[20] пахотной земли, из них три четверти – под паром.
Баронесса слегка покраснела.
– Да что мне его знаменитость и состояние, – резко возразила она. – Тому, кого зовут Хаархаус, нечего заглядываться на баронессу Тюбинген. Хаархаус – немецкое слово для парика!
Тюбинген рассмеялся.
– Может, и так! Да, он виноват, что зовется не маркиз де Парик. Тогда бы ты, пожалуй, проявила к нему большее снисхождение. Раз уж на то пошло, разве у всей нашей родни благородные фамилии? Там и свиньи, и гуси, и адские привратники…
– Зато все старинные и благородные. Чего не скажешь о фамилии Хаархаус.
– С такой славой и он рано или поздно получит титул. Барон фон Хаархаус-Шниттлаге звучит получше. А Дикта не такая уж и горячая. Африканец ей интересен, но не настолько, чтобы сердце заходилось. Быть может, его фамилия приятна ей не больше, чем тебе.
– Ошибаешься. Дикта, к сожалению, вся в тебя. Для нее имя только дым и звук, как у Шиллера.
– Мне кажется, у Гете.
– Да как угодно. Она унаследовала склонность к либерализму. Хотя бы Макс не таков.
– Это ты говоришь после истории с Варновой? Угомонись! Хаархаус и мне не годится. При всем уважении к его деятельности, он слишком усердно изображает из себя героя, сверхчеловека. Я не любитель этих современных штучек.
Вошел граф Тойпен, поцеловал руку дочери и поприветствовал Тюбингена.
– Bon jour [21], Эберхард! О Максе говорите?
– В данный момент об Африкане Втором, точнее, правда, было бы называть его Первым.
– О Хаархаусе? Ах, что это за человек, дети! Могу ли я попросить немного меда, Элеонора? Сто́ящий человек! Как чудесно мы провели вчера время, слушая рассказы о его приключениях между Багелласом и Мавтитисом! Как ему пришлось отбиваться от телохранителей главы племени, а?! Нет, Элеонора, спасибо, сегодня я не буду есть яйцо. Я не очень хорошо спал. Он поразительно живо излагает, вам не кажется?
– Точно лучше, чем Макс, – ответил Тюбинген. – Тот будто язык проглотил!
– А ведь всю экспедицию провел бок о бок с Хаархаусом, – вставила баронесса.
– Нет, милое дитя, лишь часть, – сказал Тойпен. – В Валихадарибе он расстался с Хаархаусом и отправился через долину Аху-Эл-Банаб прямиком к горам Велкилборно.
– Как тебе удается запоминать все эти названия!
– Боже, Эберхард, это же интересно! Я сейчас изучаю язык багири, и это меня невероятно увлекает. Но, в самом деле, из Макса каждое слово будто клещами тянуть приходится. Я так и полагал, что юг произведет на него глубочайшее впечатление.
– Все эти шкуры пантер, украшения воинов, арабские ткани и прочее, о чем он упоминал в письмах, как-то все не прибудут, – пробормотал Тюбинген.
– Не будь несправедливым, Эберхард! – возмутилась баронесса. – Макс же рассказывал, какие козни ему строят на таможне в Марселе. Вещи все еще там.
– К черту барахло, Элеонора! Меня другое беспокоит: на юге Макс научился врать. Кое-что из его историй кажется мне подозрительным. Все, кто побывал в Африке, мухлюют, помяни мое слово!
– Хаархауса это par exemple [22] никак не касается, – встрял Тойпен.
Тюбинген воспламенился.
– И ему я верю далеко не во всем! Папа, он нам только вчера рассказывал, как пил на брудершафт с королем Ассамуры или как там его, как они сначала сцедили кровь, потом плюнули в кубки, да неужели ты, черт побери, принимаешь все это за чистую монету?! И короля-то он приветствовал с помощью носа и прочее! Все это звучит до крайности маловероятно!
– Но, дражайший Эберхард, это же просто привычки! Когда мы пьем на брудершафт, то делаем это через чужой локоть, а потом еще и целуемся. Африканцам это показалось бы не менее безумным, чем их действия – нам. Кому попадья, а кому свиной хрящик.
– Церемонию братания с королем Ассамуры даже со свиным хрящиком не сравнить. Она явно являла собой нечто весьма неаппетитное. Кстати говоря, сколько Макс еще пробудет у нас? Я рад всем сердцем, что он здесь, но ведь ему нужно возвращаться на службу!
– Отпуск у него заканчивается только в середине ноября, – ответила баронесса. – Оно и хорошо: пусть отдохнет от тяжелой экспедиции у нас в поместье, а не в Берлине.
– Мне кажется, невзгоды пошли ему на пользу. Он выглядит бодрым и здоровым.
– Дети, давайте порадуемся, что его нелепый роман остался позади, – заявил Тойпен. – В этом же была главная цель поездки. Именно потому мы и отправили его в Африку! Да, он вернулся не таким словоохотливым, как прежде, но это пройдет. Не будем его мучить и оставим в покое! Для начала ему нужно, так сказать, акклиматизироваться…
С появлением девушек разговор прервался. Вскоре по лестнице кто-то неистово затопал. Это были мальчики, будто ураган пронесшиеся по дому, чтобы поцеловать руку матери, затерявшиеся в зарослях усов губы отца, подскочить с приветствием к каждому сидящему за столом и, наконец, акробатически вскарабкаться на свои стулья. За ними следовал студент Фрезе. Он остановился в дверях, вежливо поклонился присутствующим и приблизился к столу лишь после кивка барона.
