– Это зависит от завтрашней проповеди, дорогая Элеонора, – отозвался Тюбинген. – Но я тебе уже и сейчас могу сказать, что Рейнбольд мне весьма мил, да, весьма. Его уверенная, честная и полная достоинства манера являет сильный контраст внешности. К тому же мы же не родичи Лафатера [56], так какая же нам разница, какое у него лицо?! Кроме того, этот Рейнбольд вызывает у меня сочувствие. Я убежден, что с такой веселой физией ему тяжело будет найти место у людей, в меньшей степени свободных от предрассудков, чем мы. Быть может, ему годами придется скитаться без прихода. Привычка судить о человеке по лицу укоренилась в нашем обществе. Я выступаю против нее.
– А его юный возраст? Это тебя не волнует?
– Но, Элеонора, должны же быть и молодые пасторы! Теологи не рождаются стариками. Я вот чем старше становлюсь, тем сильнее тяготею к молодежи. Даже святой Августин был юнцом и успел наворотить дел. Лета Рейнбольда меня вовсе не смущают. Кстати, он уже отпускает бороду и усы.
– Зачатки их весьма скромны. Издалека совсем не видно, разве что пушок. Я и сама не хочу дольше об этом говорить: обождем. Полагаю, жена для герра Рейнбольда найдется быстро, а брак компенсирует его юный вид. Кстати говоря: помолвка Фрезе для меня как гром среди ясного неба. Придется снова искать домашнего учителя.
Тюбинген пожал плечами.
– Что поделать, дитя мое. Если я не ошибаюсь, брак является веской причиной даже для того, чтобы прерывать театральный контракт. Но едва ли свадьба будет скоро.
– Отнюдь. Фрезе собирается сдавать второй экзамен, а Нелли уже написала в Шеппертон-на-Тайне. Там живет ее дядюшка. Она совсем не дурная партия, имеет небольшое состояние. Да, что уж говорить, со свадьбой ничего поделать нельзя. Кто любит, должен быть вместе. Но…
– Погоди-ка, Элеонора! – и Тюбинген с усмешкой покрутил ус. – Тут-то я тебя и поймал! Кто любит, должен быть вместе, говоришь? Что было бы, примени ты эту догму к Максу и Варновой?!
Баронесса внезапно стала серьезной.
– Дорогой Эберхард, против этого союза имелись аргументы, и весьма весомые. Кроме того, Макс и сам быстро покорился. Оставим эту историю. Надеюсь, нам больше не придется ее обсуждать. Очень на это надеюсь.
Баронесса внимательно посмотрела на пилочку для ногтей, которую держала в руках. Казалось, она о чем-то думала, что-то важное вертелось у нее на языке. Она быстрым движением положила пилочку на туалетный столик.
– Очень на это надеюсь, – повторила она еще раз. – Итак, эти двое обручены. Они, правда, ведут себя с достоинством и прилично, не целуются и не милуются, во всяком случае не у нас на глазах. Но все же встает вопрос: не влияют ли они неподобающим образом на подрастающее поколение?
– Есть поводы для опасений?
– Честно говоря, не знаю. Бенедикта стала удивительно тихой, почти как Макс. Кажется, она много думает. Раньше за ней такого не водилось. Вопрос – о чем же?
– Это мне тоже неизвестно. Но едва ли ее занимает помолвка Нелли.
– Помолвки занимают любую юную девушку. Кроме того, я заметила кое-что еще. Недавно я зашла в комнату девочек и застала Бенедикту, записывающую что-то в тетрадку в синей обложке. Цвет обложки я хорошо запомнила. Увидев меня, она тут же спрятала тетрадку в ящик.
– Ты не спросила ее, что она делает?
– Спросила. Ответ: кое-какую работу. Я поинтересовалась, что за работу. Ах, просто небольшое сочинение. Дальше я выспрашивать не стала. Эберхард, я думаю, что Бенедикта ведет дневник.
Барон фыркнул.
– Но, Элеонора, это же смешно до чертиков! Хотел бы я его почитать! Наверняка кладезь мудрости!
– Не смейся, Эберхард. Дело серьезное. Когда я познакомилась с тобой – тоже начала вести дневник. Через год после свадьбы я его спрятала, до того странным стало казаться мне его содержание.
– Что же там такое было?
– Разные фантазии. Еще стихи, излитые на бумагу чувства и прочее подобное.
– Ах, Элеонора, с какой охотой я бы все это прочел! Никогда не думал, что могу вызывать чувства, которые стоит изливать на бумагу. Еще и стихи, ты сказала?
– Эберхард, мы же не собираемся это обсуждать. Мы с тобой люди пожилые, причем ты еще и старше меня. То, что я вспомнила о собственном дневнике в связи с поведением Бенедикты, наводит на размышления. Нам нужно внимательней присматривать за дочерью. Она вошла в тот возраст, в котором запросто начинают руководствоваться чувствами. Еще об одном хочу тебя попросить. В твоей комнате в книжном шкафу рядом с «Рациональным кормлением скота» все еще стоит «Вечный жид». Убери его. Труда вечно проявляет излишнее любопытство.
– Будет сделано, женушка. Все как ты велишь. «Вечный жид», кстати, папина книга. Он лично познакомился с Эженом Сю в Сен-Клу. Во всяком случае, так он говорит. Что касается дневника Дикты, предлагаю не мешать девочке его вести, если ей это нравится. Прорежься чуждый нашей семье писательский дар у Макса, я был бы рад несравненно больше, но, видимо, и Бенедикте нужно облегчить душу. Не вижу ничего плохого в том, что она выльет это на бумагу. Ты качаешь головой, но нельзя же ей в самом деле запретить дневник!
