Sillery mousseux в те времена не было в ходу. Пили Cliquot или Mumm, а к десерту подавали Lacrimae Christi или Cap Constantia. Это была вишенка на торте. Напоследок иногда бывало еще и токайское. А до того – тяжелые красные вина! Эберхард прав: нынче мир стремится к легкости.
– Готово! – провозгласил Тюбинген, выливая последнюю бутылку пенящегося игристого. – Ридеке, стол под каштанами накрыт?
– Как приказано, герр барон! Его накрыл Штупс.
– Тогда вперед! – заявил Хаархаус. – Устроим праздник юности, подобно жителям Эфеса в храме Дианы! Ридеке, отправляйтесь вперед с жертвенным сосудом, будто верховный жрец и хранитель священного огня. Затем пусть следует граф Брада, триумфатор. Раз уж мы не можем увенчать ему главу розами, предлагаю увить его гирляндами из цветов и засунуть в рот маргаритку.
На это Земпер возразил, что он, так сказать, герой дня, а не жертвенный козел. Мальчики, впечатленные до крайности уже одним видом сосуда, тут же принялись громкими голосами выводить геройскую песню племени индейцев надовеси.
Под каштанами в самом деле было прекрасно. Теплый воздух полнился ароматами цветов. Полная луна поднималась над кленами, оберегающими парк от деревни, будто огромные неподвижные черные часовые. Все вокруг будто поблескивало золотом. Ридеке хотел поставить на стол садовый фонарь, но его отослали. Было светло, как днем. Гравийные дорожки сияли, будто покрытые свежим снегом. Вокруг людей с радостным лаем запрыгали Цезарь, Лорд и Морхен. Они обнюхали корзинку, в которой дремал Кози, сделали пару кругов вокруг розовой беседки и покорно улеглись.
Хаархаус поставил чашу с пуншем так, что в нее и в самом деле полился лунный свет. Все дивились такой красоте, однако принялись шумно возражать, когда граф Тойпен в шутку предложил не пить, а только любоваться.
– Я против, поскольку люблю проявлять характер, – заявил Хаархаус. – Не стоит чрезмерно долго длить момент прекрасного. Следует обладать достаточной силой, чтобы вовремя его прервать. И это время, мне кажется, настало. Фройляйн Пальм, передайте мне, пожалуйста, бокалы!
Макс вел себя до крайности тихо. Это уже никого не удивляло: в Африке он подрастерял былую живость характера. Посвященные полагали, что это отголоски романтической истории с фройляйн Варновой. Однако, когда на столе появились наполненные бокалы, Макс откашлялся, встал и ко всеобщему удивлению произнес премилую небольшую речь в честь новорожденного.
Тут уж развеселился и он. Все браво пировали и болтали, перескакивая с пятого на десятое. Даже баронесса пребывала в добром расположении духа, но, когда Бенедикта собралась выпить третий бокал, возмутилась.
– Что ты, – сказал Тюбинген, – не будь такой строгой, Элеонора! Хороших вещей должно быть три, а чопорности я не выношу. Герр Фрезе, сколько можно смотреть то на луну, то в глаза мисс Нелли?! Поговорите с нами! Ваш друг Рейнбольд еще не ответил?
При упоминании глаз Нелли студент покраснел.
– Ответил, герр барон, но письмо пришло лишь сегодня вечером, и я не хотел вас беспокоить…
– Так, и что же он пишет? Прислал свою физию?
– Прислал, герр барон.
Фрезе достал из нагрудного кармана конверт, вынул из него фотокарточку и протянул Тюбингену.
Барон поднялся и вышел туда, где было посветлее.
– Не может быть! – воскликнул он. – Послушайте, Фрезе, вы мне что-то не то дали. Это какой-то гимназист с, так сказать, сопливым носом… Элеонора, ты только посмотри! Такой уж никак не может быть пастором. С таким-то веселым лицом!
