Город остался позади. «Волга» мчалась с бешеной скоростью. Впереди виднелось несколько машин.
Леван дал протяжный сигнал.
Шофер передней машины испугался, остановился и уступил Левану дорогу. Впереди была еще одна «Волга». Скоро и она останется позади. Леван дал длинный сигнал, поравнялся с ней. Обогнал, но впереди вдруг оказался поворот. Леван не видел его прежде, не сумел сбавить скорость и со всей силой врезался в огромный железный столб…
Глухая боль в груди, потом какой-то протяжный звук, звон колоколов. Под ним исчезла земля, он почувствовал, что падает в пропасть.
Протяжный звук по-прежнему стоял в ушах. Но по шее и по груди разливалась теплая-теплая вода. Ему казалось, что прошло очень много времени. Потом боль прекратилась, тяжесть на сердце исчезла.
…Ему почудился чей-то голос. Это был Резо Кавтарадзе. Потом вдруг громко прозвучал голос Нодара. Левану кажется, что и Важа здесь, Важа Двалишвили. Все трое здесь.
Леван особенно обрадовался Важе. Даже самый строгий и обиженный им друг пришел к нему. Он не знал, как их благодарить. Хотел что-то сказать, но не мог. Давило в горле, чувствовал, от волнения вот-вот заплачет.
— А где Натия, почему она не пришла? — спросил он тихо.
В ответ молчание.
— Где Натия, почему она не пришла? — закричал во весь голос.
— Леван, она придет, обязательно придет! — Он узнал голос Важи.
И вот идет Натия. В фиолетовой спортивной блузке и в юбке стального цвета. Той самой, что была надета в день их первой встречи. Волосы рассыпались по плечам… Она похожа на рисунок какого-то художника. Леван опять никак не может вспомнить фамилию того художника.
— Здравствуй, Натия!
— Здравствуй, Леван!
— Ты совсем не изменилась, Натия. Все такая же красивая.
— Зато ты изменился, Леван, очень изменился. Даже не могу тебя узнать, как ты изменился.
— Нет, я не изменился, не изменился! Я все так же люблю тебя. Вот ребята подтвердят. Резо, Нодар, Важа! Где вы, ребята? Где вы… Важа! — закричал Леван.
Друзья как в воду канули. Леван в отчаянии посмотрел на Натию. Она стояла молча, сложив на груди руки. Потом неожиданно повернулась и медленно пошла.
— Натия-я-а! — во весь голос закричал Леван.
— Натия-я-а! — повторили горы.
Леван понял — Натия не вернется, и зарыдал.
— Губами шевелит, что-то говорит. Кажется, жив! — сказал высокий человек.
— Да, действительно жив! — согласился с ним рябой мужчина средних лет.
— Отойди, что уставилась! — разозлилась жена рябого на девушку, видимо, свою дочь.
Левана осторожно вытащили из машины. В это время к ним подъехала «Волга», которую он обогнал на дороге. Шофер сказал:
— Как он летел! Будто судьба его гнала!
— Куда его везти?
— В Тбилиси, чего тут спрашивать.
— А довезем до Тбилиси живым? — спросил рябой.
Никто не ответил ему.
От свежего воздуха Леван как будто пришел в себя, открыл глаза и увидел темное огромное небо и сверкающие звезды. Ему показалось, что он плывет куда-то далеко, в бесконечность.
— Он жив, жив, надо спешить! — услышал Леван чужой, радостный голос.
Перевод Е. Чайки и Н. Микавы.
КАМЕНЬ ЧИСТОЙ ВОДЫ
Дом, в котором живет Тамаз Яшвили, находится в Сололаках[1], в самом конце узкой, темноватой улочки. Задняя стена его почти упирается в склон Мтацминды, а из фасадных окон открывается вид на весь Сололаки.
Спереди к этому старомодному особнячку с очень высокими потолками лепится дворик, где весной цветет сирень. Чтобы войти в дом, надо подняться по небольшой, всего в десять ступенек, каменной лестнице. Старинную, резную дверь украшает внушительная медная ручка. На поворот такого же старинного, большого ключа запор отзывается мелодичным звоном, тяжелая, дубовая дверь сама отворяется вовнутрь, и кажется, будто вы вступаете в таинственную пещеру.
Соседи суеверно косятся на этот дом и запрещают детям приближаться к нему.
Как передают, лет тридцать тому назад хозяина дома нашли повесившимся на массивной потолочной балке в кухне. В опустевший дом вскоре вселилась пожилая супружеская чета. Однако не прошло и года, как жена удавилась на той же балке. Муж срочно продал дом и куда-то переехал. Множество жильцов сменилось с той поры. Люди покупали дом, но не задерживались тут больше двух-трех месяцев. Стоило им узнать загадочную историю о двух удавленниках, как они старались побыстрее съехать отсюда.
Часто годами не удавалось продать дом, и стоял он заброшенный и мрачный, а глухие синие ставни придавали ему еще более угрюмый вид.
Так продолжалось довольно долго, пока дом не приобрел Тамаз Яшвили. Соседи сразу обратили внимание на хилого, воспитанного, но рассеянного и странного молодого человека в очках. Их любопытство подогревалось и тем, что Тамаз не покинул дом, узнав о двух самоубийствах.
