— Где же?!
— Все, — сказал Барракуда. — Еще у Генерала, у Друвича, в контейнере…
— Нет ни у кого! Все!
— И в контейнере?!
Некоторое время Барракуда и женщина в упор смотрели друг на друга, и Ивар почувствовал, как из пустоты между ними рождается новый, пока непонятный ему страх.
— Кто? — медленно спросил Барракуда.
— Тимор… — выдохнула женщина.
Это был молчаливый парень, приносивший Ивару еду. Сейчас он кричал, и четверо мужчин прижимали его к полу, и Милица пыталась удержать на коленях мотающуюся голову с бесформенным, расплывшимся в вопле ртом.
Люди метались. Ивар просто стоял и смотрел.
Он сразу понял, что ампулы не будет. Что-то твердил Генерал, плакала коротко стриженая женщина, а парень по имени Тимор смотрел и смотрел в глаза своему ужасу. Из черного разинутого рта струйкой бежала красная слюна, а вырывающиеся из горла звуки все меньше походили на человеческий крик.
— Барракуда… Сделай… Зеленки… Найди… Сделай…
Чего они хотят от него, искренне удивился Ивар. Нет у него ампулы, нет никакой «зеленки»… Надо же, бардак какой, знали, что Помутнения возможны — и не запаслись лекарством… Отец — он бы все предусмотрел…
Тимор посинел. Из закатившихся глаз его текли слезы. Хронометр тонко запищал — шестьдесят одна минута. Истек срок… какой-то важный срок.
Теперь они все сидели над распростертым агонизирующим телом. Чьи-то ладони лежали на впалых щеках, на лбу, на вздувшейся шее; Тимор не слышал и не чувствовал. Последним видением в его жизни было нечто, от чего глаза его сделались белыми, как два алебастровых шарика.
Запертый в комнате с ободранной обшивкой, он слышал, как содрогнулся пол — три капсулы, три фонарика, последний путь.
Тогда, возле страшного трупа, оставшегося от серьезного парня по имени Тимор, Ивар поймал на себе взгляд. Взгляд брошен был в расчете, что Ивар не заметит его; он, однако, заметил.
Сейчас, глядя в разинутый рот надорванной обшивки, Ивар с удивлением подумал, что еще неделю назад ему и в голову не могла прийти та мысль, которая ворочалась сейчас на дне сознания; мысль рождена была взглядом, спровоцирована взглядом — однако теперь Ивар решил, что, не будь взгляда, она явилась бы все равно.
Для спасения Тимора не хватило одной зеленой ампулы; именно эта единственная ампула досталась Ивару.
Почему не было сводки-предупреждения? Ну ладно, пусть драгоценная «зеленка» хранится в контейнере, при температуре, близкой к абсолютному нулю — но почему же готовой партии не хватает на всех?! Или они в суматохе раздавили парочку ценных ампул, и тогда лекарство, потраченное на Ивара, не имеет столь рокового значения, и он все выдумал, и взгляд этот тайный — выдумал тоже… И почему кто-то ухитрился противостоять напасти и добраться до «зеленки» — Барракуда в первых рядах — а кто-то не успел?..
Вопросы представлялись Ивару почему-то в виде блеклых лохмотьев, развешенных в стороне от главного; как бы то ни было, но Тимор умер в мучениях, а он, Ивар, жив.
Его вытащили первым. Барракуда пришел и вытащил его из кошмара, первым, раньше Генерала, раньше всех самых преданных и нужных ему людей, не рассчитывая, хватит ли ампул…
А может быть, рассчитывая. Очень хорошо и тщательно рассчитывая: товар, последний шанс. А не шанс, так месть: «С первым крейсером в нашем небе я убью этого мальчика… на глазах отца»…
…И жрецы уже соорудили жертвенный стол, и до слуха будущей жертвы доносятся песнопения, предваряющие священный акт. Душат сладким запахом цветочные гирлянды, увивающие и голову, и плечи, и стянутые за спиной руки… А в центре ритуального круга из маленьких костров ждет своего часа орудие — светлое лезвие, похожее на ущербную луну: острие умащено розовым маслом, и на любовно отполированных боках пляшет отблеск огня…
Но неужели Белый Рыцарь НИКОГДА не вернется?!
— …У меня нет времени, Ивар, — сказал Барракуда. — Нет времени на разговоры… Ни минуты. Прости.
Ивар смотрел на его палец, туго спеленутый лентой пластыря. Барракуда стоял в дверях, не собираясь даже переступать порога:
— Ладно, о чем ты хотел спросить?
Ивар отвернулся. Язык не поворачивается: «Вы спасли меня, чтобы поэффектнее убить?»
— Ну же, у меня нету ни…
— Неужели вы ее любите? За что ее можно любить?
Ивар успел удивиться своему вопросу. Голос его казался почти обиженным:
— За что? За что любит ее мой отец? Она колдунья?
Барракуда сделал шаг вперед. Потом еще шаг, и дверь закрылась за его спиной.
— Не думаю, — сказал он медленно. — Вряд ли она колдунья… И вряд ли я люблю ее, Ивар.
Ивар мысленно поблагодарил его. В такой ситуации любой взрослый вправе недоуменно вскинуть брови: «Кто? О ком речь?»
— Она… — Барракуда болезненно поморщился. — Я не могу тебе объяснить. Не потому что не хочу — не умею… И это жаль, потому что в нашей с тобой судьбе она сыграет… значительную роль.
Слова были произнесены негромко и буднично — но Ивар ощутил приступ холодной тоски. Ему расхотелось говорить; подтянув колени к подбородку, он прикрыл глаза — в ожидании, что Барракуда уйдет.
