассеялся и не потревожил Эку.
— Я тебе не мешаю? — на всякий случай спрашиваю я.
— Нет, — тихо отвечает она.
Как чужд теперь мне этот голос!
Нет, лучше все-таки сказать, что сегодня мы встречаемся в последний раз.
Неужели она так уж и опостылела мне?
Ни в коем случае! Просто у меня недостает больше сил быть с ней таким же внимательным, как раньше.
Я чертовски злюсь на себя. Но при чем здесь внимание?
Я чувствую себя опустошенным. И если бы только в любви…
Нет, я и в работе утратил всяческий азарт и вообще начисто лишился чувства радости.
Почему?
Трудно ответить на этот вопрос однозначно и определенно. Главное, наверное, все же в том, что грусть одолела меня и мною овладело острое переживание ничтожности человеческого существования и бессмысленности жизни.
«Ничтожности человеческого существования»… Почему это я присвоил себе право говорить от имени всех? Нет, нет, я не собираюсь создавать теории, я говорю лишь о себе. Меня мучает и терзает кризис моей личности. Я даже не могу сказать, чем вызван этот кризис. Может, во всем повинен тяжелый и утомительный ритм современной жизни? А может, меня доконала духовная нищета людей? Или фальшь, лицемерие, зависть, обывательская психология мещанства?
Не знаю, мне трудно назвать конкретную причину. Но факт остается фактом: чем дальше, тем больше разъедает мою душу ржавчина. И я не пытаюсь разобраться, отчего это происходит. Я человек чувства, эмоции захлестывают меня. Даже безделицы выводят меня из себя и заставляют остро переживать. Из моей памяти ни за что не вытравить последний вечер, проведенный у моего учителя. Видно, роковой шаг Левана Гзиришвили выбил у меня почву из-под ног и всколыхнул все мое существо. На первых порах я даже не отдавал себе в этом отчета, старался избавиться от наваждения. Эка много раз говорила, что я резко изменился с того вечера. Я злился и гневно отмахивался от ее слов, но, успокоившись, признавал в душе их справедливость.
Эка.
Меня мучает совесть, что я заставил ее потерять впустую шесть долгих лет.
«Потерять впустую?!»
Еще хорошо, что я никогда не обмолвился об этом при Эке.
Но если подумать, я не совсем прав, говоря так. Да, Эка не создала семьи, не имеет мужа и детей. Бог знает, что думают о ней люди, родные, близкие, друзья и знакомые. Зато как счастливы мы были все эти пять лет! Правда, последний, шестой год в счет не идет.
Да, но ведь счастлива была не только она. А сколько счастья она подарила мне!
Мне скоро тридцать пять. И за всю эту краткую или долгую жизнь я помню лишь те дни и мгновения, когда я любил Эку, когда я не находил себе места, ожидая ее, когда лицо мое пылало, а кровь бледнела в жилах от предвкушения встречи с ней.
И все-таки я чист перед моей совестью. Ведь я ни разу не пообещал Эке, что буду любить ее вечно, до конца дней своих. Да что там, я даже ни разу толком не признался ей в любви, не говоря уже об обещаниях. Наша любовь была взаимной, в основе ее лежали чувства, а не пустые клятвы в любви до гроба.
Какой же я мерзавец! Вот когда я ощутил по-настоящему, как коричневая ржавчина разъедает мне душу. Эка никогда не требовала от меня клятвенных уверений в любви, и я никогда не говорил ей об этом. Может, я подсознательно готовил себя к будущему, когда любовь минет без следа? Ведь я ни разу не загадывал наперед и даже не понимал, что когда-нибудь наступит этот день. Просто во мне невольно срабатывал некий механизм самостраховки и самозащиты. Но что могли значить тут слова? Я упорно прячу голову в песок, всячески стараясь отмахнуться от неприятных мыслей. В ином случае придется признать свою низость и подлость.
И я закуриваю.
Последняя сигарета. Я судорожно смял пустую коробку и забросил ее в дальний угол комнаты. Этот непроизвольный жест, казалось бы, ничего не выражает. Но, видно, я все-таки сорвал на этом безвинном коробке свою злость.
Зачем было забрасывать коробок в угол комнаты, когда место ему на пепельнице, стоящей совсем рядом, на стуле? У меня даже в мыслях не было забрасывать его куда-то. И тем не менее я это сделал.
Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как мы поселились в этом укромном номере гостиницы. Вчера в три часа дня мы впервые открыли его дверь. Который час теперь? Я пытался угадать время по углу падения лучей солнца, проникающих в окно. Но мне это не удается. Полдень или уже вечереет? Должно быть, все же полдень. Невыносимая жара.
Меня беспокоит голод.
В маленьком холодильнике лежат фрукты, еда и даже выпивка. Чтобы не ходить в ресторан, я запасся всем этим еще вчера. Никого не желаю видеть. Нервы и без того на пределе, суматоха вконец доконала меня.
Вставать неохота.
Мне кажется, пришло время поговорить с Экой начистоту. Откладывать уже нельзя. Надо собраться с силами и поставить точку. Отныне, как бы туго мне ни пришлось, ни за что не стану звонить ей. И всячески буду избегать встреч, даже случайных. Невыносимо. Если уж расставаться, так навсегда.
Так будет лучше.
Пора кончать эту бессмысленную игру в прятки.
Вот возьму и выложу ей все, без обиняков. Но слова застревают в горле. Не могу.
Я опять вспоминаю о спасительной сигарете.
Но пустой коробок валяется в углу комнаты.
Я в отчаянии шарю рукой по стулу, но сигарет нет. И тут я вспоминаю, что в кармане куртки должна быть еще одна пачка «Колхиды». Куртка свисает с ручки кресла.