Мальчики кричали так, что пришлось отослать их спать, но и все остальные радостно присоединились к победным крикам и подняли бокалы за Макса, который приложил все усилия, чтобы скрыть кислую мину.
– Спасибо, дорогой Земпер, – сказал он, – за все ваши добрые пожелания. Хочу все же отметить, что отсутствие укусов кенгуру следствие не столько моей удачи, сколько фауны Восточной Африки. Но это ничего. Я все равно очень тронут.
– Я тоже, – добавил Тюбинген. – Вы так красиво набросали будущие перспективы, Брада. Хотел бы я дожить до появления фрау супруги посла. Иди сюда, Макс, и поцелуй меня! Ты же не собираешься дать обет безбрачия, мальчик мой?
– Нет, папа, – возразил Макс и поцеловал его в щеку, отчего у него самого защемило сердце. – Торжественно даю тебе честное слово, что этого не случится.
– И прекрасно, – сказал граф Тойпен. – Дети, вы не поверите, насколько важно для посла иметь супругу. Не могу не вспомнить о шестидесятом годе в Париже. Пруссия была представлена графом Пурталесом, а Австрия – Рихардом Меттернихом. Но Пурталес не имел во дворце Тюильри никакого веса, в отличие от Меттерниха. А почему? Дело было не в послах, а в их женах. Княгиня Паулина Меттерних прекрасно вписалась во французское общество. Графине Пурталес больше подошла бы протестантская Англия. В смысле и происхождения, и воспитания, и склонностей. Ведь Меттерних была дочерью Шандора, удалого венгерского графа-наездника, а Пурталес – бывшего министра культов Бетманна-Гольвега. Шандорская кровь оказалась французам роднее… Однако, господа, начинает холодать. Не пора ли подумать о постели?
– Так точно, герр граф, пора! – воскликнул Брада. – Штупс, вели седлать Тетку!
– Даже не думайте, граф Брада, – возразила баронесса, поднимаясь. – Оставайтесь у нас. Ваша комната готова. А куда делась Бенедикта?
– Она хотела посмотреть, как луна освещает остров, сударыня, – ответила Труда.
– Снова простудится и завтра будет кашлять.
– Я сообщу ей, сударыня, – воскликнул Хаархаус и вскочил. Труда и Нелли хотели было пойти с ним, но баронесса возразила. Не хватало еще, чтобы к утру все три девушки проснулись в соплях.
В мерцающем лунном свете парк позади господского дома напоминал волшебный сад Клингзора [47]. Над лугами серебристым тюлем распростерся тонкий полупрозрачный туман. Акации все еще стояли в цвету и при легчайшем дуновении ветра с них будто сыпался снег. На фоне светлого неба контуры темных суровых елей напоминали о картинах Бёклина.
Хаархаус быстрым шагом приближался к острову.
– Фройляйн Бенедикта! – громко позвал он.
– Я тут! – раздался ответ.
– Тут – это слишком мало, сударыня. – Хаархаус остановился. – Важно, где именно.
– Так вы меня не видите?! Я залезла на спину старому Трауготу, а слезть не могу. Как мне повезло, что вы пришли!
Только теперь Хаархаус разглядел маленькую баронессу. На мысу стоял развалившийся, до крайности примитивный монумент. Когда-то он претендовал на звание обелиска, воздвигнутого в честь некого Траугота фон Тюбингена, павшего геройской смертью в битве при Прейсиш-Эйлау. Со временем он порос плющом, через который тут и там проглядывали голубые и фиолетовые вьюнки.
Хаархаус подошел поближе.
– А теперь скажите мне, многоуважаемая милейшая фройляйн Бенедикта фон Тюбинген, что вы делаете там наверху?
– Ищу вид получше, больше ничего. Я притащила сюда березовый пень, на котором мы обычно сидим, и забралась. Но пень предательски упал. И вот я стою тут и не могу спуститься.
Хаархаус повнимательней посмотрел на необычную картину. Она в самом деле изображала монумент, пусть и не в честь покойного Траугота. Бенедикта стояла на когда-то заостренной, но уже давно ставшей плоской верхушке камня и не могла толком пошевелиться. Обеими руками она приподняла юбки, из-под которых выглядывали простые деревенские сапожки. Абрис красивой соблазнительной женской фигуры выступал на фоне ночного неба. Девушка смеялась, ее белые зубы блестели.
– Помилуйте, фройляйн Бенедикта, – сказал Хаархаус, – но что бы вы тогда делали, если бы я не пришел?
– Закоченела бы за ночь в этом положении… Конечно же нет, я бы смело спрыгнула и наверняка подвернула бы ногу.
– Разумно ли это? Подобает ли это баронессе Тюбинген?
– Будьте любезны, перестаньте читать мораль, доктор Хаархаус! Вместо этого помогите мне! Левая нога у меня уже онемела, а правую покалывает.
– Да погодите же! Это не так просто. Так: сейчас я встану потверже. А вы наклони́тесь слегка и храбро прыгайте в мои объятия. Я вас поймаю.
Бенедикта шумно вздохнула. Все это было неприятно и неловко.
– Послушайте, – сказала она, – поставьте пень обратно. После этого отвернитесь, а я попробую спуститься. Пусть я при этом и испорчу платье.
– Не выйдет, баронесса. Пень мокрый, вы с него соскользнете. Sempre coraggio[48] – прыгайте!
Бенедикта набрала в грудь воздуха, зажмурилась и прыгнула. Хаархаус ловко поймал ее и даже не покачнулся. В силе ему было не отказать. Однако же и отпускать девушку он не собирался. Пунш, как обычно, ударил ему голову.
