– Да, – согласился Литвак вполне добродушно. – Ты абсолютно прав: наглец, как минимум. И за это ему полагается пульсей де-нура .
– Водка такая, что ль? Кошерная?
– Пульсей де-нура , – внушительно сообщил Литвак, – на арамейском означает «удар огня». Самое древнее и самое страшное еврейское проклятие. Раввины запретят Фишеру ходить в синагогу. А может, уже запретили. Значит, скоро сдохнет.
– А если человек неверующий? Если Фишер неверующий? Плевать он хотел на проклятия ваших раввинов.
– Э, нет, не скажи! – энергично возразил Литвак. – От пульсей де-нуры даже Ицхак Рабин умер. Председатель Совета Министров Израиля.
– Может, это Шимон Перес умер? А Рабина вроде убили. Замочил его в сортире эсеровский боевик. Азеф, кажется? Или Фаня Каплан. Она, точно!
– Ицхака Рабина убил хасид [20] Игаль Амир, – неожиданно подала реплику Большая Берта. – Только не в сортире замочил, а прямо на улице, в толпе.
– За что его так? – огорчился Клюкин.
– Было за что, – ответила Клементьева. – Рабин собирался вернуть арабам территории, захваченные евреями, и тем покончить с войной. Но с Рабином покончили раньше – свои же. Его преемник Ариэль Шарон попытался продолжить дело Рабина и тоже получил удар огнем: внезапно помер. Якобы сам.
Наступило долгое молчание. Клементьева всех потрясла своей осведомленностью.
– Да, похоже, ты все-таки права: Перес сам по себе умер, – наконец отозвался Литвак. – Вернее, еще не умер. Но если будет себя вести как Рабин и Шарон, тоже сдохнет. От пульсей де-нуры никто не спасется.
– Конечно! – согласился Клюкин. – Особенно, если приставить ствол к затылку. А если я не верю в вашего Иегову? То есть, в общего Бога верю, но по-православному? На меня тоже ваша пульса подействует?
– Не спасешься.
– И ты веришь в силу этой пульсы?
– Конечно! – сказал довольный Литвак. – Я же настоящий еврей.
– Неужели не пустят Бобби Фишера в синагогу?
– Не пустят! – убежденно заявил Литвак.
– Поздно, – заявила Большая Берта. – Уже помер Бобби. В Исландии.
– Доигрался – сама видишь. Наливай! – приказал Литвак Клюкину.
– Может, все-таки шефа дождемся?
– А если он к утру явится? – резонно возразил Литвак. – Там еще литров десять, я проверял. Ему хватит.
Зазвенела реторта, звякнули рюмки. Затем послышался шлепок – словно ладонью по лысине.
– Что лапы распустила? – с набитым ртом выговорил Литвак. – У меня буженина могла изо рта выпасть!
– Оставь шефу, – твердо сказала Клементьева. – Ты от скуки жрешь, а он с утра голодный.
– Иначе я главному раввину Берл Лазару донесу, что ты свинину жрал, – весело пригрозил Клюкин.
– Ну ты и гад… – начал Литвак.
– Еще что-нибудь расскажи, – перебила его Большая Берта. – Я вся такая заинтригованная, – игриво добавила она.
«Молодец, – одобрил Мышкин. – Чтоб пасть у него была занята».
Ошибся Мышкин – мозги у Литвака еще работали.
– Рассказывать? – переспросил он. – А вы тем временем ветчину сожрете.
– Но она же не кошерная! – удивился Клюкин.
– Волнуешься за меня? Спасибо, друг! Ничего страшного: я сам решаю, что кошерное, а что трефное! – отбрил Литвак. И без перехода: – А литература? Какая национальность больше всего вложилась в русскую литературу? Молчите? Нечего сказать? То-то же.
– Полностью с тобой согласен! – заявил Клюкин. – Один Лев Толстой чего стоит! Я слышал, что его настоящая фамилия Рабинович. Лейба Николаевич Рабинович.
– А кто еще? – спросила Клементьева.
– Пушкин! – крикнул Клюкин.
– Ничего ты про Пушкина не знаешь! – снисходительно заметил Литвак. – Кто у него был прадед по материнской линии? А?
– Арап Петра Великого, – выпалил Клюкин.
– Вот – ты сам сказал! – удовлетворенно отметил Литвак. – Араб – уже семитская раса. Ты близко подошел к правильному ответу. Иди дальше!
– Семитских рас не бывает! – возразил Клюкин. – Бывают семитские языки.
– Если быть точнее, – не обращая на него внимания, продолжал Литвак. – Пушкин даже не араб, а эфиоп. А какая религия у эфиопов?
– Какая?
– Иудаизм!
– Вона как! – присвистнул Клюкин. – Значит, Александр Сергеевич Пушкин – еврей? Точнее, иудей?
– Молодец, делаешь успехи, – похвалил Литвак.
– А может, он вообще был хасидом?
– Не исключено.
– Так может, у него настоящая фамилия – Пушкинд?
– Это было бы правильнее, – согласился Литвак.
– И все Пушкины четыреста лет на самом деле были Пушкинды?
– Ты умнеешь прямо на глазах.
– А вот в энциклопедии сказано, я сам читал, – не унимался Клюкин, – что в Эфиопии пятьдесят процентов населения – христиане и сорок семь – мусульмане. И только полтора процента – негры, то есть, чернокожие евреи. Их в Израиле за людей не считают. Потому что они не знают Талмуда и не хотят знать. Значит, и Пушкинды не знали. Какие же они тогда иудеи?
– В какой это энциклопедии сказано? – с подозрением спросил Литвак.
– В Большой Советской.
