Утро воскресенья, в которое Рейнбольд должен был проводить службу, выдалось чудесным. Спал молодой человек плохо. Пышные перины пастора Стримониуса превратили постель в печку, подогреваемую внутренним беспокойством. Уже ранним утром Рейнбольд был на ногах и выскользнул в сад, пока седой пастор и его также приближающаяся к библейскому возрасту экономка мирно почивали.
Что это было за восхитительное утро! Деревня дремала, окутанная покоем праздничного дня, даже в стойлах было тише обычного. Идиллию нарушало лишь кудахтанье кур да сопровождавшие его гогот и кряканье прочих пернатых. Концерт дополнял птичий хор в кронах деревьев. Рейнбольд вышел через черный ход. Тот вел в сад и огород пастората, к которым примыкал луг, тянущийся до самого берега. Хозяйство содержалось в чистоте и порядке. Рейнбольд порадовался, мысленно уже вступая во владения своим новым домом. Душа его, однако, робела. Патрон еще не сказал решительного слова. Герр фон Тюбинген принял кандидата в пасторы со свойственной ему безыскусной любезностью, но вот баронесса держалась холодно, что не ускользнуло от глаз Рейнбольда. Очевидно было даже то, что она нет-нет да поглядывала на его лицо, в особенности на злосчастный нос. Молодому человеку это было до крайности неприятно. Mulier taceat in ecclesia [57], – гласит старое изречение. Однако в данном случае голос супруги патрона, несомненно, имел вес. Так было повсюду. Поэтому фрау фон Тюбинген Рейнбольд втайне опасался.
По узкой тропинке он через луг спустился к реке. Травы еще покрывала роса, но и здесь во влажной зелени уже пробуждалась жизнь. Над цветами порхали бабочки и стрекозы, гудели шмели и пчелы, а мир жуков готовился к завтраку. Ольхи и молодые ивы у реки покачивались под порывами легкого ветерка, будто пританцовывая. На серебристые березы, обозначающие границу между лугом пастора и парком господского дома, опустилась стая ворон, поднявшая там неуемный грай. С другой стороны реки луг продолжался до самой границы леса. Зелень его в утреннем свете казалась синеватой. Меж трав бродила пара аистов.
Было так красиво! Так красиво! Рейнбольд распростер руки так, будто хотел прижать к сердцу всю эту сотворенную богом природу. Он пребывал в веселом и приподнятом расположении духа. О несчастном носе своем он и думать забыл – удивительная благость переполнила его и сообщила всему его существу такую солнечную радость, что он обрел уверенность в себе. Даже воспоминания о строгом лице баронессы поблекли.
Прогуливаясь туда-сюда, молодой человек повторял проповедь. Он тщательно ее подготовил, постаравшись сделать интересной и для крестьян. Это далось ему нелегко, ведь он мало был знаком с сельской жизнью. Однако Рейнбольд вложил столько сердца и души в это великое и прекрасное задание, что надеялся на хороший результат.
За четверть часа до начала службы к нему заглянул Фрезе.
– Как вы спали, дорогой герр Рейнбольд? – спросил он, поприветствовав старого пастора Стримониуса и сердечно пожав другу руку.
– Плохо, герр Фрезе, беспокойно, мне снились кошмары. Но с новым утром пришла и новая надежда.
– Оно и хорошо, – сказал Фрезе. – То есть вам не стоит беспокоиться. В доме патрона склоняются в вашу сторону. Барон – превосходный человек, еще старой школы.
– Но фрау баронесса… – жалобно вставил Рейнбольд.
– Для баронессы вы просто слишком молоды и не женаты, – улыбнулся Фрезе. – Первая проблема становится все менее значимой с каждым новым днем, да и вторая со временем решится. В Верхнем Краатце дует ветер помолвок, он закрутил в своем вихре и меня. Кроме того, за вас обе юные дамы. Фройляйн Бенедикта считает, что с бородой и усами вы станете излучать одновременно и достоинство, и радость жизни, во всяком случае примерно так она выразилась. А фройляйн Труда Пальм во всякой беседе горячо принимает вашу сторону. Не стану от вас скрывать, что на нее вы произвели впечатление, которого наверняка уж никак не ожидали: пикантное.
– Перестаньте подшучивать надо мной, герр Фрезе!
– Да что вы, дорогой друг! Фройляйн Пальм, которую тоже нужно принимать такой, какая она есть, сказала это совершенно серьезно. Не нужно, конечно же, воспринимать это высказывание как фривольное. Тут речь идет о вкусе, о физическом чувстве вкуса.
– Уже понял: как разносол или маринованный огурец.
– Примерно, – рассмеялся Фрезе. – Юную даму не интересует повседневное, скорее исключительное. Ей до крайности любопытно, как вы будете выглядеть в облачении.
– Что ж, ее любопытство будет в самом скором времени удовлетворено. Понятно, что пастор должен нравиться приходу и внешне, иначе ничего путного не выйдет. Нет ничего дурного в том, что фройляйн Пальм ожидает некоторого пикантного контраста, создаваемого различием моего поведения и внешнего вида. Ведь и ей придется принять меня как есть. Лучшее, что может сделать человек, это быть собой. Это и есть мой план. С божьей помощью и патрон, и приход увидят, что за молодым лицом студента и не в меру веселым носом скрывается хороший, верный и честный учитель слова божьего. А теперь прощайте. Колокола зовут, мне пора надевать облачение.
