Врач очень толково и добродушно ответил на все вопросы Платона, опять чуть иронично прокомментировав:
– «Потеря короткой памяти в таких случаях естественна! Но Вы после операции, как сомнамбула, выполняли все мои команды: высунуть свой язык, пожать мою руку. Смогли с нашей поддержкой даже сами перелезть на каталку. Ведь Вам понадобилась дополнительная доза наркоза, так как Вы перевозбудились и не засыпали!».
Позже Платона навестил и сам Максим Борисович, тоже ответив на естественный вопрос пациента, и поинтересовавшись его самочувствием:
– «Операция прошла блестяще!».
– «А не было ли чего-нибудь необычного, смешного? Это я как писатель спрашиваю!».
– «Если бы нам было смешно, то больным бы было бы не до смеха!».
На том и расстались. Пропустивший обед Платон теперь ждал ужина, хотя есть не хотелось. Голова ещё иногда немого кружилась, мысли ещё чуть путались. Он даже забыл, что сегодня один из его профессиональных праздников – День ракетных войск и артиллерии.
И пока он решил погулять по коридору, посмотреть на следующих пациентов операционной.
– «Женщины едут на юг для чего? Кто спинку погреть, а кто и животик потереть!» – услышал он ещё издали.
– «А ты что, старух трахаешь? Вон сколько молодых!» – неожиданно услышал он из разговора двух пожилых мужчин, шедших ему навстречу.
– «Так это лицо стареет, а… она – всегда молода!» – донёсся до его чуткого уха писателя народный юмор поджарого, загорелого старика.
Нагулявшись, он вернулся в палату, по дороге получив команду на снятие бинтов. Освободил ноги, но болтать не хотелось.
Тогда инициативу взял на себя Василич, вновь комментируя услышанное по радио:
– «А ты думаешь, почему раньше люди умнее были, и больше знали, а?! Потому что в очередях общались, вот!».
– «Конечно! Ведь в очередях стояли за дефицитом!» – тонко подметил писатель, продолжая тему знаний.
– «А теперь один дефицит – деньги!» – выдал истину ветеран.
– «И заметь! За ними теперь не стоят!» – продолжил Платон, желая перехватить инициативу.
– «Их воруют!» – попытался было поставить последнюю жирную точку своим последним мудрым словом Владимир Васильевич.
– «Да! В нашей стране появилась и проявилась новая тенденция. Оказывается власть и закон, и даже средства массовой информации стали пасовать перед деньгами, и тем более перед большими деньгами. Деньги стали катализатором для выявления человеческой сущности! А безнаказанность и вседозволенность убивают совесть!» – всё-таки отнял у того пальму первенства интеллигент: инженер, лектор, философ и писатель.
Но видя угрюмо-скучное выражение слушателя, Платон смягчился и изящно оправдался:
– «Василич! Ты меня извини за излишнюю болтливость! Я ведь всегда в течение рабочего дня, даже суток, общаюсь лишь с самим собой!».
– «Что ты, что ты?! Мне даже интересно! Говори, сколько хочешь!» – успокоил Платона внимательный сосед.
Пятница прошла быстро и почти незаметно.
Днём Платона осмотрел Заведующий отделением и лично разрезал нитки на члене. Но тот не встрепенулся, как надеялся Платон, а продолжал иметь отведённое ему место куском отрезанной, кровавой, конской колбаски.
– «Посмотрите головку! Видите, уже мацерация началась?!» – обратился Максим Борисович к главной перевязывающей медсестре Марии Ивановне, весьма зрелой, в возрасте, но всё ещё красивой женщине, когда та сняла с квази обрубка марлевую обёртку.
– «Сейчас Вам будет больно! Потерпите!» – предупредила та Платона, намазывая головку чем-то тёмным и жгучим, но не йодом.
– «Ай! Подуть бы!» – среагировал на боль Платон, изображаю губами, что от врачей требуется.
Конец опять завязали и Платону полегчало. Жить стало чуть веселее.
В субботу утром он проснулся от жуткого сна: будто бы его член с отвисающей наружу кожей, весь изрезан, имеет жабры, какие-то боковые прорезы, и чуть ли не маленькие крылья, туда-сюда вертится, изгибается, как живой, да и сам «гад» казался необычно больших размеров.
Давно приучивший себя при таких снах сразу пробуждаться, Платон очнулся, и точно: опасная пока эрекция!
Тогда он сразу побежал в туалет…, и «гад» опал, превратившись в своё жалкое подобие, ненадолго оставив слегка режущую боль по опухше-бесформенному, окровавленному ободку.
– «Фу, пронесло!» – вслух, вполголоса успокоил он себя в палате.
На это Василич встрепенулся. Платону пришлось поделиться с ним своей болью.
– «А что ты хочешь? Орган ведь живой и не послушный!» – успокоил его один из знатоков.
