— Я с утра не ел, — тихо напомнил Калибан. — Они, подопытные, жрали в три глотки. А я — голодный.
Из соседнего ресторанчика принесли пиццу. Калибан ковырялся в тарелке пластиковым ножом и вилкой; полковник сидел напротив. Смотрел, как он ест.
— За что вы меня не любите? — спросил Калибан с полным ртом. — Я вам карьеру порчу? Так вы мне жизнь портите, это повесомее будет…
Полковник проигнорировал его дерзость. Отвернулся; с книжной полки, единственной в кабинете, взял маленький белый томик. Развернул.
Он держал книгу, как теннисист — ракетку, как оператор — любимую камеру; эта особенная хватка многое сказала жующему Калибану.
— А правда, — он поддел ломоть помидора, — что люди вашего круга после двадцати пяти читают только специальную литературу?
— Еще мемуары, — сказал полковник и захлопнул книгу. — Где же я тебя видел? Ты не помнишь?
— Помню, — признался Калибан. — Но не помню где.
— Ты по малолетке не проходил ни в каких делах?
Калибан поперхнулся:
— Я был отличником и активистом! Самодеятельностью руководил…
— Как же это бывает, — полковник раздумывал вслух. — Ты просыпаешься в чужом теле… Но это ты. То есть к памяти клиента, к жесткому диску, так сказать, ты доступа не имеешь… ох, если бы имел — ого… Тут бы такой для тебя полигон нашелся… Тут бы тебе не спастись…
— Я не понимаю, что вы говорите. — У Калибана пропал аппетит. — Вы на меня оказываете давление.
— Мы тут раскручивали одного экстрасенса, — признался полковник. — Чертовщина. Вроде бы работает… Сквозь стены цвета различает… А начнешь анализировать — ну ни хрена не понятно. Сняли с него томограмму… энцефалограмму… все как у людей. А сквозь стены видит. Иногда. Что это такое, а?
Калибан нанизал на вилку серый плоский силуэт гриба шампиньона. Без удовольствия проглотил.
— Я от жены ушел, а теперь жалею, — сказал полковник.
Калибан отодвинул тарелку. Осторожно, не веря себе, поднял глаза. Полковник смотрел в окно: взгляд был больной и обреченный. Он заново переживал что-то и мысленно спорил с кем-то, а Калибан считал секунды и пытался понять: почему? Была же причина? И ведь не баба увела его из семьи, не телка-блондинка, нет…
— Вам показалось, что вы мало значите, — тихо сказал Калибан. — Что вы ничего не решаете. Что вас не воспринимают всерьез. И при этом любят, да… Но не ценят. Так вам показалось.
Калибан слишком поздно понял, что сболтнул лишнее. У полковника вдруг раздулись ноздри, а глаза сделались круглыми и равнодушными, как у акулы-убийцы. Он смотрел на Калибана через стол, готовый раздавить взглядом, смешать с навозом наглеца, позволившего себе воспользоваться его минутной не слабостью даже — рассеянностью…
И опять что-то произошло.
Расширились зрачки маленьких карих глаз. Приоткрылся рот; эта новая перемена напугала Калибана даже больше, чем предыдущий взрыв гнева.
Полковник сплел пальцы. Между большим и указательным пальцем правой руки синела наколка — не криминальная. Служил на флоте; на юрфак пошел уже после службы… Скорее всего, на вечернее или заочное отделение. Работал… Да и не прошел бы на дневное — связей не было… Родители у него явно не из юристов-международников. Мать бухгалтер… Отец рано ушел из семьи…
Почему? Почему мать — бухгалтер, а не продавец, скажем?
Теперь уже не спросить.
Секунды проходили в молчании. Глаза-буравчики, потерявшие вдруг цепкость, смотрели на Калибана печально и серьезно, как со старой фотографии.
— Я тебя вспомнил, — сказал полковник.
Калибан занервничал:
— И… что?
— Когда вспомнишь сам, скажешь, — полковник поднялся. — Ты, это… Меня никакой гипноз не берет. Проверено. Давай напоследок… если хочешь… попытайся.
