– Погоди же, милый мой, – пробормотал он себе под нос, – уж я тебе устрою! Парфюмированные вина в моем доме! Хрипеть и стонать, кривиться и плеваться ты у меня будешь, милый мой!
Омары оказались хороши, и все их хвалили. Бернд и Дитер получили по клешне и ссорились, пытаясь выяснить, чья больше. Трудхен Пальм, сидящая рядом с баронессой фон Грис, сделала вид, будто уже сто раз ела омаров, и принялась разделывать лежащую у нее на тарелке часть ножом. Нож соскочил, кусок омара подпрыгнул и, описав в воздухе дугу, шлепнулся на тарелку Рейнбольда, сидящего по другую руку от Труды. Рейнбольд, вместо того чтобы возмутиться, со смехом вспомнил какую-то детскую песенку. Фрау фон Лохузен сочла подобное поведение неуместным и недовольно наморщила нос. Этот мимический жест она отточила до совершенства.
Фрау фон Зеезен туго свернула перчатки и положила их в бокал, предназначающийся для рейнского вина.
– Означает ли это, что вас следует считать поборницей умеренности, сударыня? – спросил Хаархаус.
– Да, сударь, сегодня лишь один бокал игристого. Мне нужна ясная голова и лишь самая легкая степень нервного возбуждения.
– Понимаю. И тут же вспоминаю о собственных грехах. Боюсь, сегодняшнее празднование может завершиться трагически. Мне в самом деле следует взять баронессу на себя?
– Дорогой герр доктор, мы уже обо всем договорились. Не нужно портить наш план! У вас самое простое задание. Взывайте к сердцу матери и бабушки! Расскажите баронессе побольше о маленьком Эберхарде!
– Хорошо. Надеюсь, мне удастся найти подходящий переход к теме. Это всегда самое сложное. Пока что я даже не знаю, как объяснить мое бесконечное вранье. Можно, конечно, сказать, что я пошел на это ради моего друга Макса. Но ведь ложь противоречит самому понятию дружбы.
– В данном случае это было всего лишь стратегическое оружие. Что вовсе не означает, что я оправдываю эту ложь. Но оставим данную тему. Фрау фон Лохузен начала прислушиваться. Она меня недолюбливает. Никак не может мне простить, что я носила траур по покойному мужу всего полгода. Хотя даже этим я противоречила его последней воле.
– Он был против траура?
– Именно. Вы о нем еще услышите. Он был весьма своеобразным человеком большого таланта, но мы не сошлись характерами. Такое, должно быть, не редкость в современных браках, и потому я никогда не жаловалась. Думаю, и он на меня пожаловаться не мог, в особенности после того, как я смирилась с тем, что нельзя было изменить. Так что он, как я уже сказала, не хотел, чтобы я носила по нему траур. Он охотно философствовал, увлекался буддизмом и считал смерть не убийцей, а гением, провожающим нас в новые сферы бытия. Особенно увлекала его тема перерождения душ.
– Ах, так он полагал, что душа станет жить в новой оболочке?
– Да. И даже разработал на основе этой идеи целую теософскую систему. Припадки жажды жизни чередовались в нем со склонностью к затяжным размышлениям. К примеру, он среди прочего хотел, чтобы я снова вышла замуж, дабы его блуждающая душа освободилась от влияния моей – ведь хоть мы, как я уже упомянула, и не сошлись характерами, он был убежден, что привычка, возникшая между нами за время совместной жизни, будет связывать нас и после его смерти.
Хаархаус покачал головой.
– Своеобразно! Могу предположить, сударыня, что вы… – он осекся, пригубил вино, после чего с серьезным лицом продолжил: – А я бы все же уважил эту его последнюю волю.
На лице молодой вдовы мелькнула улыбка.
– Не получится. Тот, кого он для меня выбрал, больше не свободен.
– Он хотел, чтобы Макс…
– Да. Во время какого-то спиритического сеанса он договорился об этом с духом покойного Карла Августа фон Тюбингена. Именно из-за него Тюбингены потеряли Лангенпфуль: у него была падчерица фон Зеезен. Сейчас, когда я все это говорю, мне это кажется смешным. Однако хочу вас заверить, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы избавиться от страхов, которые очень долго меня преследовали. Даже в солнечном свете мне мерещились призраки, оставившие меня в покое лишь тогда, когда Макс счастливо обручился. Теперь вы понимаете, почему я приложила столько усилий, чтобы этот брак состоялся? Он освободил меня от демонического влияния души, господство которой надо мной я по временам ощущаю до сих пор.
Оба говорили так тихо, что их беседа осталась никем не замеченной в общем гуле голосов. Граф Тойпен неожиданно задал фрау фон Зеезен какой-то вопрос, и она тут же отвернулась от Хаархауса. Доктор пребывал в странном настроении. Фрау фон Зеезен представляла для него загадку. О ее покойном муже он слышал совершенно невероятные вещи: безудержные оргии в Лангенпфуле, чередующиеся со спиритическими сеансами и иллюминатскими фокусами. Поговаривали даже, что Зеезен умер, приняв какой-то таинственный эликсир для продления жизни, сделанный постоянным гостем дома французским шарлатаном, называвшим себя графом Петрузе. В одном все рассказчики сходились: покойный, как никто другой, обладал властью над умами. Он, видно, и в самом деле имел невероятно сильное влияние на собственную жену, иначе та точно бы подала на развод.
