— Что здесь происходит?!
Десятиклассники давно слиняли. Из Саенковских воплей вычленилось смазанное:
— Орды…ы…ы…не-ец…
Химичка шагнула к Ордынцу, и ноздри ее раздувались, как алые паруса:
— Ты Ордынец? Ты это сделал?!
И тут всхлипывающая Юлька увидела невозможное. Ордынец чуть шагнул навстречу химичке и нежно, тихо, так, что слышала одна Юлька, прошептал:
— Вы дежурный педагог?
Химичка непроизвольно дернула рукой с красной повязкой.
— Почему же вы не видите, что происходит?
Химичка моргнула, и Юлька впервые увидела со стороны, как другой человек — взрослый человек! — подпадает Ордынцу под взгляд.
Саенко все хлюпал и жаловался; химичка икнула, поднеся ладонь ко рту. Вздрогнула, скривила губы; растерянно оглянулась, пробормотала невнятную угрозу и скрылась в учительской. Ордынец проводил ее взглядом, оглядел окровавленного Саенко — и потом обернулся к Юльке.
Она вдруг увидела себя его глазами — зареванная дылда в съехавших очках, растрепанная, красная, в оплеванном переднике. Ей захотелось провалиться сквозь землю — и не потому, что смотрит пятый «А» и набежавшие со всех сторон старшеклассники. Ордынец смотрел иначе. Юлька не могла понять, как — и сгорала от стыда.
Он оказался совсем рядом — невзрачный мальчонка со свинцовым взглядом старика.
— Ничего, — сказал он примиряюще. — Ничего.
Скандал замяли — Ордынцу пообещали «уд» в четверти, а Саенко так и так светил «неуд». Юльке удалось простудиться и пропустить неделю школы а когда она вернулась, все уже забыли о происшествии.
Или сделали вид, что забыли.
На один из классных часов явились шефы с Плотины — поговорить с ребятишками о чуде науки и техники, давшем название городу — Плотинск. Ради такого случая классная принесла из дому кипятильник и чай в стеклянной баночке; гости колотили ложечками в кружках и рассказывали пятиклассникам, как трудно было решиться на возведение такого исполинского сооружения — как-никак, а несколько деревень затопили!
— Двенадцать деревень, — сказали с задней парты.
Все обернулись — кроме шефов и учительницы, они сидели к классу лицом и без того видели Ордынца, положившего подбородок на ладони:
— Двенадцать деревень. Пять кладбищ. Десять церквей и две часовни. Языческое капище десятого века…
Никогда и ни при каких обстоятельствах Ордынец не заговаривал в классе первым. Только, если спросят.
Учительница нахмурилась:
— А причем тут, Коля…
Она тут же запнулась — кажется, Ордынца зовут Слава. Как назло, не было под рукой классного журнала.
— А при чем тут, Ордынец… Откуда такие сведения?
Шефы, добродушно щурясь, вовсю хлестали чай.
— А вы возьмите карту пятидесятилетней давности… Правда, там капища нету, — это снова подал голос Ордынец.
Классная обрадовалась:
— А почему бы тебе, Ордынец, не подготовить сообщение на тему… что-нибудь про науку и экологию?
Но Ордынец уже равнодушно смотрел в окно — происходящее потеряло для него всякий интерес.
Плотина была центром города и смыслом города. Плотина содержала три санатория на берегу моря и четыре пансионата в прочих живописных местах, у плотины были два пионерлагеря, пароход и лодочная база. Плотина отправляла детей своих сотрудников «за границу» — поэтому хулиган Саенко дважды был в Альпах, а отличница Таня Сафонова — ни разу, ибо Танина мама работала не на Плотине, а в городской поликлинике.
Географически Плотина рассекала город пополам, по хребту ее ползали машины, а в шлюзах кипела вода с катерами и «Кометами». Каждый год школьников водили на экскурсию к Плотине, и дамочки-экскурсоводши рассказывали с небольшими вариациями одно и то же — про чудо, его историю и что «если даже взять два миллиона лошадей и впрячь в одну повозку, они окажутся слабее, чем мощь нашей Плотины». Юлька никогда не могла представить себе такую тьму лошадей сразу.
После рассказа экскурсоводши просили задавать вопросы, и никто ничего не задавал, только Фетисова, непонятным образом жалея дамочек, со вздохом интересовалась: а если взять три миллиона лошадей?..
После памятного чаепития с шефами Юльке приснился сон. Очень страшный, между прочим.
Ей снилось, что она лежит среди склизких камней, а сверху на нее давит масса черной гнилой воды, да так, что глаза вжимаются вовнутрь черепа, а ребра втыкаются в легкие; она проснулась с криком — причиной кошмара послужил, оказывается, шестикилограммовый кот Паркет, с урчанием угнездившийся у Юльки на груди…
На другой день ей почему-то захотелось сделать Ордынцу приятное. Вроде как поблагодарить за оборону от хулигана Саенко.
Случай не заставил себя ждать — Ордынца вызвали к доске на первой же математике, тема была муторная, и Ордынец чего-то там не помнил. Юлька, по близорукости сидевшая на первой парте, имела возможность наблюдать, как холодное безразличие на лице Ордынца сменяется раздражением и замешательством.
