Гавашели, как всегда, оказался прав. Шар ударился о борт, отскочил назад и заставил разбежаться врассыпную другие шары.
Я возвратил кий.
Гавашели взял кий, пыхнул трубкой и оглядел новую комбинацию шаров.
— Поразительная штука. Два квазара расходятся со скоростью, в шесть раз превышающей скорость света. Выходит, что каждый из них движется со скоростью в три скорости света.
— Это новость?
— И притом совершенно свеженькая. Мы получили материалы два дня тому назад.
Он помолчал.
— Дай-ка я попробую этот шар. Не думаю, чтобы он пошел, но попытка не пытка.
Слабый, едва заметный удар. Шар слегка чиркнул по боку своего собрата и, даже не потревожив его, лениво вкатился в лузу.
— Вот это да! — довольно воскликнул Гавашели и стал подыскивать новую жертву.
— Может, допущена ошибка в измерении? — говорю я.
— Исключено.
Чем же, в таком случае, это можно объяснить?
— Здесь могут быть два варианта. Или ошибочен сам эффект Доплера, сам метод, которым измеряются скорости движения небесных тел, или же…
Гавашели задумался, обошел бильярд и взял кий наперевес.
— Или? — нетерпеливо переспрашиваю я, интуитивно догадываясь, что второй вариант должен быть смелым до сенсационности.
Гавашели словно бы и не слышал моего нетерпеливого восклицания а продолжал придирчиво изучать диспозицию шаров. Потом, покачав головой, перешел на другую сторону.
— Или же… — вновь протянул он. — Или же можно очень осторожно предположить — не нуждается ли в уточнении теория относительности?
Он согнулся в три погибели, долго вертел кий в руках и, наконец решившись, сильно ударил.
Шар прошел мимо.
Когда шар остановился, Гавашели протянул мне кий, а сам стал выбивать трубку. Высыпав в пепельницу пепел и остатки табака, он тщательно прочистил трубку стержнем и положил ее в нагрудный карман. Потом подошел к бильярдному столу.
Я стоял в прежней позе, выжидательно уставившись на своего собеседника.
— В свое время теория относительности заключила ньютоновскую физику в локальные границы… — начал я.
— Да ведь и я говорю о том же, — нетерпеливо прервал меня Гавашели. — Ньютоновская физика осталась частным случаем. Вполне возможно, что и теория относительности является частным случаем в солнечной системе. Ну, или хотя бы в пределах нашей галактики! Может, в квазарах и в некоторых галактиках, где происходит их ядерный распад, действуют иные законы, до сих пор неведомые нам?
— Вы верите в бога? — неожиданно спрашиваю я и кладу кий на стол.
— Как, вы больше не хотите играть?
— Сдаюсь на вашу милость.
— И все-таки, я думаю, партию следует закончить.
— Воля ваша!
Я вновь беру кий и готовлюсь к удару. Вариант был не ахти какой, но мне не хотелось утруждать себя поиском лучшего.
Удар. Шар влетел в лузу.
— Так вы интересуетесь, верю ли я в бога? — говорит Гавашели, показывая мне большой палец: удар, дескать, что надо.
На сей раз бью дуплетом. Смазка.
— Позвольте уточнить, что вы подразумеваете под богом? — спрашивает Гавашели, отбирая у меня кий.
— Ну, хотя бы известный спор Эйнштейна с Бором об исчезнувших траекториях и вероятностных волнах и вообще вероятностность мира в моей области, а теорию большого взрыва в вашей.
Я достаю сигареты.
Удар у Гавашели не получился. Он с сожалением возвращает мне кий и набивает трубку. Потом кладет кисет с табаком в карман пиджака, висевшего на стуле, и закуривает.
— По вашему мнению, теория большого взрыва порождает религиозные переживания? — спрашивает Гавашели, затягиваясь несколько раз кряду, чтобы разжечь в трубке огонек. — Вот уж чего никогда не предполагал!
— Вот именно. Теория большого взрыва поставила вопрос о начале и конце мира, что пришлось весьма по душе церкви.
Гавашели выпускает из ноздрей дым и задумчиво покачивает головой.
— Религия всегда находит благодатную почву как раз там где наука пока бессильна. Ведь непознанные явления, как правило, связывают с провидением, богом.
— Но Бор или Гейзенберг не были служителями церкви.
— Вы совершенно правы. Но вы знаете, наверное, и то, что Бор признал причинность мира и отверг лапласовский детерминизм, «книгу судеб» вселенной. И Гейзенберг не выступал против материальности природы. — Гавашели тщательно смазывает мелом кий и руки, готовясь к очередному удару.
— Но понятия начала и конца вселенной нельзя тем не менее сбрасывать со счетов.
— Вы так думаете?
Хлесткий, эффектный удар, но шар в лузу не угодил.
— Вы так думаете? — повторяет он и, протянув мне кий, берет с пепельницы трубку.
Я упираю кий толстым концом в пол и, облокотившись на него, смотрю на Гавашели.
Я ничего не думаю. Так думаете вы, астрофизики, а я хочу узнать об этом из первых рук.