Он вдохнул. Выдохнул. Еще раз. Как тогда в детстве, когда его вытащили из омута, дачники плыли на лодке и вытащили его…
Он кашлял водой, а незнакомый дядька, который его вытащил, хлопал со звоном по мокрой спине и весело приговаривал, что жить, мол, будешь долго, скотина такая, кто тебя просил в этом месте через речку плыть, тут же омуты, все знают… В лодке была еще тетка в соломенной шляпе и девчонка в панаме, девчонка визжала не переставая, а мать твердила ей, вот что бывает, когда не слушаешься, если бы не папа, этот мальчик бы утонул… Он и папу чуть не утопил… Вот что бывает… О господи…
Калибан продышался. Сел; ослабил узел серого галстука на шее. С трудом поднялся, подошел к аквариуму, увидел свое отражение — из-за водорослей выглядывал полковник Виктор Федорович, его глаза растерянно мигали… Чуть колыхалась зеленая трава — в аквариуме работал компрессор…
Ну что же ты, пацан, говорил грубый с виду дядька, осторожно поглаживая его по трясущемуся мокрому плечу. Родителям хоть не рассказывай… Отец ремнем отлупит — за дело, но матери жалко, у нее же инфаркт случится…
Будто в подтверждение его слов тетка в соломенной шляпе судорожно прижимала к себе здоровенную щекастую девчонку.
Калибан прислонился лбом к холодному стеклу аквариума.
Он вспомнил.
…Дом был не плохой, но и не очень хороший. Кирпичная многоэтажка в зеленом районе, довольно далеко от центра.
Калибан нажал на кнопку звонка непривычно толстым пальцем.
— Кто там? — спросила из-за двери молодая женщина.
— Это я, — голос Калибана вдруг осип.
«Москва слезам не верит».
Но он пришел сюда не плакать.
Он, надежный, немногословный, суровый Мужчина, герой Алексея Баталова. Однажды оступившийся — и потерявший все. Ради смутных иллюзорных «принципов» предавший самых близких, самых верных и родных людей.
Он пришел просить прощения. Без надежды, что простят.
Прошла минута.
Дверь открылась.
Щекастая девчонка сильно выросла за прошедшие двадцать лет. Она следила за собой, боролась с полнотой и выглядела бы, наверное, мило, если бы не красные глаза под опухшими веками.
— Ну зачем ты пришел? — визгливые нотки, способные испоганить любой женский голос. — Чего тебе еще надо? Еще нас мучить, да?
Она вгляделась в его лицо — и осеклась. Усталый человек печально улыбнулся. Он даже вину свою нес с достоинством. Дочь кричала на него — за этим криком прятались боль и растерянность. Она не нападала — защищалась; ни разу в жизни она не повысила голос на отца, ей бы в голову не пришло…
— Лидочка, — сказал он тихо и ласково. — Мама дома?
— Не твое дело, — женщина шагнула вперед, оттесняя его мощной грудью. — Ты же ушел? Ты ушел? Ну так и уходи!
Мелькнула тень в соседском «глазке» — соседи прислушивались и удивлялись, наверное…
— А помнишь, как мы на лодке катались? — спросил он почти шепотом.
— Не помню! Уходи!
— Как мы мальчишку вытащили, помнишь?
— Не помню… Это ты его вытащил. Мы с мамой только визжали.
— А он вырос, — человек в дверях улыбнулся. — И живет себе… И я его недавно встретил.
— Слушай… — начала женщина тоном ниже. И замолчала.
Внизу, в подъезде, тявкала собака.
— Мне надо кое-что сказать. Тебе и маме.
Он снял туфли у двери. Ряд мельчайших примет показывал, что в этом доме обязательно снимают туфли.
Он безошибочно нашел в шкафчике свои тапочки. Хорошо, что их не успели еще спрятать или выбросить.
Он прислушался к молчанию квартиры.
Потянул носом воздух — пахло сердечными каплями.
Двинулся по коридору. Остановился на пороге комнаты.
Женщина, когда-то носившая соломенную шляпу, постарела. И выглядела плохо — тени под глазами, затравленный злобный взгляд.
— Зачем ты ему открыла? Ну зачем?!
Его глаза увлажнились, но Москва не верит слезам.
Он стоял в дверном проеме и смотрел, не говоря ни слова. Осознание вины, и горечь, и боль утраты, и преклонение перед женщиной, с которой прожил жизнь, осознание, что прощения — не будет.
