— Не скажете, сколько времени? — крикнул вслед грузчик.
Тамаз посмотрел на часы — они стояли…
Тамаз медленно открыл глаза. Из белизны постепенно выделилось расплывчатое темное пятно. Затем как будто кто-то выправил фокус, и он увидел смуглое лицо врача в белой шапочке. Врачу было лет шестьдесят. Он смотрел на Тамаза и улыбался. Сначала Тамазу показалось, что над ним склонился один врач. Потом он увидел и других, молодого человека и двух женщин. Они тоже улыбались.
Тамаз поспешил зажмуриться — разом вспомнил все и не знал, куда деться от стыда. То, что роковым вечером представлялось необходимым и неизбежным, сейчас казалось смешным фарсом. Невыносимой была мысль, что вся больница смеется над ним — и врачи, и больные. Стоит ли упрекать других, когда он сам считал теперь собственный поступок нелепым, жалким протестом, хотя искрение сожалел, что остался жив. Какое было бы счастье, если бы он попал под машину: ни шоферу, ни судье и в голову не пришло бы, каким облегчением явилась смерть для человека, значившегося по паспорту Тамазом Яшвили.
Сколько часов или дней прошло после того? Может, все случилось минувшей ночью?
Тамаз вспомнил, как он приблизился к своему дому. Окна ярко мерцали под лучами луны, он сначала решил, что в комнате горит свет, и по лестнице поднялся осторожно. Огляделся вокруг. Никого не видно. Не слышно ни звука. Во всем городе замерла жизнь. Он тихонько дотронулся до ручки и так же тихо повернул ключ. Таинственно прозвенел старинный замок, и тяжелая дубовая дверь медленно отворилась. Тамаз, ничего не видя перед собой, тайком пробрался в дом, машинально потянулся к выключателю, но тут же опомнился и отдернул руку. Глаза постепенно привыкали к мраку. Он уже видел, что в комнате не так темно, как показалось вначале. Потом вдруг прибавилось свету. Он догадался, что луна снова выплыла из облаков. Продвинулся на два шага. Дверь медленно прикрылась сама собой. Звякнул старинный замок, и в доме воцарилась тишина. До него донеслось ровное дыхание. Это была Медея.
Она лежала совсем рядом, у окна. Тамаз застыл, боясь сделать шаг. Поразительное безмолвие сковывало и угнетало его. Наконец он набрался решимости, на цыпочках подошел к постели, посмотрел на жену, и сердце его сжалось. Медея спала спокойно, так спокойно, будто не дышала. Прекрасные темно-каштановые волосы, разметавшиеся по подушке, отливали в свете луны красноватым цветом. Щека ее покоилась на правой ладони. Рот слегка приоткрыт. Внезапно она нахмурилась, словно почувствовала пристальный взгляд. Тамаз отпрянул, опасаясь разбудить ее. Осторожно прошел на кухню. В окне он увидел луну. Она то бежала по небу мимо облака, то застывала на месте, едва облако исчезало.
Тамаз опустился на стул. Он больше не волновался. Наоборот, был совершенно спокоен, даже ощущал некоторое облегчение. Теперь уж ни за что не изменит своего решения. Он тихо встал, вытащил из шкафа моток бельевой веревки. Горько усмехнулся — она была первым приобретением после того, как он привел в дом Медею. Медея сама послала его в хозяйственный магазин за веревкой для белья. С какой радостью покупал он ее! Впервые в жизни он с удовольствием пошел в магазин — эта веревка представлялась ему чуть ли не символом благополучной семейной жизни. Тамаз едва не рассмеялся. В этот момент он чем-то напомнил Отара Нижарадзе.
«Неужели надо было решиться на самоубийство, чтобы обрести чувство юмора?» — невольно мелькнуло в голове.
Он подергал веревку, испытывая ее прочность. Сделал петлю, поставил стул на стол, взобрался на него, привязал веревку к поперечной балке высокого потолка. Так же тихо спустился на пол. Он устал, сердце учащенно билось в груди. Присел на табуретку и посмотрел вверх. Петля медленно раскачивалась. Потом остановилась.
«Неужели это все, что человек ощущает перед смертью?» — удивился Тамаз. Когда-то он был убежден, что не способен на самоубийство, страх смерти казался ему в тысячу, в десятки тысяч раз ужаснее. А сейчас он спокойно сидел на табуретке, равнодушно взирая на белеющую в темноте петлю. Затем медленно поднялся, подошел к двери и посмотрел на Медею. Легкое одеяло наполовину сползло с нее, обнажив темные от загара ноги. Он ощутил пронзительную жалость. Как никогда, понимал он сейчас, до чего был беспомощным. Может быть, он убивает себя из-за Медеи? Может быть, это только реакция самолюбивого человека, оскорбленного изменой жены? Послушайся он Отара и не свяжись с Медеей, возможно, ему бы в голову не пришло накладывать на себя руки… А не было ли желание покончить с собой результатом его беспомощности? Он всегда чувствовал, что ему недостает жизненных сил, а Медея еще больше убедила его в собственном бессилии, она лишь ускорила, значительно ускорила этот шаг. Вот и все.
В комнате снова стало темно. Тамаз глянул в окно. Луна неслась к небольшому облачку. Миновав его, поспешила к огромной, хмурой туче. Туча скрыла луну, и стало темно.