В этот самый момент покровительствующая школьникам судьба прислала деловитую завучиху с неотложным делом; математичка отвлеклась, и тогда Юлька молниеносным движением развернула свой учебник и подтолкнула его Ордынцу чуть не под нос.
Тот удивился — по понятной причине никто и никогда ему не подсказывал. В какую-то секунду Юльке показалось, что он не снизойдет, однако Ордынец снизошел-таки. Скользнув глазами по столбику формул, он обернулся к доске и застрочил, как пулемет.
— Ты чего?!
Степка Васенцов воззрился на Юльку со второй парты. Глаза его были круглыми от обиды и возмущения:
— Ты чего? Ты это ему зачем?!
Юлька смутилась и пожалела о сделанном; она еще больше о нем пожалела, когда на перемене Васенцов подкатился к ней с видом черной тучи:
— Ему же бойкот! Ты что, штер… штрек…брехер?
Степка читал передовую детскую литературу и знал длинные сложные слова. Юлька смутилась окончательно; рядышком крутился Саенко, помышляющий о реванше.
— Оставь ее в покое.
Степка не сразу понял, откуда голос, и потому возмущенно вскинулся:
— А ты чего…
И осекся, потому что Ордынец стоял уже совсем рядом и запросто мог дотянуться до Васенцовского носа. Саенко куда-то исчез.
— Я тебя трогал, да-а? — протянул Степка уже не так воинственно. — Я к тебе лез?
— Пошел вон.
Ордынец глядел прямо Степке в глаза — ни дать ни взять желтобрюхий варан, вставший на задние лапы. Юлька увидела, как в круглых Васенцовских зрачках страх сменяется ужасом.
— Я же тебя не трогал, — прошептал Васенцов чуть не плача.
В следующую секунду место, где он только что стоял, опустело.
Ордынец закинул за спину свою видавшую виды сумку; все, кто был в тот момент поблизости, поспешно расступились перед ним широким коридором. Ордынец прошествовал по нему, как лайнер по взлетной полосе; у самой лестницы вдруг обернулся к Юльке:
— Ну, ты идешь?
И она пошла.
Она ходила за ним везде, как собачка. Книжные истории о первой любви выглядели совсем иначе, о пионерской дружбе — тем более, а потому Юлька не могла найти слова для обозначения их с Ордынцем отношений.
Он был ниже ее на голову, белобрысый, веснушчатый, щуплый; Юлька прекрасно сознавала, как смешно выглядит рядом с ним здоровенная дылда в круглых очках. Впрочем, в школе над ними не смеялись.
Уже в конце апреля Степка Васенцов подловил ее как-то возле раздевалки:
— Ты… Фетисова… Не водись с ним!
— Очень я тебя испугалась, — ответствовала уверенная в себе Юлька.
Степка поморщился, как от боли:
— Да не испугалась… Ты что, не видишь… Не видишь, КАКОЙ он?
В Степкиных глазах стояла самая настоящая, не в книжках вычитанная мольба. Юльке сделалось не по себе.
— Фетисова… Он… Ненормальный какой-то. На фиг он тебе нужен?
Юлька не знала.
Он был жестокий; он забывал о ней на три-четыре дня, смотрел сквозь нее, как сквозь пустое место — и тогда она маялась в одиночестве под злорадными взглядами одноклассников, которые и обидеть ее боялись, и водиться особенно не желали.
Смилостивившись, он таскал ее за собой везде и всюду — в особенности на Плотину, которая тянула его, будто магнитом.
Он мог говорить как угодно и о чем угодно; он высмеивал любимые Юлькины фильмы и потешался над ее литературными пристрастиями; она обижалась до слез — но не умела противоречить.
Он жить не мог без «барбарисок»; Юлька постоянно таскала в портфеле серый конфетный кулек.
Он действовал на нее, как наркотик. Войдя утром в класс и не застав там Ордынца, Юлька маялась и беспокоилась. Когда он не приходил к началу урока, она испытывала почти физическую тоску; когда он, наконец, просил разрешения войти, равнодушно выслушивал положенный выговор и и проходил мимо Юльки к своей последней парте — радость ее была сравнима только с первым прыжком в теплое летнее море.
Когда он говорил, Юльке хотелось закрыть глаза, потому что детская рожица вопиющим образом не вязалась с его манерой выражаться. Она поводилась прогуливать с ним уроки, и о грозящем «уде» в четверти думала отстраненно, как о бесчинствах режима Претории. Иногда Ордынец был настроен благодушно, и тогда Юлька спрашивала.
— Откуда ты знаешь про Плотину? — спросила она однажды.
Плотина лежала перед ними, огромная, жутковатая — как челюсть мертвого великана.
Он поднял белые брови:
— Что я знаю про Плотину?
— Ну, двенадцать сел… Десять церквей… Шесть кладбищ…
— Пять кладбищ.
— А откуда ты знаешь?
— Это не вопрос. Вопрос — откуда ты не знаешь.
— А мне никто не говорил.
— А мне сказали.
— Кто?
— Дядя в спортлото.
Юлька обиделась. Ордынец прекрасно понял, что она обиделась — но не пошевелил и пальцем, чтобы загладить обиду. А чего там — никуда не денется. Переживет.
Юлька посопела уныло — и пережила. Над серой водой кружились мелкие, как семечки, серые чайки.
— Значит, могилы так и остались? На дне?
— Их смыло.
— Как смыло? Вместе с покойниками?