Рядом с водителем глиссера грозно вырос дочерна загорелый юноша с мускулистым торсом и рупором в правой руке. Однако, увидев ладную Экину фигуру, он внезапно успокоился и уже вполне миролюбиво пророкотал в рупор:
— Вы в пяти километрах от берега. Очень прошу вас вернуться назад.
Он явно преувеличивал. Мы отошли от пляжа километра на три. Но возражать я не стал и, развернув лодку к берегу, сильно взмахнул веслами.
Очертив полукруг и вызвав основательное волнение на море, глиссер понесся прочь.
Вскоре рокот мотора заглох вдали.
— С каких это пор они стали такими вежливыми? — спрашивает Эка.
— Это целиком заслуга вашей фигуры, уважаемая Эка.
Волны, поднятые глиссером, постепенно схлынули, уменьшились и вновь лениво разлеглись на морской глади.
— Что нас ждет в будущем? — неожиданно проговорила Эка.
— Что ты сказала? — Я не сразу понял, что она имеет в виду.
— Я спрашиваю, что ждет нас в будущем?
— А-а-а, — до меня наконец дошел смысл сказанного.
Краткая пауза.
— Я не желаю думать о будущем. Теперь мне хорошо. Впрочем, хорошо — не то слово, я счастлив. И я хочу до мелочей четко прочувствовать и ощутить каждое мгновение, впитать его в себя и навечно запомнить каждой клеточкой своего существа. Бог отпустил человеку слишком мало счастливых дней и часов. И если уж наступил этот счастливый день, надо как зеницу ока беречь каждый его миг, каждую его частичку.
— Простите, уважаемый Нодар, а я-то, грешным делом, думала, что вы физик!
— Да, я физик, уважаемая Эка, и прошу не путать меня с поэтами.
— С поэтами? О, нет. Ваши суждения скорее попахивают философией.
— Только этого еще не хватало! — с напускной обидой говорю я.
— Прошу простить, если я невзначай обидела вас, уважаемый товарищ физик. Видимо, относительно философии у меня несколько более романтичные представления, нежели у вас.
Все еще не открывая глаз, она улыбается. Не меняя позы, она подтягивает левую ногу. Гладкое, точеное колено еще больше подчеркивает удивительную пропорциональность ее породистого тела.
Дождливый вечер.
Эка сидит в кресле.
Отец, обхватив голову руками, сидит возле письменного стола и не мигая смотрит в одну точку.
Мать сидит в кресле напротив и мокрым платком вытирает слезы.
Лишь брат, скрестив на груди руки, стоит, привалившись плечом к стене. В глазах его светится гнев, и, видно, ему стоит немалых усилий сдерживать себя.
«Так где ты шлялась эти три дня?» — с бешенством цедит он сквозь зубы.
Молчание.
«Может, ты все-таки скажешь?»
Молчание.
«Говори, иначе я придушу тебя своими руками».
Вновь молчание, тягостное, вызывающее. Эка упрямо уставилась в пол.
«Сейчас же отвечай, не то…»
Мать и вскрикнуть не успела, как брат подскочил к Эке и схватил ее за горло.
«Ты у меня ответишь, отвечай, слышишь!»
«Джаба!» — нашлась наконец мать и, бросившись к сыну, оттащила его от дочери.
Дочь, не издав ни единого звука, вновь опустилась в кресло.
«Я больше не могу! Сколько еще она будет марать наше имя?! Мне стыдно товарищам на глаза показываться!»
«Джаба, успокойся!» — истерически вопит мать.
«Я все равно убью либо ее, либо того молодчика».
«Джаба, успокойся!»
Это уже отцовский голос, жесткий и гневный.
«Что значит — успокойся! Вы бы хоть спросили, с кем и где она шлялась!»
«Вы все прекрасно знаете, с кем и где я была».
Спокойный голос Эки вконец взбесил Джабу, и, кусая губы, он пулей вылетел из комнаты.
«Джаба!» — бросилась вслед за ним мать.
«Джаба!»
Но Джаба был уже на улице. Мать вся в слезах вернулась в комнату и со стоном упала в кресло.
Пауза.
Напряженная, грозовая тишина.
«Что ты с нами делаешь, дочка, чем мы перед тобой провинились? Почему ты заставляешь нас нервничать, мы и так убиты горем! Почему ты мараешь в грязи наше доброе имя, почему ты ни с кем не считаешься? Мы прожили жизнь, ни разу не запятнав честь семьи. А сегодня я носа не могу со стыда высунуть. Что скажут соседи и близкие, друзья и сотрудники? Да они и так только и говорят что о нас. Зачем давать людям пищу для сплетен, зачем? Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
Эта фраза застряла в сознании Эки и, как магнитофонная лента, раз за разом прокручивалась в нем.
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Потому ты порочишь честь нашей семьи?»
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Я вырастил вас, ни разу не повысив голоса», — продолжал отец.
Эка знает, что в спокойствии отца дремлет буря, но не может заставить себя слушать его. Отдельные фразы доносятся до нее обрывками, словно их принесло ветром откуда-то издалека: «Мы с твоей матерью пожертвовали всем ради вас»… «Мы ничего не знали, кроме семьи»… «Только вы с братом и были предметом всех наших забот»… «Мы ни разу не запятнали себя»… «Ваше благополучие и воспитание было единственной целью нашей жизни»… «Мы и теперь не дадим в обиду честь нашей семьи и никому не позволим топтать ее достоинство!»…
Экин мозг отражает эти фразы, как зеркало солнечные лучи.