Она постарела, но он помнил ее молодой. Его сознание раздвоилось — он действительно помнил эту женщину, желтый купальник, тень шляпы на глазах. Раздражение и чуть ли не злость — чуть не утопился, скотина малая, и ведь Витька, муж, из-за него мог утонуть… А потом вдруг просветление и почти нежность: ну что ты, малый, ну ребенок, что с тебя возьмешь… Бедняга…
Он любил ее. Несмотря на седые волосы, оплывшее лицо и сварливо опущенные уголки рта.
Ее злоба сменилась растерянностью. Происходило небывалое — ведь он ушел навсегда, кому, как не ей, знать его характер… И вот он — перед ней.
— Витя… Что случилось? Зачем ты пришел?
Он наклонил голову, будто уронил ей под ноги весь груз своего раскаяния.
— Лена, — сказал прерывающимся голосом. — Прости меня, старого дурака. Я не могу без тебя жить. Прости.
В половине девятого зазвонила мобилка на краю ванны. Калибан едва успел подхватить ее за секунду до падения.
— Доброе утречко, — сказала трубка бодрым старушечьим голосом. — Клиент у нас, на сегодня, на одиннадцать. И знаете кто? Ира Грошева!
— Понравилось, — Калибан сдернул с крючка полотенце. — А чего она хочет, не сказала?
— Представьте, Коля, сказала! — Тортила рассмеялась. С того времени, как «Парусная птица» возобновила работу в полном объеме, старушка смеялась вдвое чаще обычного. — Она хочет расстаться со своим Максимовым, но так, чтобы это было наиболее эффектно! Представляете?
— Елки-палки, — сказал Калибан разочарованно.
Через полчаса его «Хонда» рванула с места, оставляя узорчатый след на выпавшем за ночь первом снежке.
ГОД ЧЕРНОЙ ЛОШАДИЦикл рассказов
БАСКЕТБОЛ
— Это Саша, — сказал тот, что стоял у Антона за левым плечом. Саша был двухметровым тощим парнем в линялой желтой майке с цифрой «девять» на животе. — А это Людовик.
Людовик сидел на камушке в тени покосившегося забора. Очки в тоненькой гнутой оправе то и дело съезжали ему на нос, и он время от времени вскидывал голову, забрасывая их обратно. Антон не мог отвести глаз от этих очков — его будто тянули за взгляд, как за ниточку. Людовик усмехнулся и подмигнул сквозь мутное стекло, и от этой усмешки и этого подмигивания у Антона мороз продрал по коже.
— …А это мяч.
Оранжевый мяч звонко подпрыгнул, и Антон машинально поймал его. Ощутил пупырышки на резиновой поверхности — знакомое прикосновение, сразу напомнившее о хорошем. Что-то из давнего славного времени.
— Саша у нас играет с Людовиком, а ты будешь играть со мной, — тот, что стоял у Антона за спиной, вышел наконец на свет. Поднял голову, взглянул, щурясь, на небо:
— Ну и пекло сегодня… Ну, идем.
Он назывался Мэлом, был невысок — во всяком случае, в сравнении с Антоном и Сашей. Носил оранжевую футболку с желто-бирюзовым рисунком на груди: натюрморт из двух груш и неестественно синей сливы. Его джинсы были подвернуты до щиколоток и открывали взгляду огромные белые кроссовки.
— А вот наше поле. Нравится?
Баскетбольная площадка была полностью покрыта снегом. Снег — слой толщиной в палец — подтаял и застыл, и это было неприятно, потому что сверху жгло невидимое, но от этого не менее злое солнце. А снег лежал.
— Вот, ребятки, — Мэл улыбнулся, от его улыбки Антону стало почему-то спокойнее. — Разминайтесь, пристреливайтесь, а мы с Людовиком посмотрим…
Давай, Антоша, смелее. Нет ничего более странного, чем играть в баскетбол на утоптанном снегу. Время от времени кроссовки скользили; долговязый Саша позволил Антону немного постучать мячом, пробежаться, несколько раз бросить со штрафной в кольцо — а потом они встали на центре, лицом к лицу.
Саша взялся отбирать у Антона мяч, и почти сразу отобрал. И рванул к кольцу — Антон не поспевал за ним; бросок — мяч забился в сетке. Саша нервно улыбнулся, потом оглянулся зачем-то на Людовика и Мэла, молча сидящих в тени:
— А ну, давай еще…
Они кружили по площадке, забыв про снег под ногами и невидимое солнце над головой. Саша был, по всей видимости, профессионал; Антон готов был прервать игру, опустить руки и сдаться. В какой-то момент Сашино лицо оказалось очень близко, Антон услышал едкий запах пота и сбивчивые слова:
— Сачкуешь… Играй! Он же смотрит! Играй, сука!..
