Макс сложил руки на груди.
– Не кипятитесь, фрау Маринка! Вспомните о том, как упорно я отбивался от того, чтобы вступить с вами в брак!
– Так ты уже был несвободен, – вставил Хаархаус. – Иначе я никак бы не мог объяснить твоего нежелания.
Фрау фон Зеезен улыбнулась.
– Это же был комплимент, доктор Хаархаус, не так ли? Merci![53] Но не будем отвлекаться. С учетом имеющегося положения дел мне кажется разумным обработать папу Тюбингена и дедушку Тойпена по отдельности. Их нужно до некоторой степени натравить друг на друга. Не поймите меня неверно! Каждого из них следует постараться убедить, что единственное правильное решение – противопоставить неизбежному необузданному гневу, так сказать, противника собственное благоразумие и великодушие. Нужно сделать так, чтобы оба они захотели сохранить в семье мир и во имя этого были готовы увещевать друг друга простить и отпустить Максу его грехи.
– Почти что гениально, – сказал Хаархаус.
– Остается еще мама, – вставил Макс.
– Ее придется препоручить доктору Хаархаусу.
– Сударыня, ну какой из меня политик! – возразил тот. – Не говоря уже о грядущем позоре. Подумайте только: ведь и мне придется повиниться во вранье!
– Этому баронесса особенно обрадуется, многоуважаемый герр доктор. Кающийся грешник всегда вызывает симпатию у женщин.
– А я снова не у дел, – звонко заявила Элиза.
– Милая, дорогая Элиза, ваше участие тут никак не поможет! Быть может, уже на следующий день после званого ужина в Верхнем Краатце вас триумфально введут в ваш новый дом!
Элиза молчала. Она мужественно превозмогала ощущение унижения, которое сообщала ей вся эта интрига. Макс почувствовал это, притянул жену к себе, обвил ее рукой за плечи и прошептал на ухо:
– Последнее испытание, любовь моя, последнее!
Фрау Зеезен поднялась. С ее тонкой душевной организацией нельзя было не понять чувств Элизы.
– Все это совершенно не в твоем вкусе, Элиза, – сказала она. – Я вполне тебя понимаю. В тайной любви есть что-то сладкое, в тайном браке – постыдное. Но не забывай, что мы имеем дело с обстоятельствами, которые сильнее правоты. Сожги вы после бегства в Италию – да, я спокойно говорю о том, что это было бегство, – все мосты, вынеси все нападки со стороны родителей, нам не пришлось бы сейчас так выкручиваться. И, между прочим, Элиза, не стоит сгущать краски! Нет ничего позорного в том, чтобы пытаться избежать острого и болезненного разрыва. Я бы даже сказала, что мы выполняем наш долг, подготавливая в Верхнем Краатце почву для немедленного примирения. Ведь это не только в ваших интересах, но и в первую очередь в интересах вашего сына.
Навстречу фрау Маринке тут же протянулись две пары рук.
– Вы правы, фрау фон Зеезен, – воскликнул Макс, а Элиза со слезами в голосе добавила:
– Да-да, Маринка, ты права! Я не хочу жаловаться, боже, да я и не жалуюсь! Хочу лишь дождаться того момента, когда случится поворот к лучшему и нам больше не придется скрывать, что мы муж и жена! Я понимаю, что без обходных путей не обойтись, да, я это понимаю! Прошу только об одном: не надо больше медлить, действуйте решительно!
Стоящий у окна Хаархаус наблюдал за приближающейся грозой. Он обернулся.
– Без сомнения, сударыня, – начал он, – дальнейшее промедление лишь увеличит опасность. Фрау фон Зеезен, вы видите: я готов победить или погибнуть. Я готов выполнять любые ваши приказы. Назначьте меня стратегом, назначьте пушечным мясом – я повинуюсь.
Вдалеке загрохотал гром.
– Ты верно предсказал, Адольф, – заметил Макс, – начинается гроза. Надеюсь, она быстро пройдет.
– Иначе нам придется ночевать тут в стойле, если там есть место, и рассказывать дома какие-нибудь разбойничьи истории. На выдумку мы мастера, а одной ложью меньше, одной больше – роли не играет.
Погода разбушевалась. Элиза поднялась проведать Эберхарда и закрыть окна. Фрау фон Зеезен подозвала к себе Хаархауса, чтобы дать ему последние указания. Удар планировалось нанести во время званого вечера в Верхнем Краатце. Оставалось только устроить так, чтобы трое заговорщиков примерно в одно и то же время завязали беседу с бароном, баронессой и графом Тойпеном и поведали им о «тайне Эрленбруха». Решили сделать это после ужина, когда все будут пребывать в добром расположении духа. Фрау фон Зеезен как глава заговорщиков должна была в подходящий момент подать условный знак Максу и Хаархаусу и попросила обоих по возможности не терять ее из вида.
– Я бы не спускал с вас глаз и безо всяких указаний, сударыня, – заметил Хаархаус.
– Только посмотрите: вы решили мне польстить, драгоценный герр доктор! Никак не ожидала услышать подобное из уст современного конкистадора.
– Почему же сразу конкистадор? Я вовсе не завоеватель, от силы покоритель пустыни и скалолаз! Кроме того, при чем тут лесть? Неужели все, что приятно слышать другому человеку, является лестью? Разве это не может быть правдой?
