– Весьма рад познакомиться с вами, герр пастор, – начал он. – Позвольте мне обращаться к вам так. Тюбинген сказал, что рукоположение не за горами. Я тоже из вашей паствы: Шниттлаге относится к тому же приходу, что и Верхний Краатц. Вам непременно нужно меня как-нибудь посетить, герр пастор. Вы предпочитаете рауэнтальское или йоханнисбергское?
Рейнбольд улыбнулся.
– Полагаю, что не пробовал ни того ни другого, герр советник, – ответил он. – Но не потому, что я враг вина, просто бедным студентам пить его доводится нечасто.
– Верно, герр пастор, верно. Об этом я не подумал. Вам нужно посетить мой винный погреб. Предпочитаю рейнские и мозельские французским, во-первых, из патриотических соображений, во-вторых, по состоянию здоровья. Совершенно неверно считать бордо молоком старцев. Любое красное вино сгущает кровь, а от нашего мозельского винограда она быстрее бежит по жилам. Эх! Что я хотел сказать: хорошее мозельское – а оно ценится выше рейнского – это поэзия, а хорошее бордо – от силы философия. Поэзия мне ближе.
– Всему свое время, господин советник. Если верить Шопенгауэру, юность – час поэзии, а старость – философии; одно – мозельское, другое – красное. Первое влияет на ви́дение мира, второе – на способ мышления. Не так ли?
– Полагаю, что так. Гром и молния, надо непременно попробовать! Из Бернкастеля для фантазии, а из Леовиль-Лас-Каз для размышлений. Роскошная идея! Пастор, прошу вас ко мне в гости в самое ближайшее время. Я знаю: мы споемся! Уже только потому, что у вас, похоже, есть чувство юмора. А почему бы пастору им не обладать!
– Полностью разделяю ваше мнение, герр советник. Во всяком случае, если исходить из того, что именно по наличию чувства юмора можно узнать человека серьезного. Ведь я в самом деле куда более серьезен, чем кажусь. Так или иначе юмор я считаю даром Божьим, который облегчает жизнь и нередко становится лучом света во мраке. Кроме того, он наделяет человека качеством, столь необходимым всякому духовному лицу: умением даровать умиротворение.
Подошел Тюбинген.
– Советник, все готово, – сказал он. – Ридеке сообщает, что можно садиться. То, что ждать пришлось так долго, исключительно ваша вина, мой старичок. Омар с пятном на спине буянил. Он ни в какую не хотел отцепиться от платья Дикты, и пришлось разжимать его клешни клещами. А теперь будьте так любезны и предложите руку фрау фон Клетцель. А вам, дорогой герр Рейнбольд, я вынужден презентовать фрау фон Лохузен. Превосходная дама, однако время от времени необходимо напоминать ей четырнадцатый стих тридцать третьего псалма. Помните, как он звучит?
Рейнбольд кивнул и процитировал:
– Удержи язык твой от зла и уста твои от лукавых слов.
– Именно так, пастор, вижу, Писание вы знаете назубок. По другую руку от вас сядет маленькая Пальм, дитя мира, которой не хватает главного, что в этом мире есть: внутреннего порядка. А теперь пойдемте к столу. Надеюсь, дорогой Кильман, ваши омары восстановят в моем желудке покой, нарушенный печеньем.
Тут Штупс распахнул двери столовой, а Ридеке, украсивший фрак галунами, провозгласил:
– Милостивая государыня, все готово.
Глава двенадцатая, длинная, но последняя и со счастливым концом
В столовой люстру еще не зажигали. На столе красовались восемь натертых до блеска серебряных подсвечников. Стол был хорош. Бенедикта оборвала все клумбы, да и оранжерею не пощадила. Перед тем как все сели, Тюбинген попросил будущего пастыря Верхнего Краатца прочесть молитву. После этого задвигались стулья, зашуршали дамские юбки и началась оживленная беседа.
Деревенский званый ужин по обычаю начался с бульона в чашках. К ним подавались тарталетки с паштетом, которые разносила камеристка баронессы Августа. Тюбинген не преминул сказать ей:
– Не суй прямо под нос, Густа! Держи на расстоянии ладони!
Фрау фон Лохузен, которую барон терпеть не мог, удачно сидела между Рейнбольдом и толстым Пальмом. Он это нарочно устроил. Аптекарь охотно рассказывал неаппетитные истории про свои бактериальные культуры, и Тюбинген решил доставить это удовольствие именно Лохузен. Далее размещался ротмистр фон Каленег с супругой главы налоговой службы. Он говорил исключительно о лошадях, а она безо всякой на то причины чувствовала себя польщенной. Граф Дахсберг, длинный худой господин, будто выросший из своей коротенькой аттилы, сидел подле фрау фон Каленег. Они говорили о дворе. В конце стола между Берндом и Дитером приткнулся Фрезе, а Нелли оказалась рядом с маленьким кадетом, который обжегся бульоном и быстро цапнул вторую тарталетку. Нелли довольно долго ждала, не начнет ли тот беседу, после чего заговорила сама:
– Вы скоро станете лейтенантом, герр Бибрих?
Кадет, только что укусивший вторую тарталетку, испугался, покраснел, поперхнулся и ответил:
– Через шесть лет, фройляйн, если ни разу не останусь на второй год.