Антон обозлился. Раскрыл Сашу обманным движением, наконец-то отобрал мяч, повел по ледяному полю, и с каждым ударом о белый спекшийся снег к нему возвращались и навыки, и рефлексы, и радость Игры. Он даже успел удивиться.
Чужое дыхание за спиной; Антон крутанулся, обвел Сашу и бросил мяч в кольцо — так яблоко кладут в корзину. Оранжевый шар проскользнул с сетку, будто намазанный маслом. Со стороны зрителей донеслось несколько хлопков. Антон обернулся; Мэл аплодировал. Людовик усмехался, поблескивая стеклами очков.
— Молодец, — сказал Саша. Его волосы сосульками прилипли к вискам. — Давай еще…
И они играли еще. Саша забросил два мяча, Антон три, причем один из них — почти с середины поля. И всякий раз, когда Сашино лицо оказывалось рядом, Антон слышал сбивчивое:
— Играй… Не филонь…
Наконец мяч, отскочив от Сашиного колена, укатился прямо под ноги зрителям. Людовик придержал него остроносым ботинком, посмотрел на Мэла, перевел взгляд на остановившихся в пяти шагах Антона и Сашу.
— Ступайте, ребята, — сказал Мэл. — Антон, познакомься с командой.
Саша пошел впереди, Антон следом. Обогнули деревянный забор; Антон с трудом удерживался, чтобы не обернуться на Мэла с Людовиком, по-прежнему сидящих в полосатой тени неплотно пригнанных досок. Саша облизнул губы:
— Ты… Хорошо играешь. Только не сачкуй. Тут один был до тебя… Играй, короче, только в полную силу. Понял?
— А я и играю в полную, — сказал Антон. — Просто я…
— Никого не интересует, — сказал Саша. — Если тебе хоть здесь повезло, так и отрабатывай… Ты мастер?
— Не успел, — сказал Антон. — Кандидат.
— Мэл никого ниже мастера не берет, — сказал Саша. — Видать, ты очень-таки фартовый. Пруха тебе… Только не трясись. Тут еще неплохо если привыкнешь.
Антон оглянулся. Рядом, метрах в десяти, двумя тесными группками стояли парни — из тех, чьи головы обычно плывут над толпой. Четверо в желтых майках и четверо — в зеленых. Один, наголо стриженый, держал зеленую майку в руках.
— Привет, — сказал стриженый. — Это твоя.
— Антон, — сказал Антон, протягивая руку.
— Вова, — сказал стриженый.
У них у всех были влажные ладони. И крепкие, без задней мысли, пожатия.
— Артур…
— Игорь…
— Костя…
Саша кивнул своим. И те тоже подошли знакомиться:
— Олег…
— Славик…
— Я тоже Славик…
— Дима…
Все они стояли, переминаясь с ноги на ногу. Смотрели, как Антон стягивает белую футболку, как надевает зеленую майку, пахнущую… чем?
— Значит, вместе будем играть, — сказал Вова, и видно было, что ему неловко.
— Ага, — сказал Антон.
— Ты за кого играл?
— За юношеский «Зенит»…
— Как за юношеский?
— Так… Я кандидат… Мастера не успел получить…
Парни в зеленом переглянулись.
— Он классно играет, — сказал Саша. — Мэл же его взял.
— Ну да, — сразу согласился Вова.
Как показалось Антону, с облегчением.
— Пошли, — сказал Саша. — Уже пора.
Антону показалось, что прошло всего две минуты с того момента как Людовик сказал «Ладно, ребята, идите»…
И Людовик, и Мэл сидели все там же. В тени забора.
— Готовы? — Мэл улыбнулся.
У него была хорошая, искренняя улыбка; Антону сразу стало легче, он несмело улыбнулся в ответ:
— Мы же… а тренировка? Комбинации?
— Мы будем играть игроками, а не комбинациями, — серьезно сказал Мэл. — Я буду помогать вам, Людовик — им… Фолить не надо, грубо играть не надо, свисток слушать надо, а в остальном — сам все увидишь, — и Мэл кивнул, давая понять, что время разговоров прошло.
— Будешь играть в связке со мной в нападении, — шепотом сказал Вова.