Хаархаус затих. Он думал о том, что же так привлекает его во фрау фон Зеезен. Быть может, он просто обманывался необычным внешним видом. В зеленоватом сиянии ее глаз крылись сотни неотвеченных вопросов. Казалось, что спокойствие и ясность ее поведения лишь маска, а в глубине души ей еще много нужно решить, разъяснить, отпустить.
Звонкий дискант советника перекрыл гул застольной беседы. Ридеке разлил по бокалам игристое, и Кильман решил высказаться о своих предпочтениях в этом вопросе. Обычно он пил исключительно «Мум кордон руж» [62] или, на худой конец, «Поммери гу американ» [63].
– Так не пейте же налитое вам сийерийское! [64] – прокричал с другого конца стола Тюбинген с совершенно красным лицом.
– Что вы, – каркнул в ответ советник, – человек привыкает ко всему! – после чего опрокинул себе в рот бокал, вздрогнул и блаженно прикрыл глаза.
Покраснел и маленький Брада. Он решил именно этим вечером объясниться с Бенедиктой. До сих пор о его чувствах знал только Макс, который подбодрил друга, однако также дал понять, что получить согласие родителей будет не так просто. Брада был беден. Даже необходимость обзавестись новой аттилой или лошадью представляла для него проблему. Захочет ли Бенедикта ограничить себя в средствах, было большим вопросом. Она, конечно же, никоим образом не была воспитана в роскоши, но все же в Верхнем Краатце жили на широкую ногу.
Брада поднял бокал с игристым и кивнул соседке.
– За нас, фройляйн Бенедикта, – сказал он. – Я эгоист, потому не говорю «за вас», а пытаюсь к вам, так сказать, примазаться. Если вам хорошо, то хорошо и мне. А теперь скажите мне, почему вы так поспешно сбежали давеча с птичьего двора?
Бенедикта пила шампанское так медленно, как могла. Она чувствовала, как кровь приливает к ее щекам, и хотела скрыть свое замешательство.
– Почему? Сама не помню… Должно быть, меня позвала мама. Или дедушка. Кто-то меня позвал…
– Я ничего не слышал. Вы что-то пробормотали и тут же сбежали. Во всяком случае, выглядело это почти как бегство.
– Прошу вас! Сбегают только, когда боятся.
– Быть может, вы чуть-чуть, совсем капельку испугались?
– Чего же?!
– Объяснения на птичьем дворе… В самом деле, есть куда более поэтические места для подобных моментов, вот только подходящий случай выпадает не так часто. Но вот он случился, не знаю почему, но случился. В романах в такие минуты обычно светит луна, по возможности полная. Ее я упустил, полнолуние, как вы помните, было на мой день рождения. В ту ночь все наверняка выглядело бы куда красивее. Я уже поднялся, чтобы забрать вас с острова, но меня опередил африканский доктор.
Сердце Бенедикты заколотилось. Что, если Земпер знал! Если нет, то ему предстояло узнать. Она не хотела начинать помолвку с такой тайны. А то, что помолвка будет, она чувствовала… Дрожащими пальцами девушка взяла один из лежащих на столе цветков и начала обрывать лепестки.
Брада ее тут же остановил.
– Одно мгновение, – сказал он, – станьте моим оракулом! Отрывайте лепестки ромашки, которую вы держите в руках, по одному, по очереди повторяя «да» и «нет». Последний лепесток все решит.
– Мне начинать с «да» или с «нет»?
– Всегда только с «да»…
– Нет, – сказала Бенедикта, отрывая последний белый лепесток.
Браду это нисколько не напугало.
– Как солдату, мне не остается ничего, кроме как подчиниться: здесь и сейчас! – сказал он. – Я бы хотел задать вам один вопрос, Бенедикта.
– Пожалуйста, – согласилась она и тихо добавила: – Только не так громко!
– Я прибегну к иероглифам, тогда будет не так заметно.
Он тут же нарисовал на обратной стороне карточки с именем кривовато вышедшее сердце и вместе с карандашом протянул его Бенедикте.
– Что ж, Бенедикта, этим все сказано. Теперь отвечайте!
Бенедикта держала себя в руках. Она даже не покраснела. И все же было неплохо, что в этот момент на нее никто не смотрел. По лицу ее будто скользнул солнечный зайчик. После этого она неровно и неловко накорябала маленькое сердце посреди нарисованного Земпером.
– Ну-ка, дети, чем это вы там заняты?! – тут же прокричал Тюбинген. – Играете в морской бой?
– Никак нет, герр фон Тюбинген, – возразил Брада, убирая карточку в карман. – Я показал Бенедикте иероглифы, и она тут же поняла, как их читать. Не так ли, Дикта? – последнее он почти прошептал.
– Да, Земпер, – прошептала Бенедикта в ответ, после чего положила руки на колени и принялась болтать с соседями по столу, чтобы не привлекать к себе внимания.
Однако происходящее не осталось незамеченным фрау фон Зеезен. Она наклонилась к Максу и сказала:
– Смотрите, дорогой Тюбинген, сегодня еще и Брада объяснится с вашей сестрицей. У них обоих это на лбу написано.