– Что ж, – сказал он, – пришло время расплаты за беспечность. Домой я вас понесу, чтобы вы никуда не делись.
Бенедикта ничего не ответила. Она все еще держала глаза закрытыми. Ее переполняло совершенно новое неосознанное чувство. Душа ее будто обрела крылья и возжелала улететь в неизведанные дали. Девушка вовсе не ощущала, что покоится на мужской груди. Все ее естество охватила неведомая сладость. В сердце девушки раскрывались бутоны и разворачивали лепестки волшебные цветы, всю ее пронзало игристое волшебство весны [49]…
Хаархаус сделал несколько шагов по лугу. После этого он остановился и посмотрел в освещенное луной лицо Бенедикты, на ее вишневый прекрасный рот. Его сердце забилось чаще. Да что с ним такое?.. О нежная, нежная летняя ночь! Туман окутывает вуалью зеленые луга и повисает дрожащими нитями на кустах. Тихо шелестит тяжелая листва буков, а серебристые ясени поблескивают ветвями. И повсюду: за кустами и живыми изгородями, в клевере и ароматном чабреце, даже в дебрях шиповника хихикают амуры!
Хаархаус склонился к Бенедикте и поцеловал ее прямо в губы.
По телу девушки прошла дрожь. В испуге она широко распахнула глаза. Бесплотное унеслось восвояси, и к ней вернулось сознание. В Бенедикте проснулась женщина.
Она негромко вскрикнула и выскользнула из объятий доктора.
– Дикта! – раздался голос Труды неподалеку.
– Бене-бене-бенедикта! – прокричал граф Брада.
– Мы здесь! – отозвался Хаархаус. С его глаз будто спала пелена. Сердце все еще билось часто, но теперь тревожно. Мужчину охватило чувство глубочайшего стыда. Он взял себя в руки и сделал вид, будто ничего не произошло.
На мосту показались Земпер и Труда.
– Посадил дед репку… – пошутил Брада.
– Да, господа, тянут-потянут, вытянуть не могут, – продолжил Хаархаус. – Фройляйн Бенедикта изволила наслаждаться видом с непомерной высоты. Пришлось помочь милостивой государыне спуститься с памятника Дагоберту. Или его не Дагобертом звали?
Бенедикта натянуто рассмеялась.
– Нет, он Траугот, – сказала она. – До чего же скверно вы разбираетесь в истории отечества, герр доктор!
Земпер посмотрел ей в глаза.
– Все вас ждут, Бенедикта, – в его голосе послышался легкий упрек. – Дайте мне вашу руку.
– А вы мне вашу, фройляйн Пальм, – Хаархаус поклонился Труде. Ее не пришлось просить дважды. Для девушки это был триумфальный марш, от луга до особняка, и поражение Бенедикты. Да что был ее зеленый лейтенант против знаменитого африканца!
Под каштанами дочь встретила бранящаяся баронесса.
– Дикта, это переходит все границы! Подождем до завтра. Чихни только, и тебе обеспечен постельный режим и сиреневый чай! А теперь спать!
Прежде чем погасить свет и пожелать подруге доброй ночи Труда, как обычно, долго болтала. Однако она воздержалась от миндальной муки и не стала накручивать волосы на папильотки. Бенедикта этого, казалось, вовсе не заметила. Она отвечала односложно и всячески демонстрировала сильную усталость.
Усталость эта была напускной. Девушка не могла уснуть. Ее губы все еще жег поцелуй, в котором сгорело ее детство.
В полночь Труда проснулась и оторвала голову от подушки. Она прислушалась, села и склонилась над Бенедиктой, кровать которой стояла рядом.
– Дикта, ты что, плачешь?
Бенедикта с бледным лицом резко поднялась.
– Я… Да!.. Да, Труда, я плачу!.. У меня… У меня невыносимо болят зубы!
Труда выскользнула из кровати и подошла к туалетному столику.
– Возьми ватку, смоченную одеколоном, и заткни ее в зуб, – сказала она. – Погоди, я все приготовлю. Он же с дуплом?
– Нет, Трудхен, у меня все целые.
– Тогда, дорогая Дикта, у тебя зуб дергает. Ты простудилась. И зачем только ты понеслась в темноте на этот мокрый остров! Тебе повезло, что у меня с собой прованское масло. Вотру его тебе в щеку.
– Трудхен, все и так пройдет! Мне уже лучше.
– Боль снова вернется, Дикта. Когда зуб дергает, так частенько бывает.
У дочки аптекаря под рукой всегда был целый арсенал медикаментов. Она капнула прованское масло в оловянную ложку и нагрела ее на свечке, после чего села на кровать Бенедикты.
– Правая или левая щека, Дикта?
– Ах, милая Трудхен, ты слишком добра ко мне. Оставь все это. Я и сама не знаю, которая щека. Боль скачет.
– Тогда я натру тебе обе. Не шевелись, Дикта!
Бенедикте пришлось покориться, и Труда натерла ее щеки теплым маслом. На душе от этого легче не стало. Сердце все еще болело. Но девушка не сказала подруге ни слова.
Глава десятая, в которой рассказывается, что случилось в Эрленбрухе в один дождливый день
С ноющим сердцем, мокрыми глазами и намасленными щечками Бенедикта наконец-то счастливо задремала. Однако проснулась она очень рано. Часы на прикроватной тумбочке показывали пять. Под окном чирикали ласточки и воробьи, природа пробуждалась навстречу утру.