Баронесса взяла карточку и изобразила крайнюю степень изумления.
– Нет, это совершенно невозможно, Эберхард! Во-первых, это дитя, во-вторых, этот молодой человек кажется мне слишком смешным. Его никто не станет воспринимать всерьез.
– Быть может, фотограф сказал ему: «Улыбочку!», – и он несколько переборщил?
– Да он же только что не хохочет, Эберхард! Ему не хватает достоинства – достоинства нет.
Фотокарточка пошла по рукам. Фрезе тем временем открыл сопроводительное письмо от Рейнбольда.
– Прошу прощения, фрау баронесса, – скромно начал он, – я бы хотел кое-что добавить. Когда я познакомился с Рейнбольдом, то поначалу тоже был фраппирован его, так сказать, юмористическим лицом. Мне показалось, что выбранная профессия ему совершенно не подходит. Вскоре после этого он излил мне душу. Его отец, дед и прадед были духовными лицами. Сам он по внутреннему складу склонен к созерцательности, к размышлениям о духовном. В нем куда больше серьезного, чем беззаботного. К несчастью, никто ему не верит, потому что по капризу природы он родился с таким невероятно забавным лицом.
Весь стол живо заинтересовался герром Рейнбольдом.
– Напоминает роман Виктора Гюго «Человек, который смеется», – сказал Хаархаус. – Не знаю, знакомы ли господа с этой книгой. Она построена вокруг антитезы: духовная красота в физическом уродстве и духовная мерзость в прекрасном теле.
– Я припоминаю, – вставил граф Тойпен. – Герой проклят природой вечно смеяться, и смеяться ужасно, но вопреки всему становится счастливым, когда какая-то слепая дарит ему свою искреннюю любовь.
– Нельзя сказать, – Макс взял фотокарточку и заговорил, – что лицо этого герра Рейнбольда несимпатично. Он производит впечатление человека дружелюбного и благонадежного. В нем нет ничего пугающего, несмотря на забавный нос и смеющийся рот, который, кажется, просто расплылся в улыбке.
– Заверяю вас, герр барон, – сказал Фрезе тепло и с сердцем, – что и сама личность Рейнбольда в высшей мере симпатична. Если только моя рекомендация может хоть как-то повлиять на ваше решение, позвольте мне покорнейше просить дать Рейнбольду шанс.
– Пожалуйста, папа, – присоединилась Бенедикта. Мольба Труды Пальм за «несчастного», как она окрестила молодого человека, была еще живее.
– Хорошо, пусть приезжает, – решила баронесса. – Но должна признаться: вечно веселое выражение лица будет меня несколько удручать.
– Вечно мрачное было бы, как по мне, еще хуже, – вставил Тюбинген.
Фрезе заметил:
– Полагаю, Рейнбольд может стать для вас срединным путем, герр барон. После всего, что он пережил из-за невольно веселого лица во времена студенчества, он полагал, что вызовет подобную реакцию и у вас. Он пишет, что, к вящей радости, у него стала расти борода. Теперь он собирается отпустить ее и усы и надеется, что с этой мужественной чертой в самом ближайшем будущем станет выглядеть серьезнее и представительнее, чем ранее. Остается только подождать, пока борода разовьется во всей своей красе.
Тюбинген добродушно рассмеялся.
– Смотрите-ка, герр Фрезе, теперь ваш Рейнбольд мне в полной мере по душе! Всегда питал слабость к людям, отмеченным судьбой, а тут отметиной судьбы и вовсе оказалось лицо. Напишите ему, пусть приезжает и проведет службу. Если нам понравится его речь и манера, мы распахнем ему и объятия, и души, потому что ищем мы не нос, а доброе сердце. Да и Господь Бог будет доволен.
Фрезе не мог сдержаться и со всем теплом пожал руку этого прекрасного человека.