А в сознании вновь и вновь прокручивается магнитофонная лента с одной-единственной фразой:
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Почему ты порочишь честь…»
«Почему ты порочишь…»
«Почему…»
А ветер все несет и несет издалека обрывки отцовских фраз:
«Вспомни хотя бы один случай, когда твое желание не было исполнено…»
«Вспомни хотя бы один случай, когда мы доставили тебе огорчение…»
«Доставили тебе огорчение…»
«Доставили тебе огорчение…»
На магнитофонную ленту записалась еще одна фраза. Записалась и стала назойливо прокручиваться в сознании.
«Вспомни хотя бы один случай, когда мы доставили тебе огорчение»…
«Доставили тебе огорчение…»
«Доставили тебе…»
Маленькая одиннадцатилетняя девочка гордо выступает рядом с отцом в фойе оперного. Тоненькие пальцы доверчиво покоятся в большой теплой отцовской ладони.
Отец одет в черный дорогой костюм, сшитый специально для театра. Белую рубашку украшает широкий галстук в красную полоску. Новые модные ботинки празднично поблескивают на ярком электрическом свету.
Представительный красивый молодой мужчина походит больше на актера или художника, нежели на начальника крупного строительного управления.
На матери — длинное платье из черного бархата. Нитка японского жемчуга придает ему строгую элегантность.
Девочка с чувством гордости глядит то на отца, то на мать. Она замечает, с каким почтением приветствуют ее родителей встречные. Все управление присутствует на сегодняшнем спектакле. С отцом стремится поздороваться каждый, каждый стремится перекинуться с ним словцом или просто улыбнуться ему.
Многие даже не осмеливаются подойти поближе и уважительно кланяются издали. Некоторые же, наверное из начальства, сначала целуют руку матери, потом здороваются с отцом и наконец треплют по щеке девочку, заученно приговаривая: «Как она выросла, как похорошела».
Девочке не понравился взгляд одной молодой женщины, которая, по-видимому, была гораздо моложе ее матери. Не понравился еще на улице, при входе в театр. Пораженная ее красотой и изяществом, девочка сразу выделила эту женщину из толпы. Она невольно перехватила насмешливый и враждебный взгляд, которым та с головы до ног смерила ее мать.
Тогда она не придала особого значения злобному взгляду молодой и красивой женщины. Лишь еще раз увидев ее стройную фигуру, маячившую поодаль, девочка насторожилась. Женщина стояла к ним вполоборота и, казалось, вообще не замечала их, но достаточно было одного-единственного мимолетного ее взгляда, чтобы девочка безошибочным чутьем определила и запомнила всю меру ненависти, сквозившую в нем.
Во время второго антракта и она подошла к отцу. Если же быть точным, не подошла, а как бы невзначай столкнулась с ним в коридоре.
Молодая женщина была в простом платье спортивного покроя, еще больше подчеркивавшем ее молодость. На фоне симпатичной и солидной матери она казалась совсем юной и хрупкой.
Три улыбки, одновременно засиявшие на трех лицах, не смогли погасить огня, полыхавшего в их сердцах.
«Ба, и Тата тоже тут!» — воскликнул отец.
Фальшивый его голос больно резанул слух девочки.
«Тата… Тата Ботковели…» — внезапно всплывает в памяти маленькой девочки ее имя и фамилия.
«Здравствуй, Тата», — щебечет мать.
«Здравствуйте», — неловко ежится Тата.
«Как она похорошела! Я не видела ее целую вечность», — бросает мать супругу и берет Тату под руку.
Мать и Тата идут впереди, а девочка с отцом покорно следуют за ними. От глаз маленькой девочки не укрылись ироничные усмешки, мелькающие на губах некоторых встречных. Она явственно ощущает, что люди эти, не в силах скрыть любопытства, пытаются нарочно столкнуться с ними, дабы собственными глазами увидеть и убедиться, как дружески, рука об руку прогуливаются вместе жена начальника управления и Тата Ботковели. Малышку безжалостно пронзают глаза, полные любопытства и злорадной насмешки.
Третий звонок.
Для девочки он звучит как сигнал спасения.
Мать с улыбкой прощается с Татой, берет за руку дочку и вместе с отцом ведет ее к двери амфитеатра.
В коридоре гаснет свет. Лишь маленькие лампочки, прикрепленные к стене, мерцают вполнакала.
«Уйдем отсюда, папа», — остановилась у входа девочка.
«Что ты сказала?» — не понял отец.
«Я хочу домой».
«Домой?»
«Да, домой, мне плохо, очень болит голова».
Интуиция виноватого безошибочно оценивает ситуацию.
«Что ж, идем, дочка».
Беспечно сказанная фраза не снимает напряжения, возникшего между ними.
«Куда вы идете, вы что, не в своем уме?»
Это уже голос матери.
О, сколько всего перемешалось, сплелось, сцепилось, сплавилось в этом голосе: отвращение, отчаяние, мольба, страх, требование!