Маленькая, вся в зеленых двориках улочка очень походила на деревенскую, Вечерами соседи выбирались на свежий воздух посудачить, но стоило показаться Тамазу Яшвили, как все замолкали и провожали взглядом симпатичного молодого человека в очках. Никто не нарушал молчания, пока он не скрывался за тяжелой дубовой дверью своего дома. А потом начинались сплетни чего только не говорили о новом жильце. Одни уверяли, что он очень одаренный математик и по окончании университета его оставили на кафедре. Другие утверждали, что он считает быстрее вычислительной машины. Толки еще более усилились, когда в газете действительно появилась статья о талантливом молодом ученом.
Назойливое любопытство соседей раздражало Тамаза Яшвили По утрам на улочке царила деловая суета проветривали постели, развешивали выстиранное белье, вели детей в школу, но едва Тамаз выходил на крыльцо, как все бросали дела, и он чувствовал, с каким интересом провожает его несколько пар глаз.
Все чего-то ждали. Сами не знали, чего именно, и все же упрямо ждали.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Вас просит профессор Тавзишвили! — Голос лаборантки вывел Тамаза из задумчивости. Он проводил девушку взглядом, медленно поднялся и направился в кабинет заместителя заведующего кафедрой.
«Интересно, что ему надо?» — недоумевал Тамаз. Он не помнил, чтобы профессор когда-нибудь вызывал его.
Давид Тавзишвили был тихим, честным и несколько трусливым человеком. Видимо, поэтому заведующий кафедрой и назначил его своим заместителем. Ни на одном собрании, ни по одному вопросу Тавзишвили не высказывал свое мнение, он либо соглашался с заведующим, профессором Нико Какабадзе, либо молчал. Даже тогда, когда заведующий находился в отпуске или в командировке, Тавзишвили никому не давал почувствовать, что он старший на кафедре. Никто не помнил, чтобы Тавзишвили повысил голос. Он всегда разговаривал тихо, немного растягивая слова. Вежливо, с раз и навсегда отработанной улыбкой здоровался со всеми, сначала произносил «Добрый день!» и, заметно повременив, приподнимал над головой серую шляпу.
Тамаз нерешительно приоткрыл дверь кабинета и остановился на пороге. Профессор был не один, рядом с ним, углубившись в бумаги, сидели двое доцентов.
На скрип двери все повернули головы и поглядели на Тамаза. На минуту наступила тишина, потом Тавзишвили жестом показал — проходи, присаживайся к столу. Тамаз сделал несколько шагов и придвинул простой деревянный стул.
За окном дождь лил как из ведра. Тяжелые, черные тучи низко висели над городом. Было сумрачно, но дневной свет еще скрадывал голубоватое сияние уже зажженных уличных фонарей.
В небольшом кабинете висели портреты Эйлера, Гаусса и Коши. На доске красного цвета кто-то вывел решение дифференциального уравнения. На маленьком, покрытом зеленым сукном столике рядом со столом профессора стояли телефон и приемник. По радио передавали «Реквием» Моцарта.
Тамаз Яшвили понял, что профессору сейчас не до него, и стал слушать музыку. Комната наполнилась изумительной мелодией и цифрами. Со всех сторон, кружась в ритме «Реквиема», слетались цифры, стаи цифр, и в каждой стае их было тысяча тысяч. Тамаз различал каждую цифру, любовался ими, цифры мешались, разбивались на группы, росли, возводились в квадраты, в кубы, в четвертые степени…
— Выключи, ради бога, сил моих нет! — неожиданно рассердился профессор, бросая на стол авторучку.
Один из доцентов встал и выключил радио.
Тамаз Яшвили очнулся и вспомнил, что находится в кабинете Тавзишвили. Безбрежное пространство снова сузилось до четырех стен. Еще отчетливей послышались раскаты грома и плеск дождя. Лило так, словно рушилось небо. И сквозь этот неистовый шум пробивались звуки «Реквиема». Волшебная мелодия доносилась из уличного репродуктора перед Дворцом спорта напротив Строительного института.
Странное чувство овладело Тамазом — ему стало жалко Моцарта, которого в такой ливень изгнали из кабинета на улицу.
Профессор взглянул на Тамаза, потупил голову, отодвинул тетради и снял очки. Тамаз понял, что Тавзишвили сейчас приступит к разговору. Профессор не спеша протирал очки рукой, и Тамаз заметил, что он намеренно делал это как можно медленнее, словно прикидывал в уме предстоящий разговор, намечал его последовательность. Наконец он надел очки и посмотрел на Тамаза. И оба доцента с любопытством воззрились на Яшвили.
Тавзишвили прокашлялся, постучал авторучкой по столу, не зная, видимо, с чего начать.
С улицы доносился плеск дождя. Молчание стало невыносимым.
— М-да! — произнес наконец профессор, упираясь взглядом в стол. — М-да!
Тамаз понял, что это «м-да» означает начало беседы, и приготовился слушать.
— М-да! — еще раз протянул Тавзишвили. — Ваш поступок, товарищ Яшвили, действительно не заслуживает одобрения. Да, не заслуживает… От вас, такого одаренного и деликатного молодого человека, я никак не ожидал подобного поведения. Думаю, и товарищи согласятся со мной, — Тавзишвили посмотрел на доцентов, — что вы поступили нехорошо.