Это и в самом деле был дневник, и он лежал в единственном запирающемся ящике, к которому у Бенедикты был доступ. Там хранились и другие секреты. Например, письма Труды из Монтрё, которые следовало прятать от матери, маленький календарь, подаренный в знак внимания графом Брадой, и уже совершенно увядшая роза, не так давно преподнесенная девушке Хаархаусом. Еще странная фигурка из свинца, которую Бенедикта отлила годом ранее, гадая. По мнению дедушки, она походила на цветочный венок. Если поднести ее к стене и смотреть на тени, при большой фантазии можно было увидеть огромного паука или молодого тарантула. В грошовой тетрадке, ставшей дневником, пока что написано было немного. На первой странице был выведен заголовок: «Воспоминания о моей жизни». Завершался он кляксой, которую пытались промокнуть, вследствие чего она стала напоминать бледную комету. Сам дневник начинался на следующей странице.
«Я берусь за перо, чтобы запечатлеть на бумаге важнейшие моменты моей жизни, дабы мои потомки знали, что мне пришлось пережить уже в юные годы. До сих пор со мной почти ничего не случалось, разве что происшествие в день конфирмации, когда Бернд поставил на мое белое платье чернильное пятно и в церкви мне пришлось закрывать его рукой. Однако же эта клякса оказалась аллегорией (символом) всего моего будущего существования, ведь с того дня началась череда странных событий, не прекращающихся до сих пор. В особенности вчерашний и позавчерашний дни останутся навсегда записаны в моем сердце огненными буквами».
Далее следовало несколько строк, выражающих решительные и резкие мысли, после чего начиналось непосредственное описание событий.
«Что же мне на все это сказать? Сказать я ничего не могу, поскольку дала нерушимый святой обет молчания. Но бумага все стерпит. Труда уже спит. Я объяснила ей, что хочу закончить сочинение на английском, и она поверила. Не так уж она и умна, как хочет казаться. Мнит, что много пережила, но что весь ее опыт против моего и той тайны, в которую меня втянули!!! Мне даже дышать тяжело, когда я об этом вспоминаю. Сначала вечером в глубине острова доктор Хаархаус… Что я думаю об этом человеке? Стоит ли мне вообще о нем думать? Земпер как-то прошептал мне на ухо, что считает его болтуном и хвастуном, однако, полагаю, права и Труда в том, что она сказала о Хаархаусе в первый раз. Позже он снова стал ей мил только потому, что предложил руку. Труда ровным счетом ничего не смыслит в жизни. Она не заглядывала в самую бездну, как я! Но я его отбрила и пристыдила, как иногда говорит папа. Этот человек будет сам себя поедом есть – вот моя месть. Но я не бессердечна и наказываю лишь тех, кто того заслуживает.
[…]
О сути истинной любви я больше не гадаю. Нелли ничего толком объяснить не может. Мне кажется, каждый чувствует ее по-разному. Нелли определенно по-английски, а Фрезе мне спрашивать не хочется. Можно было бы поинтересоваться у Макса, но тот все еще держит меня за неоперившегося птенца. Я ему это прощаю. Никому не должно заглядывать в глубь моей души и читать то, что начертано там золотыми буквами и сияет, будто звезда в темной ночи. Лучше страдать молча. Макс ведь тоже страдает. И бедная Элиза. Над нами тяготеет ужасное проклятие и, кто знает, будет ли оно когда-нибудь снято. Еще пара дней, и Макс заговорит. Я знаю, что это будет ужасно, но решила твердо принять его сторону как единственная сестра и помочь ему нести груз жизненных невзгод. Я не убоюсь родительского гнева, ведь пусть я сама толком ничего и не знаю, я чувствую, что любовь – лучшее, что может случиться с человеком. Кроме того, для обоих нет обратного пути, как в «Сиде» Гердера (1740 – примерно 1800), ведь они едины в жизни и в смерти и имеют маленького ребенка. Его я, правда, пока не видела, потому что он спал и меня к нему не пустили.
[…]
Перо все еще дрожит в моей усталой руке. Меня едва не застала мама. Но присутствие духа в очередной раз меня спасло. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что стала сильна духом. Мою юную грудь распирает от мужества. Великие события последних дней меня невольно закалили. Сегодня утром я по рассеянности опрокинула на штаны Дитера маленький молочник. Дитер ругался со всей своей детской несдержанностью. Я лишь отсутствующе улыбнулась. Что мне эта брань! Я самым серьезным образом переменилась. Раньше я нагрубила бы Дитеру в ответ или даже дала бы ему оплеуху, а тут смолчала. Я могла бы вынести и куда больше. А вот выговориться иногда хочется очень. Но я одинока на этом свете. С Трудой не поговоришь, скорее уж с Земпером, но его все нет и нет. Он куда в большей мере рыцарь, чем доктор Хаархаус, пусть ростом невысок и не был в Африке. Как там говорил Гете? „С женщинами нежным будь“. Хотя, может быть, это и Гейне. Надо в книге посмотреть.
[…]
Не нашла. Труда говорит, что это Гёте. Неважно. Последняя строфа, которую продекламировала Труда, снова сбила меня с толку. Смелым и отважным может оказаться любой. Да и не все, что говорит Гёте, правда. Мама теперь все время ходит за мной по пятам, а папа сегодня днем, когда речь зашла об африканском дневнике доктора Хаархауса, заметил: „Да-да, дневник – это жемчужина, – и посмотрел при этом на меня. Я задрожала, покраснела и с присущим мне присутствием духа сказала: „Сегодня так жарко“. Но все же испугалась. Ужель родители что-то заметили? Не буду, пожалуй, писать дня три. Возьмусь за перо снова после званого ужина».