– Лесть всегда любезна, герр доктор, или хотя бы стремится быть таковой. Но не правда.
– Что еще не означает, что любезность не может быть правдивой, сударыня.
– Не будем ссориться. Вы мне и так нравитесь. Даже когда не прилагаете особенных усилий, чтобы казаться любезным.
– Могу ли я в честь этого поцеловать вашу руку?
– Да. Но, пожалуйста, сядьте на место. Пока Макс вышел, расскажите мне: не оказалась ли миссия, которую он возложил на вас, фатальной?
– Нет, сударыня. Совсем наоборот: я с радостью за нее взялся. В особенности потому, что не ожидал от Макса таких энергичных действий. Всегда полагал, что предрассудки и приверженность традициям в нем сильнее зова сердца. Рад был, что обманулся. Потому и счастлив выполнять все его просьбы!
– Вы помолвлены, герр доктор?
– Да что вы, всемилостивая! Как вам это в голову пришло?
– Предположила, потому что вы носите браслет.
Хаархаус улыбнулся.
– Прошлым вечером меня также спросили о природе этого браслета, сударыня. Поскольку вопрос исходил от юной девушки, а у меня не было ни настроения, ни желания пускаться в длительные объяснения, я рассказал ей, что ношу этот предмет в память о бабушке. Бабушки своей же я, однако, не знал и не получал от нее в наследство никакого браслета. Просто удачная выдумка. Вам же, сударыня, я охотно скажу правду, весьма охотно…
– Только не надо разглашать чужих тайн, дорогой доктор.
– Никакой тайны нет. Посмотрите на этот браслет! Он серебряный, но самой простой работы, без замка, без механики и болтается вокруг руки. Женщины племени суахили иногда носят такие на запястьях и щиколотках. Мой на самом деле ножной браслет, но лодыжка, которую он украшал, была такой нежной, тонкой и хрупкой, что я с легкостью надел его на руку. Ношу как воспоминание о незабываемом событии, случившемся в Африке, незабываемом по большей части потому, что оно было пронизано волшебством поэтической романтики…
За окном началась буря. Гроза достигла апогея. Грохотало почти непрерывно, по временам гром указывал на близкий удар молнии. Небо полыхало. Вспышки тут и там пронзали желто-зеленые тучи, кучно тянущиеся за горизонт. Буйство природы яростно катилось по лесу. Из окна было видно, как гнулись и качались деревья, как проносились по воздуху обломившиеся ветки и оторвавшиеся листья. Даже крошечное озеро пошло волной, вспенилось и стало заливать зеленый берег. Его синие воды потемнели.
Элиза все еще занималась ребенком, испугавшимся грозы. Макс пошел в стойло, где громко ржала и гремела цепью скаковая лошадь фрау фон Зеезен. Маринка поставила стул к самому окну. Она любила грозу и могла смотреть на молнии не моргая.
– Буря помогает мне оживить воспоминания, – продолжил Хаархаус. – Из Мачаме мы пошли дорогой, которой еще в начале шестидесятых барон Декен отправился покорять Килиманджаро, но на плато подняться не успели: началась тропическая гроза чудовищной силы. Я, видно, был не слишком осторожен, поскольку на следующее утро меня стало лихорадить. Это было тем неприятнее, что с севера приближалась экспедиция американцев, к которой я собирался присоединиться. Пришлось отправить моих людей вперед с наказом забрать меня, когда найдут американцев. Со мной остались только слуга, бывалый парень из Занзибара, и здоровенный негр племени джагга с дочерью по имени Асса. Женщины племени джагга в целом некрасивы, но Асса была не такой. С прекрасным гордым профилем, какой иногда встречается у женщин племени галла, и точеными формами. Дамские туалеты там, в Африке, как вы, сударыня, понимаете, весьма примитивны. Стыдятся там тоже куда меньше, чем у нас… Мне не повезло. Уже в первый день болезни – мы устроились в пещере в скале – слуга мой пропал, а во второй слег отец Ассы и через несколько часов умер, полагаю, отравившись рудничной водой, выпитой по легкомыслию. Я остался вдвоем с Ассой. Положению моему едва ли можно было позавидовать. Подлый слуга обобрал меня, перед тем как сбежать, забрав все, что смог, даже большую часть консервов, сам же я был так слаб, что едва ли мог подняться. Оставалось рассчитывать лишь на помощь Ассы, и, видите ли, сударыня, именно эта девушка, эта маленькая дикарка научила меня уважать женщин… Признаю, это звучит странно. Но я критично отношусь к себе. Полагаю, натура я страстная, нрава необузданного, оттого избыток силы моей превратился в брутальность. Да-да, не качайте головой, дражайшая сударыня, в Африку я уехал человеком несдержанным, и, говоря по чести, то, что я сейчас так хорошо собой владею, по большей части заслуга той прелестной негритянской девушки, через которую я познал женственность!
Фрау фон Зеезен, облокотившись на подоконник, смотрела на молнии, время от времени озарявшие ее черты розовыми отблесками. Лицо ее приняло странное выражение. Это была не то чтобы улыбка, а скорее какое-то отражение проносящихся в ее голове веселых мыслей, которые, видно, быстро закончились, поскольку фрау фон Зеезен тотчас снова стала серьезной.