Прошелся по ташкентским друзьям. Здесь пельменями не мучили, пару раз утешили пловом, жирным, с водкой, вышибающим ностальгическую слезу. Москвич всматривался в лица, потом в тарелку остывающего плова. «Еще добавку?..» — «Да нет, пойду скоро». Уходил, его иногда провожали. Курили на платформе какой-нибудь Чухлинки-Пухлинки. «Послушай, Сева, почему все так?» — «Как?».
Нырял в электричку, семечки, пиво. Ташкентские друзья таяли на платформе, сутулились, бежали под дождем по делам. Менялись, разводились, поправлялись, садились на диеты, на иглу, на пластмассовый член, летом летали за солнцем в Анталию, переставали поддерживать связи. «Давайте, все соберемся…», Москвич доклевывал остывший плов. Да, классная идея. Да, собраться, вспомнить. Да, хорошо. Конечно…
Постепенно он сам перестал встречаться с ними. Иногда звонил. Они ему несколько раз помогали. Протягивали руку, хлопали по когда-то мускулистому плечу. Не хандри, старик! «Давайте все соберемся, что ли…» «А кто — все?»
Он переставал звонить. Зачем. Кто уже устроился, раскрутился, оброс новыми привычками, связями — таким он был не нужен. Другие — серые, с гнилой пивной отрыжкой и перьями на грязном свитере — были не нужны ему… Он ехал в электричке, в животе шла известная любому ташкентцу диалектика плова и водки. Выходил на станции, хватал пиво, будет еще хуже, мать будет принюхиваться, а что принюхиваться, будто ее кошки ландышами пахнут.
Спасали женщины. В них можно было честно вдавить, зарыть, утрамбовать все свои неудачи. И глотать пельмени. Которые иногда ему даже нравились. Особенно если захрустеть их соленым, в лягушачьей кожице, огурцом.
Забрезжила работа. Его помнили по практикам, да и ташкентские обкомовские, которые сюда вовремя катапультировались, тоже не забыли. Один раз столкнулся нос к носу — буквально — с Вано из Тбилиси. «Я пока не в Тбилиси, — рассказывал Вано, потирая орлиный нос, — они же там только на словах демократы, а объекты у них те же самые; хорошо хоть брить стали, у американцев научились…» Вано был пьян и щедр, все порывался снять для Москвича проститутку и так поцеловал его на прощанье, что Москвич забеспокоился за свой шатавшийся передний зуб.
Нет, работа была. Купил двушку, для матери и сестер; сам снимал студию возле Белорусского: вся клиентура в центре. Экзистенциальные проблемы заглушал футболом, по четвергам розовел в сауне. Наметилась машина; он знал, что это будет Мерс. Иногда отправлялся осматривать достопримечательности. Музей Ленина, Кремль, Дворец съездов, Выставку достижений народного хозяйства ва бошка ажойиб жойлар. Вдыхал горьковатый ветер метро, грибной воздух Подмосковья. Ташкент не то чтобы отпустил его, но слегка ослабил свои смуглые пальцы на его горле…
И тут грянул август. Да, тот самый. Он стоял перед банком, в руках была бутылка, и почему-то пустая. Потом он помнил, что ехал в метро, еще одна бутылка каталась по вагону. Сбережения исчезли. Долги, которые он делал и о которых почти забыл, стали, наоборот, осязаемы, как телефонная трубка, когда он разговаривал с наезжавшими кредиторами. Клиентура рассеялась. Звонил им. Долгие гудки. Или голос секретарши. Или автоответчик. Нет. Уехал. Не будет. Абсурдное: «Что-нибудь передать?»
«Передайте, что подыхаю…» — говорил в серое, варикозное осеннее небо, стоя на балкончике своей студии. Уже не своей. Три дня, чтобы освободить — платить нечем. Да и зачем теперь студия? Завтра шмотки к матери. Она уже героически ждет его и обещает соорудить свой фирменный «Юрагим».
И тогда он встретил Куча.
В районе Полянки. Рассекая лужи, подрулила машина с посольскими номерами. Вышел квадратный человек и замахал ему.
Москвич настороженно подошел, показалось — кредитор…
И уткнулся лбом в выбритый подбородок друга.
Потом сидели в японском ресторане, глотали морских гадов. Москвич намекал на плов, Куч обещал плов завтра, а сегодня… «Знаешь, старик, я тут подсел на японскую кухню…» Японская кухня оказалось слишком японской. От сакэ тело стало теплым и резиновым. Осьминог все не разжевывался, и Москвич сонно озирал окрестности в поисках салфетки, чтобы незаметно сплюнуть. Куч клацал палочками и рассказывал о себе. О себе нынешнем: холеном, с чуть ослабленным желтым галстуком. С часами, поблескивавшими в японском сумраке ресторана.
Москвич, освободив, наконец, рот от осьминога, спросил про Афган.
Куч подцепил креветку, искупал ее в соевом соусе.
«Я там на дикобраза научился охотиться».
«Ты его ел?»
«Я там все ел…».
Куч рассказывал о Даде, помощником которого теперь работал. Москвич слушал. Когда Москвич уезжал, Дада был понижен, хотя ходили слухи, что это он сам себя понизил, из тактических соображений.
«Да, тактик… Сильно сдал, но еще себя покажет». — Кивал Куч, примериваясь к очередной креветке.
Вышли на улицу, в ночь. В дождь, в лужи. От креветок изжога.
Москвич попробовал прощаться.
«Ты что? — остановился Куч. — Едем ко мне!..» Водитель распахнул дверцу. Изжога.
