Мы долго стояли, самозабвенно прижавшись друг к другу и безбожно мешая прохожим. Но никто даже слова нам не сказал…
— Нодар! — без конца повторяла Эка, спрятав голову на моей груди. Дрожащее Экино тело вселяло в меня безмерную радость. Мысль о том, что я являюсь единственным защитником и хранителем этого дрожащего беспомощного создания, наполняла меня неизъяснимым наслаждением. Она принадлежала мне, и только мне, всем своим существом, мыслью, чувством, телом. Это я должен был печься о ее счастье, и нежность к ней пьянила меня.
Три дня мы не выходили из гостиницы. Еду мы заказывали прямо в номер. Мною владело только одно страстное желание — без устали целовать ее глаза, бесконечно слушать ее голос, до головокружения вдыхать аромат ее горячего тела.
Лишь на четвертый день я выглянул в окно. Был прекрасный прохладный вечер. Улица полна прохожих и машин. Пестро наряженные иностранцы рассаживались в яркий автобус. В скверике напротив играли дети, а взрослые, не сводя с них глаз, переговаривались на скамейках. Жирные, ленивые голуби крутились под йогами прохожих. За три дня пребывания в покойном гостиничном номере мы даже ни разу не вспомнили, что вокруг нас существует огромный, восьмимиллионный город.
Кофе осталось всего на несколько заварок.
Эка осторожно поставила на столик чашечку кофе.
Присев на тахте, я потянулся к дымящейся чашке.
— Он слишком горячий. Дай ему чуть-чуть остыть.
Эка уходит на кухню и возвращается со своим кофе.
Я, задумавшись, держу горячую чашку в руках.
— Нодар, глаза у тебя совершенно красные. Может, измерить температуру?
— Не надо. Это от бессонницы.
— Хочешь, я пойду и узнаю, что творится в доме академика?
— Не говори глупостей!
— Что тут такого? Я просто пройдусь мимо дома. Если милиция или соседи уже узнали обо всем, улица будет полна народу.
— Глупости. Я убежден, что академик перед смертью позвонил в милицию. Да и домработницу он освободил на два дня для того, чтобы она не застала его в кабинете с простреленным черепом и не упала в обморок. Один звонок в милицию, а все остальное, как говорят шахматисты, дело техники. Милиция без труда найдет домработницу, а та сообщит, что часов в одиннадцать или двенадцать оставила старого академика наедине со своим любимым учеником Нодаром Георгиевичем Геловани. О, как многоречив этот факт для неопытного следователя! Подумать только: за час до самоубийства академик был в обществе своего любимого питомца, талантливого физика-экспериментатора и так далее! Мой талант и вообще мою личность вознесут до небес, ибо сей факт окружит самоубийство академика еще бо́льшим ореолом таинственности. (Глоток кофе.) Что и говорить, ты молодчина, отличный кофе. Но вернемся к нашим баранам. Человеческая любознательность не довольствуется простейшими и одноходовыми трагическими сюжетами. А если к тому же кто-то заметил, что у входа в дом долгих три часа стояла машина, а в ней сидела одинокая красавица (еще глоток), то по крайней мере дней на десять город обеспечен пищей для пересудов и досужих предположений. (Я закашлялся. Еще один глоток — и чашечка опустела.) Но представить себе невозможно, как велико будет разочарование, когда в конце концов после долгих поисков удастся обнаружить завещание: ведь оно лежало тут же на столе, на виду у всех, под очками. Ничего не попишешь, Эка, такова уж человеческая природа… Ну, скажем, попали в аварию начальник и его шофер. Никуда не денешься, несчастный случай, ведь на трассе всякое бывает. Человек уже привык к подобным трагедиям. Поэтому этот факт причинит горе лишь близким и друзьям погибших. Но когда факт не удовлетворяет нашего возросшего любопытства, то его очень просто сделать интригующим: за рулем, оказывается, сидел не шофер, а сам начальник. К тому же шофер погиб, а начальника лишь основательно помяло. О, как многозначительно будут смаковать эту подробность дружки-товарищи — тут, мол, что-то не так! А как вы думали, уважаемая Эка!
— Успокойся, Нодар, с тобой творится что-то неладное. Я впервые вижу тебя таким возбужденным.
— Забери эту чашку, Эка.
По отвесной скале карабкается экспедиция из двадцати человек. На лошадях, на ослах и просто на собственных спинах тащат они доски, приборы, постель, посуду. Они направляются на строительство лаборатории космических лучей, находящейся на высоте трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. В этой жалкой дощатой хибаре, носящей звучное название «Лаборатория космических лучей», должны быть обнаружены сверхмощные и сверхпроникающие частицы микромира, энергия которых определяется фантастической величиной — в десятки миллиардов электрон-вольт. Люди идут с энтузиазмом, надеждой и верой в успех, они полны решимости приподнять завесу над поразительной тайной, открыть неизвестные доселе элементарные частицы, вплотную подойти к первоосновам материи. Будущий академик Леван Гзиришвили отпустил бороду. Высокий, сухощавый, загорелый, полный энергии и жизнерадостности молодой человек выглядит весьма импозантно в своей защитной спецодежде и солдатских ботинках. Откуда ему было знать тогда, что после многих лет труда, бессонных ночей и колоссальных затрат энергии он увенчает свой жизненный путь выстрелом в висок.