В церковь явилась вся паства. Старый пастор Стримониус, которого в дом божий внесли в креслах, был поражен. Он еще никогда не видел у себя в церкви столько народу. Пришла даже старая Рабич, появляющаяся раз в год к причастию и неизменно оставляющая в качестве пожертвования два блестящих пфеннига в углу алтаря. Напряжение царило колоссальное. Рейнбольд это заметил, как и то, что люди то и дело наклонялись друг к другу и перешептывались. Ему даже показалось, что он услышал:
– Молоденький какой! А что за дурацкий нос!
Но, дойдя до алтаря, Рейнбольд собрался и успокоился. Наверху, на господских местах, сидели Тюбинген, баронесса и граф Тойпен, а позади них Макс, Хаархаус, три девушки и Фрезе с Берндом и Дитером. И тут явились все. Однако на лицах присутствующих читалось не благоговение, а любопытство.
Рейнбольд поднялся на кафедру и начал службу. Голос его звучал полно, тепло и красиво, казалось, что говорит сама душа. Было четвертое воскресенье после Троицы, и в соответствующей главе Евангелия речь шла о сучке и бревне в глазу. Рейнбольд пошел дальше, упомянул древо и его плоды и постарался на примерах из повседневной жизни разъяснить прихожанам глубокий смысл каждой из этих мудростей. Удивительно, но лица слушателей из любопытных превратились в серьезные и полные внимания. Все глаза были устремлены на молодого проповедника. Никто больше не замечал его веселого носа, подарка, положенного не чуждой сатиры природой в колыбель человеку, который стремился постичь глубины души. Когда Рейнбольд говорил, внешность его переставала иметь значение. Он становился воплощением святого слова, которое произносил и толковал.
Даже баронесса казалась довольной. Выражение ее лица смягчилось. Лишь однажды покачала она головой, и то невольно, – когда Тюбинген, нередко засыпающий во время проповеди, прошептал ей:
– Ну, Элеонора? Каков, а? Это бриллиант, скажу я тебе. Он остается…
Баронессе не понравилось, что ее потревожили во время молитвы.
По окончании службы Тюбинген отправился в ризницу поздравить Рейнбольда. Он протянул ему руку.
– Благодарю за проповедь, мой дорогой герр Рейнбольд, – сказал он. – Она мне чрезвычайно понравилась. Видите ли, это именно то, что я люблю: просто и ясно, без финтифлюшек и лирически-элегической сентиментальности. Есть люди, которые обожают выжимать слезу. Я этого терпеть не могу. Лицу духовному не пристало прибегать к дешевым эффектам. Действие слова Божьего должно быть непосредственным, без искусственных приемов. Итак, решено: вы остаетесь у нас! Я немедленно сообщу суперинтенданту, и через четырнадцать дней вы будете посвящены в сан. Завтра вечером вы мой гость. Узкий круг, фрак не требуется.
После этого он еще раз крепко пожал до крайности тронутому Рейнбольду руку и вышел так быстро, что тот даже не успел его поблагодарить.
На следующий день в господском доме поднялись рано. Царила суета, бо́льшая, чем обычно. К вечернему приему следовало подготовиться. Бернд и Дитер были так возбуждены, что на уроке истории перепутали все эпохи, а на латыни изобрели какой-то чудовищный варварский диалект. Папа пообещал им, что в случае примерного поведения можно не ложиться до одиннадцати, а еще посмотреть, как будут вылавливать рыбу. Мальчики согласились и даже поклялись вести себя примерно. Но плоть оказалась слабее доброй воли. Бернд провалился в рыбный садок, и его пришлось немедленно доставить домой, а Дитер, вырезая дудочку, отхватил себе кусок большого пальца. В итоге один оказался в постели и пил мамино средство от всех болезней – сиреневый чай, а другой сидел рядом и перевязывал палец. Оба рыдали.
В пекарне готовилось печенье к чаю. Три девушки помогали. В больших белых передниках и повязанных вокруг хорошеньких головок ярких платках они были премиленькими. Руководящая происходящим экономка считала, правда, что они только мешают, поскольку ни малейшего понятия не имеют о высоком искусстве замешивания теста и выпечки, но она была в доме уже тридцать лет и умела при необходимости проявлять терпение. К примеру, когда мисс Нелли закатала в тесто новенькое сияющее помолвочное кольцо, что обычно считалось дурным знамением, шесть ручек, точнее, шесть белых чистеньких лапок немедленно погрузились в тесто, отчего поиски только затянулись. Кольцо оказалось глубоко, да еще и зацепилось за толстую изюминку, чему Труда снова придала символическое значение. О форме печенья спорили долго и горячо. Предусмотрены были ромбики, крендельки, розетки и звездочки, однако Труда непременно хотела сердечки, и экономке пришлось искать подходящие формы. Зато их Труда делала сама и поместила на каждое сердечко по три изюминки, а на некоторые даже по пять.
– Это для доктора Хаархауса, для графа Брады, для барона Макс и для нашег