– Доброе утро, дорогой герр Фрезе! Садитесь же! Как обстоят дела? Мальчики хорошо себя вели?
– Не могу на них пожаловаться, герр барон.
– А я могу, – сказала Бенедикта. – Бернд вчера вечером бросил Нелли муху в молоко.
– О, да это ничего страшный, – покраснела миниатюрная англичанка, а Бернд живо затараторил:
– Папа, ну же, Дикта снова ябедничает! Это неправда, что я нарочно…
– Нет, это правда, – заявила Бенедикта. – Ты невоспитанный мальчик! Никогда не станешь лейтенантом!
– Папа, послушай, пожалуйста, папа, послушай! Я хотел жужжалку для моей квакши, она все сидит и не выходит, даже когда погода хорошая. Герр Фрезе сказал, она есть хочет, я увидел жужжалку и хотел ее поймать, а когда рукой махнул, попал случайно в мисс Неллино молоко. Так оно и было, Дикта, и ты врешь: я это не нарочно!
– Не ссорьтесь, – решил папа. – Следующий раз лови мух на улице, Бернд! А еще лучше, перелови для начала тараканов у себя в голове!
– Папочка, – заговорил Дитрих, который не успел до конца прожевать, – можно тебя кое о чем попросить?
– Ну, давай.
– Можно нам после занятий покататься верхом с герром Фрезе?
– Как, вы еще и наездник, дорогой Фрезе? – спросил граф Тойпен.
– А, что вы, герр граф, но хотел бы таковым стать. Жизнь дана, чтобы учиться. Умение скакать на лошади тоже может пригодиться.
– Совершенно верно, – согласился Тюбинген. – Мальчики, пусть герр Фрезе оседлает моего старого Гвадалквивира, этот никому ничего дурного не сделает. Но только шагом или самой медленной рысью!
Дети обрадовались. Тем временем Ридеке принес почту и большую посылку. Тюбинген с привычной торжественностью открыл сумку и раздал конверты. Среди них оказались и письма для Макса и доктора Хаархауса. Оба эти господина любили поспать подольше и всегда опаздывали к завтраку. Конверты остались ждать их на тарелках.
– Как же так, фройляйн Труда? – удивился барон. – Ничего для вас? Удивительное дело. Я бы даже сказал, почти противоестественное. Зато есть послание герру студенту. Не стесняйтесь, дорогой Фрезе, читайте прямо за столом, если хотите! Мы привыкли разбирать почту за завтраком. Говорят, так делал сам Наполеон Первый.
– А Цезарь и вовсе читал и писал письма одновременно, – добавил Дитер.
– Очень рад, Дитер. Тот, кого зовут Цезарь, и не такое может, если он, конечно, не собака… Элеонора, Зеезен и старый Кильман дали согласие, а вот Бистритцены приехать не могут, поскольку вскоре ожидают прибавления семейства. Получается тринадцать человек гостей. Меня-то это не беспокоит, но ты, я знаю, питаешь слабость к красивым числам. Как с этим годом брачных союзов…
– Одно с другим никак не связано, Эберхард! Тринадцать человек не приглашают. Хотя бы потому, что среди гостей обязательно найдется кто-нибудь, кого это заденет. Какие у нас еще варианты?
– Выбор невелик. Думаю, нужно позвать Клетцелей. Нельзя же совсем сбрасывать юношу со счетов! С его покойным отцом я был на короткой ноге.
– Не будь у него такой жены… – обеспокоенно заметила баронесса.
Тюбинген отложил стопку газет, которую держал в руке.
– Да скажи ты мне, наконец, что ты имеешь против этой женщины, Элеонора?! Ну была она актрисой, но даже самые заядлые сплетники не нашли, что ей предъявить!
– Не нашли, – вставил граф Тойпен. – Может, девочкам пора? Идите, дети, но, инспектируя клубнику, пощадите моего крупного «Принца Уэльского», ему следует дозреть… Теперь мы можем говорить без обиняков! У Клетцель безупречная репутация. Да и на сцене она была всего два года, а отец ее профессор в Черновцах. Мне кажется, там есть университет.
– Это не имеет никакого значения, – колко заметила баронесса. – Двух лет на сцене более чем достаточно.
– Но ради всего святого, Элеонора…
– Сцена есть сцена, Эберхард, тебе это должно быть известно еще с лейтенантских времен. Ты, конечно, сейчас начнешь возражать в самых изысканных выражениях, но от этого ничего не изменится: перед искусством я преклоняюсь – людей же искусства переношу с трудом.
– Никак не могу представить себе искусство без тех, кто его создает!
– Потому я говорю, что хоть и с трудом, но переношу. А звание профессора в Черновцах мне и вовсе не нравится. Где вообще располагаются эти Черновцы? Где-то на Балканах? Так же, как я, мыслит, между прочим, и большинство родственников Клетцелей: Цибингены, Рёрахи, Трипенборны – все свели общение с ними к нулю. Они больше ни с кем не сношаются.
– Этих зазнаек не устраивало даже то, что Клетцель взялся за перо. Старый Рёрах полагал, что любой писатель – щелкопёр. Но довольно об этом. Клетцель обаятельная женщина, в Обер-Эллингене ее боготворят.
– Я недавно столкнулась с ними во время конной прогулки в Цорновском лесу.