На другом конце стола, там, где расположилась молодежь, атмосфера становилась все свободнее. Граф Земпер, сидящий между Нелли и Бенедиктой, веселился как мог и благодарил счастливый случай, позволивший ему справить день рождения именно здесь. По чистой случайности следующим утром у него не было службы, так что он мог гулять, сколько захочется. Быть может, ему даже предложат остаться ночевать в Верхнем Краатце, что случалось уже не раз. Это, пожалуй, было бы лучше всего. Он уже чувствовал легкое опьянение, а Тетка Больте после успешного лечения Исааксона стала не в меру резвой.
С другой стороны от Бенедикты сидел Хаархаус, тоже не в меру оживившийся. Он, как обычно, рассказывал девушкам о своих африканских путешествиях и врал без удержу, время от времени ставя Макса в неловкое положение своими возгласами: «Помнишь, Макс?» или «Макс, в тот раз – в Вахиведе – мы как раз приехали из Вазамбары?»
Старый Тойпен позволил Ридеке закутать свои ноги в плед и пододвинуть под них скамеечку. Он сидел и слушал, подставив лицо свету луны, магнетические свойства которой неизменно вызывали у него восторг, поскольку среди прочего он был приверженцем учений Месмера и Дюпоте. Баронесса пребывала в полусне. Ридеке и Штупс перешептывались. То есть Ридеке рассказывал юноше о том, как служил камердинером в Лондоне, и заливал не хуже Хаархауса.
Брада довольно долго сохранял удивительное спокойствие, и Бенедикта спросила:
– Вы, должно быть, что-то обдумываете, Земпер?
– Да, – согласился тот, – на этот раз вы угадали. Я как раз нашел нужные слова. Надо же как-то отблагодарить Макса за его речь. Поднимите, пожалуйста, камушек, фройляйн Бенедикта, – самому мне не наклониться – и постучите им по бокалу.
Бенедикта сделала, как было велено, причем трижды, поскольку это показалось ей уместным. Брада поднялся и начал:
– Многоуважаемые господа!
– Ага, – вставил Хаархаус, – теперь и этот речь держит!
– Не перебивайте, доктор, – сказал Тюбинген. – Порывы здорового человека не стоит подавлять или сдерживать. Это может иметь непредсказуемые последствия. Земпер уже делает плаксивое лицо.
– О нет, герр Тюбинген, – возразил Брада, вытягиваясь во весь свой невеликий рост. – Орлиный полет моей мысли не так-то легко прервать, а мою благодарность в ваш адрес и вовсе ничем не остановить. Именно последнее хотел я, насколько это возможно, выразить в словах. Я мог бы просто сказать: да здравствует дом Тюбингенов! И это в полной мере отразило бы то, что у меня на душе. Но поскольку Макс как представитель милейшего дружелюбного дома Тюбингенов меня буквально чествовал, пусть и мне дозволено будет обратиться напрямую к нему, центру всеобщего внимания, с продуманной речью. То, что великие и отважные приключения на Черном континенте пошли на пользу его здоровью, мы, благодаря Господу, можем ежедневно и ежечасно наблюдать воочию. Да и доктор Хаархаус зажег над его головой счастливую звезду. На Макса не напал ни лев, ни крокодил, ни кенгуру, и даже дикари признали в нем носителя цивилизации и принесли ему в дар оружие, которое он привез нам. Теперь он снова с нами и будет, как прежде, трудиться на мирной ниве своего министерства. Еще немного, и он станет советником посольства, а потом и тайным, ведь тайная служба всегда была его слабостью. Так и вижу его представляющим наш кабинет при каком-нибудь значительном дворе. Надеюсь, к тому моменту он введет в дом возлюбленную супругу, которая мягкой рукой утрет с его лба пот политических забот. За все это я и хотел бы поднять бокал: за карьеру нашего Макса, дипломатическую и человеческую, за будущего герра посла и его жену, и за всяческое грядущее счастье дома Тюбингенов! Ура-ура-ура!