Во время утреннего обхода Максима Борисовича перед предстоящими выходными, он объявил, семенящему за ним преклонных лет обаятельному врачу-ветерану Михаилу Ильичу, что Гаврилина готовим к операции на понедельник, а Кочета после обрезания в тот же день выписываем.
После полдника Платона снова навестила Ксения, привезшая дачных яблок.
А он повеселил жену некоторыми пикантными подробностями прошедшей операции.
– «Ну, ты, как всегда, в своём репертуаре, озорной ты мой!» – любовно потрепала она мужа по щеке.
– «Тебе стричься пора! Да теперь давай и за зубы берись! А то вон, какой смешной и щербатый стал!» – проявила она о нём же заботу.
– «Зато теперь я не боюсь кусать передними зубами! Скоро и нижним смогу!» – ёрничая, обнадёжил он жену.
Но та на этот раз видимо не обратила внимания на юмор мужа ниже пояса, зато посочувствовала его жалобе на дурачка Лымина.
– «И чего он из себя корчит? У него скорей всего комплекс неполноценности маленького человека! Наполеоновский комплекс!
Так он наверно ещё и еврей?! А среди них никогда не было дворян. Они никогда не принадлежали к высшему обществу!» – стала она успокаивать мужа.
– «То есть, они не были патрициями!? Но и среди пролетариев я их что-то тоже не видел?! Тогда остаётся, что они всегда были плебеями!» – логично развил мысль жены историк.
Вечером он отловил Галину и в знак благодарности подарил ей большую шоколадку. Та радостно поблагодарила пенсионера.
А на следующий день в воскресенье, в противовес Лымину обаятельный дежурный врач Михаил Ильич, обошёл всех пациентов, поинтересовавшись самочувствием каждого, внимательно выслушав их просьбы.
Отойдя в пятницу от наркоза, в выходные дни Платон, наконец, спокойно занялся творчеством.
Он дописал восемь стихотворений, и написал два новых, одно из них посвятив своему обидчику Лымину:
«Кваку»:
Один старик с фамильей редкой Лымин
На деле мне предстал, как старый Каин.
Меня достал придирками с подколкой:
То дверь я не закрыл, то ею хлопнул громко.
Но я в ответ молчал, пока слюну глотая,
За ним лишь изредка, украдкой наблюдая:
Что за дурак в соседях объявился?
Ну, хоть за хамство за своё бы извинился!?
На вид – сморчок, и ростом далеко не вышел.
Чванливостью и барством только старец пышел.
А сколько гонора, надменности и спеси?!
В крови его, видать, немало вредной смеси?!
Идёт по коридору он походкой «Квака».
Ну, в общем, настоящая, видать, он бяка!
Меня раз обозвал он даже «идиотом»
За то, что оправдался я за дверью хлопом.
Его в ответ я словом не ударил.
Тем более пощёчину ему не впарил.
Ведь много чести старому зануде.
По жизни хаму, подлецу, Иуде.
Я имени его ещё не знаю даже.
Ведь для меня оно теперь Иуды гаже.
И пусть всегда живёт без имени в стихах.
И мается и кается в своих грехах!
Сидевший вплотную Владимир Васильевич на этот раз всё хорошо слышал, и прокомментировал:
– «Да, здорово! Зло!».
Платону пришлось давать разъяснения:
– «Если бы этот Лымин – педерёк с ноготок, обозвал меня где-нибудь в другом месте, а не в больнице, например на улице, да ещё без свидетелей, то я бы отвесил ему такую пощёчину, от которой бы он уже валялся в нокдауне! Но, скорее всего, я поберёг бы больную ладонь, и одним ударом ноги футболиста вышиб из него аденому вместе с простатой!».
– «Ха-ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!» – закатился Василич.
– «Ну, ты даёшь!» – добавил он после смеха.
У него вообще в этот вечер, после свидания с женой и сыном, было хорошее настроение. Только вот взрослый внук его не нашёл времени, чтобы навестить деда перед операцией.
В ночь перед выпиской Платону что-то не спалось, хотя в голову ничего особенного и не лезло. Видимо ещё сказывались последствия перенесённого наркоза.
Да и расслабленный уколом Василич в этот раз храпел без перерыва, даже не прореагировав на коронный Платоновский горловой куриный смех и посвистывания. За окном лил дождь, и его телу уже было не так комфортно и уютно, как ранее.
Видимо его организм уже перестраивался на домашний режим сна с двух часов ночи, а не с десяти вечера, как в больнице. И всё, что ему удалось за ночь, так это сочинить лишь одно четверостишие, которое он на всякий случай сразу же и записал:
Дождь за окном, ночь в надире, не спится.
Храп у стены, но слипаются крепче ресницы.
Дрёма берёт своё долгое, сонное бремя.
Мысли уходят в подушку под смятую щёку и темя.
Наступил понедельник, 23 ноября, а для Платона утро выписного дня. Для Владимира Васильевича же Гаврилина – операционное утро.
А операции здесь шли потоком. На понедельник, например, запланировали целых семь!
Как Платон и предполагал того повезли первым.