К тому же и Ксения теперь живёт дома в Москве.
Дача опустела.
А вчера он поначалу даже не понимал, за что браться.
Хотя прекрасно знал, чем вообще надо заниматься.
Лишь чуть позже, отсидевшись в тишине сада с кошками, и проанализировав свои новые и необычные ощущения, поняв своё новое качество, он принялся за работу, которой теперь надолго являлась обработка урожая яблок, слив и груш.
И сегодня вечером его ожидало то же самое.
К обеду начальница несколько исправилась, пытаясь компенсировать Платону его потери, и принеся ему три малюсеньких печенья-пирожных, что явно было меньше его доли в коллективе, одаренном кем-то из посетителей.
Опять остатки с барского стола! – решил Платон, с безразличным видом принимая угощение.
Но через минуту решил: в конце концов, дарёному коню на… яйца не смотрят – и вмиг умял их.
Вскоре Надежда позвала Платона к себе и стала на компьютере показывать ему фотографии своего сына и свои, сделанные во время поездки в Египет на Красное море.
Увидев себя толстую на экране, она тут же оправдалась:
– «Я кажусь такой толстой на фоне моей подружки, которая весит всего сорок пять кило!».
А когда Платон увидел изображение её сына, то понял, что это у них конституция тела такая.
Это был явно типичный крестьянский сын, но с надменным взглядом.
– «Платон! Тебе на море надо, в Египет!» – покровительственно дала она лицемерный совет.
– «А на море отдыхают только слабаки! А сильному человеку противопоказан пассивный отдых! Работать надо, жир растрясать!» – пристыдил он толстушку.
– «Ну, что ты? Я дома знаешь, как много пашу! Как папа Карла!».
– «Да-а-а?! Но папа Карла был не пахарем, а столяром!».
– «Да нет же! Я про папу Карла из Буратино!».
– «Стало быть, Карл – сын землепашца!».
– «Фу, ты! Вечно ты со своим словоблудием!» – несколько отбилась она, продолжая показывать ему красивые приморские пейзажи Египта.
Платон затих. Видимо подумав, что она обидела его, Надежда предложила ему примирительную конфетку в яркой обёртке:
– «На! Поднимает настроение!».
– «А зачем мне это? У меня настроение всегда в поднятом состоянии!».
– «Ну, опять ты со своим юмором ниже пояса!» – выдала она желаемое за действительное.
И она принялась рассказывать, чем они там с Лёшкой занимались и где побывали.
– «А ты там в лепрозории была?!».
– «Везде была!» – не успев сообразить, похвасталась Надежда.
– «Тогда я пошёл!» – сразу сориентировался Платон, демонстративно быстро выходя в коридор, и слыша за спиной запоздалый хохот.
Однако первый рабочий день после такого счастливого отпуска всё-таки закончился, и Платон отбыл на дачу, что теперь предстояло ему делать регулярно.
За время вынужденного отпуска Платон успел отвыкнуть от своих коллег по работе, от их невоспитанности и низкой культуры, манер поведения, просто от их присутствия. И Надежда сегодня напомнила ему об этом. Опять он вернулся в эту зловонную клоаку, и его чуть не затошнило от понимания этого.
В электричке женщина, только лишь внешне похожая на перезрелую «Светика-семицветика», плюхнулась на скамью к одиноко сидящему у окна мужчине, несмотря на оставленные кем-то на ней мелкие вещи.
– «Здесь занято!» – поднял тот её с места.
Недовольная женщина пересела на другую сторону через проход, сев напротив Платона, около которого у окна то же сидел, но пожилой, длинноносый, маленький мужчина, до этого постоянно цыкавший зубом, и не дававший Платону заснуть.
Почти тут же другой, тоже только что вошедший в вагон мужчина, последовал примеру женщины, сев точно на то же место, но не услышавший возражения от спокойно задремавшего в углу у окна соседа.
– «Только что было занято! Деловой, блин!» – запищала женщина противно-визгливым голосом.
На что опять проснувшийся в углу мужчина сразу поднял незадачливого пассажира с уже насиженного им места:
– «Занято!».
На что квази «Светик-семицветик» укоризненно покачала головой.
Когда она ещё садилась напротив Платона, то сначала встала к нему спиной, наклоняясь над скамейкой, и оттирая её рукой от невидимой пыли, отпялив свою задницу чуть ли не ему в лицо, видимо, чтоб не испачкать свою замшевую комбинированную одежду.
Потом она разместилась на скамье как-то полубоком, в раскорячку, подчёркивая свой слишком широкий таз и кривые ноги. Скосив одно плечо на бок, она изучала Платона из-под своих тёмных очков.
Да-а! До «Светика-семицветика» ей далеко! – подумал тот.
Утром в среду за окном электрички прибавилось осенних красок, а под ногами на городских тротуарах уже зашуршали пока ещё редкие сухие листья.
В этот день Платона лицезрели и другие его коллеги – мужики, накануне развозившие заказы по оптовикам.
Войдя в кабинет Надежды за ключом от своего, он невольно услышал окончание их разговора, проходившее в их обычном репертуаре.