— Ты хочешь спросить меня, что будет завтра, — донеслось до него сквозь темноту опущенных век.
— Да, — вяло отозвался Ивар. — Вы спасли меня, чтобы было кого убивать.
— Говори мне «ты»…
— Ты спас меня, чтобы было кого убивать.
— Я спас тебя, потому что хочу, чтобы ты жил.
— Но твои тигарды тебе важнее.
— Да… И я мог бы сказать тебе: «Что ты, Ивар. Я ни за что на свете не убью тебя. У меня рука не поднимется на ребенка»… Я хотел тебе так и сказать. Но вот не хочу… врать не хочу. Ты бы все равно почувствовал, и было бы хуже.
Ивар открыл глаза. Круглые плошки Барракуды смотрели в упор.
— Так ты убьешь?..
На запястье Барракуды запищал браслет; нахмурившись, он придавил зеленый огонек и погасил его.
— Если Регина не… Если Город не передумает, мы попробуем стартовать. Пережить атаку нам не удастся, конечно… Настоящую атаку. Но настоящей атаки не будет. Они не станут давить нас огнем — они захотят сохранить тебя…
Ивар поднял глаза:
— Да?
Он сам себе удивился — в вопросе обнаружился сарказм. Барракуда тоже услыхал его и нахмурился:
— Ну конечно… Они попытаются штурмовать Поселок, не разрушая его. А я хочу убедить их, что штурм равнозначен… — он осекся.
Ивар ждал.
— Наши предки, — медленно проговорил наконец Барракуда, — наши предки верили, что человек, убивший ребенка, подвергает проклятью детей своего рода… Это тяжкий грех. Но если на пути исхода тигардов случатся грехи — они будут все на мне, Ивар. Понимаешь?
— …Понимаешь, Генерал? Мы спасем не себя — ребенка… Мы выдадим Кая, чтобы уберечь его от страшного греха…
— И себя тоже…
— И себя, потому что грех ляжет на всех… Это жизнь ребенка, это…
— Жизнью этого ребенка уже пожертвовал его отец! А разве предательство по отношению к Каю — не грех?!
Ивар безучастно смотрел в пол. С его присутствием давно никто не считался чего уж там, отец принес-таки сына в жертву, дело обычное… Чего стесняться…
Барракуда вздрогнул, будто чувства Ивара могли странным образом передаться ему. Уронил руку на Иварово плечо:
— Заткнитесь… «Пожертвовал», «предательство»… Дешевая кукольная мелодрама. Если я сочту нужным еще раз встретиться с другом Оновым — я сделаю это без подсказки… Но Онов любит мальчика. Я бы тоже его любил… будь он моим сыном… И не принес бы его в жертву никаким высшим соображениям… А потому придержите языки! — Барракуда повысил голос, а рука его тем временем притянула Ивара к себе, и тот не сопротивлялся.
— Через несколько часов, — начал Барракуда с внезапной хрипотцой, — Никола скажет мне «да» или «нет»… Если «да», если наша машина на что-то годится тогда немедленный старт… Если «нет»… Будем ждать связи. Они обязательно выйдут на связь, потому что истекает срок ультима…
— Они уже на связи, — ровно сказала Милица.
Ивар увидел, что держит Барракуду за руку. Нервно, мертвой хваткой.
Щелкнул, наливаясь жизнью, зеркальный экран. Ивар заставил себя поднять голову — и обомлел. Никакой Регины не было в кадре; все пространство от пола до потолка занимало бесстрастное, надменное лицо Командора Онова.
Командор постарел на десять лет. Исхудавшее лицо избороздили непривычные Ивару морщины, сменили цвет редеющие волосы и непривычно глубоко провалились глаза — но это были спокойные глаза сильного человека, и впалые щеки оказались тщательно, безукоризненно выбриты. Это был новый отец — но это был безусловно он, и тогда Ивар понял, что кошмар наконец закончился.
— Что ж… — медленно проговорил Командор. — Думаю, Поселок принял решение?
— Срок ультиматума истекает через два часа, — любезно напомнил Барракуда.
Командор кивнул:
— Я знаю… Однако через два часа на разговоры уже не останется времени. Я слушаю вас, Коваль.
Ивар ощутил, как дрогнула рука Барракуды на его плече. Чуть-чуть дрогнула.
— Наш ответ остается прежним. Вы отказываетесь от штурма — или гибнет мальчик.
Зал за спиной Барракуды молчал. Не просто тишина — глубокое, болезненное безмолвие.
Командор Онов сделал паузу. Помолчал, изучая замерших в ожидании тигардов; начал негромко, тем же ровным бесстрастным голосом:
— Соображения высшего порядка, и прежде всего соображения безопасности Города, заставляют меня отдать приказ о штурме. Через сто двадцать минут удар будет нанесен. Больше — никаких переговоров, но капитуляция поселка будет принята. Это все.
Безмолвие. Безличие. Ивар, улыбаясь, смотрел в огромное, на всю стену, лицо отца, и кто-то внутри головы возмущенно твердил: улыбка неуместна. Сожми губы, улыбка неуместна, это неправильно!..
Рука Барракуды медленно выпустила его плечо. Ивару сразу же показалось, что он чего-то лишился — чего-то важного… Поддержки, что ли?
Безмолвие. Гнетущая тишина. Командор Онов теперь смотрел на сына — на Ивара, и только на него. Под этим взглядом с Иварового лица сползла улыбка — и он вдруг почувствовал приступ стыда. Все эти люди смотрят на него, и каждый думает: вот мальчик, от которого отказались во имя высших интересов. Вот мальчик, сын отца, принесшего сына в жертву принципам.