Тамаз Яшвили снял очки, положил их на край стола, ощупью взобрался на стул, выпрямился и поймал петлю… Как в тумане вспоминается дикий крик женщины. Наверное, это была Медея. Когда она проснулась? Видимо, когда загремел упавший стул. Смутно помнил он бой часов. Они пробили три раза. Он вроде даже прислушался, часы больше не били. Верно, умолкли, отбив три удара. Больше он ничего не помнил.
Тамаз почувствовал, как взяли его руку, и снова открыл глаза. Врач сидел на стуле и держал его за запястье.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
«Наверное, думает, что я не в своем уме, или воображает, что совершил благое дело, вернув меня к жизни», — подумал Тамаз.
— Как вы себя чувствуете? — повторил врач.
— Мои родители ничего не знают? — вопросом на вопрос ответил Тамаз.
— Ни родители, ни сослуживцы. Ваш друг не позволил никому сообщать.
Тамаз немного успокоился. Он понял, что этим «его другом» был Отар Нижарадзе.
— Очень прошу, не расспрашивайте меня ни о чем и не пускайте ко мне никого.
— Даже вашу супругу?
«Мою супругу», — невольно зажмурился Тамаз.
— Да, и ее тоже.
Врач встал и отодвинул в сторону стул.
— Когда меня выпишут? — не открывая глаз, спросил Яшвили.
— Вероятно, дня через два, у вас пока температура. Кроме того, мы должны обследовать вас.
Врач ушел. За ним последовали остальные. Как только захлопнулась дверь, Тамаз открыл глаза и оглядел палату. Под потолком — простой матовый плафон. Окно забрано железной решеткой.
«Эта палата, видимо, для таких, как я, чтобы из окна не выбрасывались». — Он горько усмехнулся, попробовал повернуться на бок. Ему почему-то казалось, что это будет очень трудно, и удивился, как легко удалось осуществить свое намерение, только в горле отдалась боль, и настроение было отравлено. Горло стягивали бинты. Повернувшись к стене, он снова закрыл глаза. И не заметил, как уснул. Проснулся он утром. Неужели после всего случившегося он еще мог спать? Какое же нынче число?
В палату вошла пожилая медсестра и заставила его принять лекарство.
— Как ты себя чувствуешь, сынок? — заботливо спросила она.
— Спасибо, хорошо.
— Поправляйся, сынок, пожалей себя и своих родных.
Тамаза тронул сердечный, заботливый голос женщины, пришедшей удивительно вовремя, и ему вдруг страшно захотелось поговорить с Отаром.
— Ко мне никто не приходил? — спросил он.
— Один высокий красивый парень. Как привезли тебя, так с тех пор и не уходит.
— Какое сегодня число?
— Девятое сентября.
«Девятое сентября, значит, я здесь второй день».
— Не впустить ли его, сынок?
— Впустите. — Тамаз закрыл глаза.
Женщина вышла. Скоро дверь распахнулась. Тамаз узнал широкие спокойные шаги. Отар придвинул к кровати стоявший у стены стул и сел. Он ждал, когда Тамаз откроет глаза. Тамаз сгорал со стыда. Он уже раскаивался, что разрешил впустить друга, и старался оттянуть время. Не знал, с чего начать разговор. Боялся, а вдруг Отар станет читать ему нотации. Сердце сжималось в ожидании неприятных слов. Наконец он пересилил себя и открыл глаза. Отар смотрел на него с улыбкой.
У Тамаза перехватило дыхание, по щеке скатилась слеза.
— Что говорят, долго еще собираешься торчать здесь? — спросил Отар и как бы между прочим вытер платком слезу со щеки Тамаза.
— Если бы от меня зависело, сейчас бы ушел, — улыбнулся Тамаз. У него отлегло от сердца.
— Врагу не пожелаю попасть в руки врачей. Если даже ты совершенно здоров, все равно что-нибудь найдут. Будь другом, надень очки, а то мне кажется, что я разговариваю с посторонним человеком. — Отар протянул другу очки, лежавшие на тумбочке.
Тамаз осторожно повернулся на бок.
— Можно подумать, что ты после операции! Смелее двигайся. Ты же не болен. — Отар сильными руками встряхнул друга. — Поднимайся быстрее, пока на тебя общественную нагрузку не взвалили.
— Какую еще общественную нагрузку?
— Такую. Вот назначат редактором стенной газеты. А уж членом редколлегии наверняка станешь.
Тамаз засмеялся.
— Напрасно смеешься. Однажды, когда я лежал в больнице со сломанной ногой, меня заставили писать статью о передовых больных. Тебе известно, кто из больных считается передовым?
— Наверное, тот, кто слушается врачей, не нарушает режим, исправно пьет лекарство и не отказывается от еды.
— Нет, дорогой мой. Это лишь некоторые качества передового больного. Передовой больной тот, кого мучают сразу несколько болезней. Например, язва желудка, цирроз печени, расширение вен. Если к этому добавляется еще и стенокардия, то перед нами типичный образец передового больного.
Тамаз закрылся одеялом, чтобы Отар не видел, как он смеется.
— Да, знаешь, что я решил? Как только ты выйдешь отсюда, отправимся в горы, в деревню к моим родственникам. Полетим на самолете. Я все равно не работаю, да и ты нуждаешься в отдыхе. Сегодня же напишу дяде. В субботу и полетим. Полетим, а?
— Полетим! — кивнул Тамаз. Ему очень понравилось предложение друга. Сейчас он не мог оставаться в Тбилиси. Он должен уехать на некоторое время, пока не утихнут сплетни и пересуды.