– «Ты тыкай на бум, и попадешь, в конце концов! – советовала Надежда Алексею.
После обеда он прошёлся по Покровскому бульвару, опять вспоминая сына и внучку, а увидев детский городок, – и своё незапамятное детство.
– «Что-то ты долго?» – встретила его после обеда начальница.
– «А я ни разу и не поинтересовался, сколько времени! Счастливые теперь ходят без часов!» – тонкой подколкой ответил он на её вопрос.
– «Наш обед уже закончился!» – завизжала вдруг уязвлённый Гудин.
– «Пошли работать!» – успокоила всех Надежда Сергеевна.
– «А я ещё не поел, в отличие от Вас!» – смело возразил Платон.
– «Да скажи ты им, что тебя «не дерёт чужое горе», закончился их обед, или нет! А идти работать тебе не надо, так как ты и так на работе!» – подсказывал ему изнутри тоже осмелевший остро-рогатый.
– «Ведь стадо и пастух всегда обедают в разное время!» – сразу обрезал он, начавших было возмущаться, Алексея и евших с ним.
После чего довольный Платон удалился к себе на послеобеденное чаепитие, дремоту и продолжение своей работы.
Долгожданное летнее потепление, как раз пришедшееся на визит семьи сына, вновь сменилось периодическим летним похолоданием с дождями.
В очередном вечернем футбольном матче Платон отличился дважды, доведя счёт своим забитым голам до сорока восьми, и получив неожиданное поздравление от Алексея Грендаля с пятидесятым голом.
– «Нет, ты ошибся, это пока сорок восьмой!» – возразил автор того и другого.
Однако местный уязвлённый счетовод настаивал на своём:
– «Я не ошибся! Это твой пятидесятый в сезоне!».
Тогда Платон возразил аргументированнее:
– «Я тоже считаю свои голы и результативные пасы, и к тому же их записываю! Сейчас у меня сорок восемь голов и сорок девять пасов!».
– «Нет! Нет! Ты забил пятидесятый! Я точно знаю!» – не унимался институтский преподаватель.
Платон не стал продолжать бессмысленную дискуссию. Ему только было непонятно, почему Алексей называет пятьдесят, а не, например, сорок пять? Ведь первые голы Платона в сезоне тот не видел. Откуда он мог о них знать? Наверняка прикинул на глазок! – рассуждал сам с собой бывалый футболист.
– «А ты про бонусы забыл!» – неожиданно ошарашил его Алексей.
А тем временем, «отгулявшая» такой насыщенный отпуск Ксения приступив к работе, затихла дома, наслаждаясь преимуществами городской жизни – теплом, уютом, чистотой и, главное, отсутствием дополнительных дел. Теперь все вечера она просиживала, а то и пролёживала в истоме у телевизора. Платон же ночевал на уже ставшей холодной даче, и кроме вечернего футбола и тёплого душа, допоздна занимался переработкой позднелетних фруктов, досыпая в электричках.
В четверг, расслабившись от очередного дармового поедания картофельного пюре с солёным огурцом и чаепития, дарованными Надеждой Сергеевной, и потеряв бдительность от слишком длительных гоняний шариков на компьютер в честолюбивом одиночестве, Иван Гаврилович издал протяжно-заунывный звук.
Его тональность во многом определилась силой прижатости, а проще говоря, прилиплостью к креслу места, издавшего сей звук.
Этот звук Платон услышал даже через смежную стену своей комнаты.
– Во! Старичок-дурачок! Аж расперделся в своих стараниях! А это может плохо кончится!» – вырвалось у него вслух.
И опасения Платона оказались не лишёнными оснований.
Уже на следующий день, в пятницу, наголодавшись за день в бесплодном ожидании очередной дармовой еды из рук начальницы, Иван Гаврилович дорвался до неё поздним вечером на даче, получив паёк из рук своей Галины.
Этому способствовал и щедрый, но лицемерный приём гостей – нужных и важных соседей по даче, главный из которых работал прокурором.
– «А эти…? Нажрутся, смешнее обезьян делаются, ругаются…! – начал, было, он корить своих важных соседей – Даже вмешиваться не хочется!» – завершил он ноющую критику лицемерно-боязливо.
Перебрав за столом, он с трудом добрался до кровати. Галя помогла раздеться и накрыла сожителя простынёй. Вечер на этот раз был тёплый, тело старца пока тоже.
Наступила ночь. Иван Гаврилович любил спать на даче, особенно летом, тем более в выходные.
Из всех дней недели он больше всего любил ночь с пятницы на субботу. И лечь можно было как угодно поздно, и встать…
Тут он задумался.
Встать бы! А то вот годы уже, да и здоровье шалит. Курю опять-таки много, а бросить не могу, да опасно это, чего ж теперь…
Он энергично натянул совершенно белую, даже в ночном полумраке, простыню на своё голое, загорелое после Красного моря, старческое тело и поёжился.
Его взгляд упал на высунувшиеся с противоположного края простыни ступни ног, относительную холодность коих он больше почувствовал, чем с трудом разглядел их в сумраке ночи.
Только белых тапочек не хватает! – неожиданно посетила его плешивую голову ужасная мысль.