«Кстати, он спрашивал однажды о тебе…» — сказал Куч, когда они ползли в заторе по Тверской.
«Кто?»
Губы Куча, пахнущие соей и морепродуктами, приблизились:
«Дада».
Москвич остался у него. Квартира была огромной, Куч зажег свечи и достал водку.
Водка так и осталась неоткрытой…
«Вот это да… — Куч поднял брюки и заправил сзади рубашку. — Как будто заново родился!»
Москвич сидел на полу и ковырял ворс ковра. Куч присел на корточки:
«Ты гений… Серьезно. Даже нет, больше. Ты — профессионал. Люблю иметь дело с профессионалами… У нас там сейчас одни дилетанты».
Москвич посмотрел на нераспечатанную бутылку на столе. Теплая уже, наверное.
«Куч… А помнишь, мы тогда говорили о Достоевском?..»
«Да, конечно…».
Лицо его на секунду изменилось. Что-то от прежнего Куча, растиравшего слезы о шершавые маты в спортзале.
Исчез в ванной, загремел водой.
Москвич подошел к столу, потрогал бутылку. Нет, еще холодная. Только пить расхотелось. Икки дўст, Саид ва Ваня, кучада учрашиб колишди.
Мокрый Куч, замотанный в полотенце как римлянин.
Натряс себе водки, бросил лед. Подмигнул:
«Я вот что придумал… Только не говори сразу „нет“, ладок?..»
Через две недели Москвич уже тыкал пластиковой вилкой в курицу на высоте десять тысяч метров. В иллюминаторе дымились облака.
Куч все устроил. Узбекский паспорт, который Москвич хранил уже как реликвию, был приведен в порядок. Трудоустройство референтом в Ташкенте состоялось; объективка с фотографией в галстуке полетела диппочтой. Со студии съехал, вещи закинул к матери; мать кормила его салатом из крабовых палочек вместо «Юрагима» и кривила губы: «А жить там где собираешься?» — «У Куча на Анхоре квартира пустует…»
В ташкентском аэропорту его провели через ВИП. Гостеприимно улыбалось октябрьское солнце. Теплый ветер сдул с него всю московскую усталость.
Родина упала на него, теплая, днем на солнце даже горячая, со своими запахами, голосами и всхлипами. Город за его отсутствие похорошел — привыкая быть столицей отдельного государства, со своим взрослым антуражем, порой забавным…
Через два дня Москвич шел на работу. Шею приятно сжимал галстук, костюм благоухал химчисткой, как когда-то школьная форма первого сентября.
Еще через неделю купил щенка спаниеля и стал заботиться о нем.
По вечерам бегал с ним вдоль Анхора, останавливаясь и слушая плеск воды.
Раз в неделю гонял мяч — для сбрасывания жиров, нагулянных на московских пельменях. С женщиной пока не торопился.
Тридцать один, пора делать себе семью. Взять девочку помоложе, обучить ее технике счастья. Родить сына, можно даже дочку для биоразнообразия.
Только вначале машину. Да, Мерс; он так еще в Москве решил.
Скоро родина стала надоедать. Нет, он не жалел, что вернулся. Не жалел, честно. Таланты его оценили. Только платили за них мало.
«Деньги сейчас не главное», — говорит Куч, отгоняя от плова мух.
«А что — главное?»
Куч достает пакет:
«На, возьми…»
Сквозь целлофан просвечивают пачки.
Москвич вяло отводит руку Куча:
«Мне пока хватает…»
Сам уже прикидывает в уме, на что потратит. Сантехнику в чувства привести. Заполнить ледяные пустоты холодильника. Матери отослать, чтоб губу не кривила. Если останется — на машину. Только фиг «останется»…
— Ну вот, все.
Посмотрел на Принцессу:
— Можете дальше рассказывать… свой рассказ.
— А вы женились?
— Нет. Работы было много.
— А ваш друг?
— Что мой друг?
Тельман поковырял веткой золу.
— Рассказывайте уже до конца. Я ведь о вашем друге кое-что знаю.
— Ну да, вы же журналист. Оппозиционные статейки катаете.
— Не оппозиционные. Обычные статьи. О том, что в действительности происходит.
— Я и говорю — оппозиционные.
— Не хотите — не рассказывайте. Я ведь у него интервью успел взять. Вот так.
— И что он вам сказал?
В то февральское утро Москвич проснулся, задыхаясь от счастья. Непривычного, острого. Как решающий гол, после которого валишься со всеми в одну потную, радостно прыгающую кучу. В окне звенело нереальной синевой небо; рванул раму, чтобы наполнить этой мелодией комнату. Помучил собаку; она обслюнявила ему шею. Несколько раз отжавшись, прыгнул в душ; вода упала на него, размазывая волосы по лбу.
Поутюжил щеки электробритвой, сделал упражнения для языка. В запотевшем зеркале шевелилось розовое пятно, протер стекло, чтобы видеть язык лучше. Попинал тапок; несколько пассов… Так, так… Го-ол! Тапок улетел под кровать, потом достанет. Позавтракал ужином, ставшим вкуснее за ночь, глянул в телек: в Багдаде все спокойно. Рубашка, пиджак, плащ. Проверил запястье — часы на месте, полвосьмого, врут. Пока!
По дороге подкрутил часы — отставать стали. В Москве, наоборот, спешили.
На вахте достал из рубашки нагретое телом удостоверение. Потормошил кнопку лифта. Махнув, понесся по мраморной лестнице, удерживая себя от несолидного перепрыгивания через ступеньку. В кабинете долго не мог запихать себя за стол, хотя ожог счастья уже немного проходил…