– А-а-а, – протянул Литвак. – В советской… Там что хочешь могли написать.
– И в Еврейской энциклопедии тоже самое! Сам читал, – настаивал Клюкин.
– Значит, плохо прочитал. Или не понял.
– Тогда почему Пушкинды четыреста лет не в синагогу ходили, а в церковь?
Литвак откашлялся.
– Ты меня перестаешь радовать, Толик. Ни хрена ты не понимаешь в религиях. Как и все вы. Мы вам Бога дали, а вы как были неблагодарными гоями, так и остались.
«О! – удивился Мышкин. – Что-то новенькое».
Он решительно сунул рукопись в ящик стола и запер на ключ.
– А вот и я, – пропел он, садясь за стол. – Спасибо, что дождались.
Однако рюмку он отодвинул в сторону.
– Я собрал вас, господа, – начал Мышкин загробным голосом, – чтобы сообщить пренеприятное известие.
– К нам едет ревизор! – крикнул Клюкин.
– Как ревизор? – подхватила Большая Берта.
– Как ревизор? – отозвался Клюкин. – Инкогнито?
– Ну… не совсем ревизор, – уточнил Мышкин. – Даже хуже. Сегодня Барсук мне заявил, что у нас не патанатомическое отделение, а кабак.
– А то мы не знали! – хохотнул Клюкин.
– Приказал закрыть лавку. Иначе, говорит: «Сам закрою!» Спирт, сказал, отберет на днях. Будем бегать за каждой рюмкой к начмеду.
Все притихли, недоверчиво переглядываясь. Наконец Клюкин произнес с укором:
– Нельзя шутить со святыми вещами, гражданин начальник. Скажи правду, что ты на самом деле от нас хочешь?
Но Мышкин печально покачал головой.
– Но это и есть правда. Твердо сказал – отберет спирт. Я его боюсь.
– Да он с катушек соскочил! – возмутился Литвак. – Как это – забрать спирт из морга! Что про нас люди скажут?
– Смеяться будут, – вздохнул Мышкин. – В лучшем случае посочувствуют. Да и с чего о нас кому-то говорить? Ты же сам утверждал, Евгений Моисеевич, что никому ты не нужен. И я тоже никому. В этом мире всех и каждого волнует только его собственное психическое состояние. Теперь я полностью разделяю твою точку зрения.
Реплика осталась без ответа. Клюкин и Большая Берта только вздыхали. Литвак что-то злобно бормотал себе под нос.
– А теперь – внимание! – приказал Дмитрий Евграфович. – У нас есть уникальный шанс избежать холокоста в патанатомическом отделении.
– Какой? – с надеждой спросил Клюкин.
– Вся проблема не в нас, не в спирте и не в алкоголизме нашем, в таком привычном и любимом…
– В чем же? – робко спросила Клементьева.
– В территории! – заявил Мышкин. – Не та у нас территория. Нужно просто перейти на другую. Обсуждение темы прекращаю! – поспешно добавил он, увидев, что Литвак открыл рот. – Информацию принимаем к сведению, а завтра, или когда там, обсудим. Правда, толку не будет. А теперь, Женя, отодвинься от свинины.
Дмитрию Евграфовичу, как всегда, понадобилось ровно семь минут, чтобы убрать полкило буженины – Клюкин, по давней традиции, засек время. Закурив клюкинский фальшивый «парламент», Мышкин нехотя, лениво, как бы между прочим, спросил Литвака:
– Женя, скажи мне, пожалуйста… Отчего ты такой антисемит? Родили тебя таким? Или по убеждению?
Спирт, который Литвак в это момент вливал в себя, фонтаном вылетел наружу. Он схватил себя за горло и зашелся в удушливом кашле. Мышкин терпеливо дождался, когда Литвак придет в себя.
– Все-таки ответь, мне очень интересно. И публике тоже.
– И публике – да! – сверкнул линзами Клюкин.
Наконец Литвак выдавил из себя сипло:
– Кто? Кто антисемит? Я антисемит?
– Ты, Женя. Именно ты, – ласково повторил Мышкин. – Махровый. И вдобавок юдофоб – вообще пархатый. Остался тебе пустяк – записаться в национал-социалистическую партию и гордиться, что вождем-основателем ее был Гитлер вместе с педерастами Ремом и Штрассером.
Литвак вылупил глаза.
– Атас! – завопил Клюкин. – Шары вылезают!
– Вылезают! – подтвердил Мышкин.
– Выпадают, – эхом отозвалась Большая Берта.
– Ты что лепишь, лепило? – с угрозой начал Литвак.
– Говорю тебе со знанием дела и с глубокой грустью, – по-отечески мягко возразил Мышкин. – Первый раз в своей долгой жизни я встречаю еврея, который так ненавидит собственный народ. И хронический алканавт к тому же. Разве можно настоящему еврею так пить? Про свинину вообще не говорю.
Литвак пыхтел, раздувая ноздри, как жеребец после забега. Молча схватил реторту, отпил из горла, отдышался и неожиданно усмехнулся.
– Юмор у тебя, блин… Как может еврей быть юдофобом? Или антисемитом?
– И ты еще спрашиваешь? Меня? – удивился Мышкин. – Ведь это ты юдофоб, а не я. Сам должен знать.
– Как так можно?
– Да очень просто! – пояснил Мышкин. – Чтобы стать антисемитом, точнее, антиевреем, нужно постоянно делать все, чтобы вызвать у людей неприязнь к себе и к своим соплеменникам. В этом смысле ваши расисты не лучше немецких или русских. Разве что до строительства нового Освенцима не дошли. Но дойдут, думаю. А расплатится, за все, как всегда, народ.