— Во-первых, состояние вселенной в каждый данный момент представляло и представляет собой определенную фазу бесконечного процесса развития материи. У этого процесса нет ни начала, ни конца. Если допустить, что большой взрыв действительно произошел, что в результате этого взрыва действительно возникли миллиарды галактик, а материальная вселенная действительно расширяется, то это вовсе не дает нам права рассматривать нулевой момент времени на космологической шкале в качестве момента начала мира. Почему не предположить, что это лишь крайняя точка для известных нам физических законов при обратном течении времени, которое содержит понятие непрерывности метрического времени-пространства?
Пауза.
Я внимательно смотрю на Торнике Гавашели. Видно, табачный дым угодил ему в левый глаз, и он усердно трет его кулаком.
Потом я наклоняюсь к бильярдному столу и изучаю расположение шаров.
Последняя затяжка.
Дым заполняет гортань и воровато заползает в легкие.
Я иду к окну, вдавливаю окурок в пепельницу и, возвратившись к бильярду, готовлюсь к удару.
Но моя попытка безуспешна и на этот раз. Шар обошел по очереди все борта и застыл как вкопанный.
— Существует еще один парадокс, — говорю я, протягивая кий Гавашели. — Вы упомянули обратное течение времени. Современную вселенную характеризуют положительно заряженные протоны и отрицательные электроны. Одним словом, наша вселенная представляет собой вещество, а не антивещество. Многие полагают, что первоначально…
— Первоначально? — прервал меня Гавашели. — Что вы подразумеваете под этим словом, что вы считаете первоначалом?
— Первоначальным я считаю конденсированную вселенную, когда вещество было однородным, а температура достигала многих миллиардов градусов. Никаких атомов в ней не существовало. Во время четвертого агрегатного состояния вещества существовали лишь элементарные частицы. А согласно общим законам физики, во всех точках должно было быть поле, обладающее изотопным излучением одинаковой интенсивности.
— Я с вами согласен, но мне представляется беспочвенным ваше словечко «первоначально». Эта фаза не была начальной фазой материи. Она была лишь начальной фазой большого взрыва.
— Что ж, согласен. До большого взрыва наша нынешняя метагалактика была бесконечно сжатой в одну точку и раскаленной до многих миллиардов градусов. Повторяю, я согласен, что и эта фаза была лишь одной из фаз непрерывного и бесконечного процесса развития материи и ничем больше. По этому вопросу я с вами не спорю и хочу сказать вам совсем другое. Многие полагают, что в этом бесконечно упругом теле вещество и антивещество для симметрии должны были возникнуть в равных количествах. А после большого взрыва вместе с понижением температуры частицы и античастицы должны были уничтожить друг друга. В случае симметричности вселенная перестала бы существовать, и все превратилось бы в излучение.
Пауза.
— Я вас слушаю, — говорит Гавашели.
На сей раз он слушает меня с интересом, и глаза его больше не обращаются к бильярду.
— Естественно, возникает вопрос: почему частиц было больше, нежели античастиц?
Я помолчал.
— А может, в различных пространствах-временах бог распределил различные комбинации частиц? Ведь можно предположить, что антивещество существует где-то в ином пространстве-времени?
И вновь долгое молчание.
Затем Гавашели оживился, быстро положил трубку на пепельницу и сосредоточенно оглядел зеленое сукно стола.
Красивый хлесткий удар. Последний шар. Конец. Я проиграл.
Гавашели кладет кий на стол и смотрит на часы.
— Уже пятый час! — говорит он, нахмурясь. Потом вытряхивает из трубки табак, надевает пиджак и платком тщательно стирает мел с руки.
— Вы правы! — неожиданно возвращается он к нашему разговору. — На сегодняшний день трудно высказать какое-либо определенное мнение о многих явлениях. Техника стремительно шагнула далеко вперед. Мы сделали столько открытий, что для объяснения и анализа механизма их действия у нас не хватает ни времени, ни фундаментальных законов современной физики. Но то, что невозможно объяснить сегодня, наверняка можно будет объяснить завтра. Часто открытие, на которое ушло чуть ли не с десяток лет, позже кажется нам банальной истиной. Сколько столетий ушло на то, чтобы убедить человечество во вращении Земли! Теперь с этой истиной знакомы едва ли не грудные младенцы.
— Не кажется ли вам, что вся метагалактика — один целостный организм, который дышит, движется, живет, стареет и наконец умирает?
— Это можно сказать лишь об отдельных звездах. Они действительно рождаются, стареют и умирают, однако процесс их происхождения непрерывен. Может, мы выйдем отсюда?
Он спокойно отворил дверь.
— Прошу вас!
— Нет, нет, сначала вы, уважаемый Торнике.
— Прошу сначала вас. Я здесь хозяин.
Вечерняя прохлада тотчас же напомнила нам, что целый час мы дышали спертым воздухом.
— Понятие, называемое нами эволюцией вселенной, неверно, — вновь начал я.
— Но почему?
— Я думаю, что вселенная испытывает не эволюцию, а деградацию.
— Ваше соображение не оригинально. Многие ученые полагают, что вселенная потихоньку изнашивается и истребляется. И ни одна сила не в состоянии восстановить ее ткань.