После этого оба снова замолчали. Немой сосед вполне устраивал Нелли. Она живо переговаривалась с Фрезе одними только глазами. Молодые люди прекрасно понимали друг друга и так. Удивительно, как быстро они, еще вчера бывшие наивными детьми, развили в себе эту способность. Если Нелли слегка прикрывала левый глаз, Фрезе вытягивал губы в подобие поцелуя. Если Нелли моргала, лицо Фрезе освещала радостная улыбка. Это был теперь совершенно другой человек. Давно уже не прежний бедный голодный студент, а красивый статный мужчина с загорелым лицом и сверкающими от счастья живыми глазами.
Тюбинген перевел взгляд на Кильмана и фрау фон Клетцель. Старый советник являл собой презабавное зрелище: он хихикал, болтал без остановки и заражал своей веселостью маленькую женщину. Та смеялась много и от души, что до крайности злило сидящую напротив фрау фон Лохузен. Она склонилась к Рейнбольду, прикрыла лицо веером и вполголоса спросила:
– Вы хорошо разбираетесь в людях, герр пастор?
– Не знаю, милостивая государыня. Боюсь, что нет, я не слишком склонен к критическому мышлению.
– Я, в целом, тоже нет. Но, думается мне, чтобы составить верное мнение о фрау фон Клетцель, особенного знания людей не требуется.
– Она мне не знакома, а я, основываясь на собственном опыте, взял за правило не судить о других, пока не узнаю их мыслей и поступков. Внешность обманчива.
– Возможно, герр пастор, но о Клетцель много судачат, очень много.
– Милостивая государыня, полагаю, люди часто говорят о тех, кто вызывает у них зависть.
Фрау фон Лохузен несколько обиженно посмотрела на соседа, который спокойно продолжил:
– Могу лишь сказать, что и она, и ее супруг мне симпатичны, а сплетни меня не интересуют.
– О сплетнях речи и не идет, – фрау фон Лохузен перешла на шепот, – речь идет о неслыханно свободном поведении молодой женщины! Об этом знает весь свет.
– Ах, милостивая государыня, весь свет! Не уверен, что его мнение всегда тождественно правде. И в чем же, собственно, выражается «свободное поведение» нашей визави? В стремлении к независимости и желании отказаться от повседневного притворства? В таком случае меня это даже трогает, ведь мужество предстать перед людьми без маски и костюма дорогого стоит.
Фрау фон Лохузен откинулась на стул.
– Я ожидала от вас других взглядов, герр пастор, – сказала она все так же тихо, но со значением.
Рейнбольд подумал о четырнадцатом стихе тридцать третьего псалма, но цитировать его не стал. Он лишь заметил:
– Сударыня, повторяю: сегодня я вижу фрау фон Клетцель впервые. У нее наверняка имеются недостатки. Однако, пусть и рискуя вызвать ваше недовольство, хочу напомнить вам слова Еврипида: прикрывать женские недостатки – женская обязанность.
Лохузен ничего на это не сказала, поскольку принесли омаров. Однако есть их она не стала – у нее пропал аппетит. Будто проглотила свой острый язык.
Омары ожидаемо произвели фурор. Увидев поданный к ним соус-ремулад, советник пришел в бешенство.
– Несите прочь! – закричал он. – Только свежевзбитое масло! Только свежевзбитое масло! Милостивая государыня, простите, но внутри у меня все кипит! Штупс, поставь ремулад в буфет! Задвинь его подальше или лучше вовсе унеси! Нет, милостивая государыня, омарами нужно наслаждаться ровно в том виде, в котором их вынимают из кипящей воды, голыми! Лично мне и масло к ним не нужно. Аромат мяса не менее важен, чем его вкус. Иногда омаров подают à l’américaine [59], с трюфелями и прочим, en bellevue [60] или à la bordelaise[61], но это же просто варварство! Да, варварство, говорю я вам и спрашиваю вас, милостивая государыня, где же тут природа?!
Выступление это продолжалось довольно долго. Баронесса успела с улыбкой приказать заменить ремулад на свежее сливочное масло, а Тюбинген – разозлиться. Легкая вражда считалась у них с советником хорошим тоном.
– Всегда найдет к чему придраться, – пробурчал он себе под нос, после чего поднял бокал. – Выпьем, Кильман! – пророкотал он через весь стол. – Такое рауэнтальское нужно еще поискать! Прекрасный букет, а?!
Советник взял бокал, наморщил нос, вдохнул аромат, покачал головой, слегка прикрыл глаза и сделал задумчивое лицо.
– Послушайте-ка, Тюбинген, – заявил он, – в букете есть что-то чужеродное! Туда кто-то добавил немного духов… сейчас попробую… Да, так и есть, но лишь самую малость… один атом… но пить можно! Выпьем, Тюбинген!
Хозяин дома рассердился еще больше, но уже знал, как возьмет реванш. Он подготовился заранее: перевязал дюжину своих дешевых сигар лентами и положил в сигарную коробку, которую собирался подсунуть Кильману. Сигары были большими, черными, по виду напоминали импортные, но курить их мог только человек богатырского здоровья, причем на свежем воздухе. Тюбинген уже предвкушал выражение лица старого Кильмана после первой же затяжки.