…Внезапно я вспоминаю пожелтевшую фотографию. На меня смотрят умные, печальные глаза красивой молодой женщины. Кто эта женщина? Что связывало ее с Леваном Гзиришвили? Как повлияла она на его жизнь? Почему он вспомнил о забытой фотографии, пылившейся в архиве, накануне своего самоубийства? А может, она попросту лежала в ящике его стола и он каждый вечер с нежностью смотрел на нее?
«Вы когда-нибудь задумывались, кто вы такой?» — раздается в моих ушах голос моего учителя. Я уже не вижу его осунувшегося лица с призраком смерти в глазах, я слышу только его голос, и голос этот не такой возбужденный, каким он говорил ночью в своем кабинете, нет, это скорее шепот, доносящийся до меня издалека, из другого мира. «Для милиции вы — гражданин Нодар Георгиевич Геловани; для меня — сотрудник, талантливый ученый, доктор физико-математических наук, экспериментатор с неплохим чутьем; для соседей — холодноватый, но воспитанный, корректный молодой человек; для автобусного кондуктора — пассажир; для врача — пациент, но сами-то вы знаете, кто вы такой? Что вы из себя представляете, чего хотите, к чему стремитесь и какой ценой?»
— Эка, воды!
Я сам испугался, когда вместо крика из горла моего вырвался хрип.
Всполошившаяся Эка бежит на кухню и несет мне воды.
— Нодар, тебе лучше встать! Прими холодный душ, он освежит тебя.
Вода камнем застревает в горле. Я ставлю на стол полный стакан. Чувствую, как бледность заливает мое лицо, воздуха не хватает, сердце вот-вот выскочит из груди.
— Нодар, что с тобой?
Сквозь туман вижу испуганные глаза Эки и ее дрожащие губы.
— Нодар, Нодар! — Эка легонько бьет меня по щеке пальцами. Ей кажется, что я теряю сознание.
— Нодар, Нодар, Нодар! — в голосе ее нарастает отчаяние.
— Я подонок, Эка…
— Нодар… — Неожиданная фраза поразила ее, словно пощечина.
— Я никогда не задумывался, кто я такой. — Я говорю еле слышно, горько цедя слова сквозь сжатые губы. — У меня все не хватало времени оглянуться на пройденное, чтобы обдумать, кто же я все-таки есть. Но теперь, этим утром, прошлой ночью, в эту минуту я убедился, что я элементарный подонок, и больше ничего.
— Нодар, успокойся, прошу тебя! — Эка пытается прижать мою голову к своей груди.
Я резко отвожу ее руку в сторону. Глаза мои норовят выскочить из орбит. Я снова услышал стенание крови в жилах. Голова моя разламывается от боли. Неожиданно для себя я падаю на колени и в ярости изо всех сил бью кулаками в стену.
— Я подонок, подонок, я недостоин твоей любви! Я… я… — Все слова вдруг вылетели из головы, и я в остервенении молочу кулаками в стену.
— Нодар! — воскликнула Эка и плеснула мне в лицо воду из стакана.
Я внезапно пришел в себя, и кулаки мои, упершись в стену, застыли. Меня, видно, отрезвил крик Эки, а может, холодная вода капающая с волос на шею и ползущая по спине.
— Нодар, умоляю тебя, успокойся.
Жалобно просит меня Эка, но в голосе ее уже не чувствуется страха, она догадалась, что я пришел в себя.
Постепенно возбуждение прошло, и я валюсь лицом в мокрую подушку.
— Что с тобой творится, Нодар, скажи, что мне делать, как помочь тебе! — Эка плачет навзрыд. Опасность миновала, и она сразу расслабилась. Эка без сил опускается на тахту и кладет голову на мое плечо. Слезы, словно капли расплавленного металла, падают мне на плечо. Я осторожно поворачиваюсь и прижимаю Эку к груди.
— Успокойся, Эка, уже все прошло, и я спокоен, очень спокоен! — Я целую ее мокрые глаза и еще крепче прижимаю ее к груди.
А она плачет, плачет не переставая, плачет и дрожит.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Утро выдалось пасмурное. Но жара не убывала, в городе невыносимая духота.
Целый день я лежу навзничь и жду Эку.
Я предложил следователю стул и вышел на кухню.
— Разрешите закурить? — вдогонку спрашивает он.
— Пожалуйста.
Сразу начинает с сигареты. Значит, волнуется. Нельзя сказать, чтобы он был очень уж молод, во всяком случае постарше меня. Но, видно, в его практике пока еще не встречалось такого серьезного и ответственного дела.
Страшно парит. Из окна кухни виднеется платан. Впрочем, виднеется — не то слово. Его ветви едва не касаются окна кухни. Листья даже не шелохнутся. Семь часов вечера. Обычно в это время бывает попрохладней.
Я вытащил из холодильника бутылку шампанского, персики и кубики льда. Следователь растерянно озирается по сторонам, не зная, куда стряхнуть пепел. Я вспомнил, что Эка вынесла пепельницу на кухню.
Я вновь возвращаюсь на кухню. Эка в ванной. Она не хотела мешать нашей беседе. Стоило прозвенеть звонку, как Эка, прихватив мои рубашки, тут же направилась в ванную.
— Спасибо! — с вежливой улыбкой на лице говорит следователь и, поглядывая, как я открываю шампанское, стряхивает пепел в пепельницу.