— Но мы же не тренировались, — робко возразил Антон.
Вова насупился:
— А ты разуй глаза и следи за игрой. Я пойду в проход и вытащу твоего защитника на себя, а потом отдам тебе пас за голову, а ты тогда вколачивай сверху…
Людовик подобрал губы и свистнул. Взлетел мяч; команда Людовика рванула в атаку сильно и слажено. Антон на секунду растерялся — Вова толкнул его в спину, выкрикнул что-то непечатное, тогда Антона будто включили: он увидел мяч, бьющий в наст под широкой ладонью парня с цифрой «пять» на желтой майке, потом увидел Сашу, который ожидал передачи, а потом увидел всю игру — колесики и шестеренки, готовые зацепиться одна за другую, и вот механизм команды соперников приходит в движение, и вот уже Саша атакует кольцо, которое защищают, кажется, Костя с Игорем…
Бросок сорвался. Костя перехватил мяч, отдал передачу Игорю, а тот Артуру; Антона перекрывал защитник с номером «шесть» на майке, Антон не помнил его имени. Следовало избавиться от опеки как можно скорее; Вова ждал паса, и Артур отдал ему пас, но Саша — это был Саша! — выпрыгнул и перехватил мяч, и понесся к кольцу, танцуя, обводя защитников, отдал пас кому-то из своих и получил ответную передачу, снова выпрыгнул…
Боковым зрением Антон видел, как Мэл взмахнул рукой. Круглый камень величиной с куриное яйцо ударил Сашу в затылок; мяч отскочил от кольца. Саша упал, выбросив вперед длинные мосластые руки.
— Ноль-ноль, — спокойно сказал Мэл.
Антон уже был рядом с Сашей и видел, как закатившиеся было глаза вернулись на место. Антон протянул руку, но Саша поднялся без его помощи, хотя и с трудом. Выпрямился; носком кроссовка отшвырнул камень с поля. Осторожно потрогал затылок.
— Не стой! — раздраженно бросил Антону. — Играй…
Антон удивленно обернулся на Мэла.
— Играй, Антоша, — мягко сказал тот. — Ничего страшного.
Антон оглядывался, ища взгляды товарищей по команде. Кто-то отворачивался. Кто-то ухмылялся. Мяч снова был в игре.
Команда противников почти сразу провела удачную комбинацию, выведя на бросок одного из Славиков, но тот промахнулся. Игра есть игра; сквозь потрясение и сквозь звон в ушах к Антону понемногу возвращалось ощущение поля, мяча, команды. Он начинал понимать Вову, мысленно достраивать победную комбинацию; он ввязался в борьбу за мяч, отобрал и отдал точную передачу Косте, получил ответную передачу и тут же отдал мяч Вове. Вова снова пошел в прорыв, ему удалось-таки увлечь за собой Антонова защитника, Антон открылся, Вова отдал пас, и Антон впервые с начал игры ощутил настоящий кураж. Рванул, чтобы заколотить мяч сверху…
Он успел увидеть, что мяч в кольце. И тут же — с опозданием — пришла боль; из Антонова плеча торчал маленький дротик, похожий на швейную иголку с головкой, одетой в шелковый парик. Преодолевая темноту перед глазами, Антон вырвал иглу. Крови было немного, и она тут же запеклась. Кто-то аплодировал. Мяч, только что побывавший в кольце, укатился за поле.
— Два-ноль, — удовлетворенно сказал Мэл. — Блестяще, Тоша.
Антон растеряно огляделся.
— Играй, — быстро сказал Вова.
Антон непонимающе взглянул на Мэла.
— Хватит помнить об этой царапине, — сказал Мэл. — Ты же забросил! Мы ведем два-ноль. Давай закрепим преимущество?
Игра началась снова, но Антон уже не понимал ее. Был наблюдателем. Видел, как «желтые» рвутся к кольцу, какое ожесточенное сопротивление оказывают «зеленые»; видел, как Вова орет на Игоря. Видел, как Олег идет в атаку, выпрыгивает на линии штрафных для броска — но вместо того, чтобы атаковать корзину, дает красивую передачу Саше, который к тому времени освободился от опеки. Саша взметнулся над кольцом — в эту секунду железный шарик, подшипник от какого-нибудь гигантского колеса, ударил его в висок. Мяч прокатился по ободу корзины — но внутрь так и не попал, свалился снаружи; кто-то — Людовик! — разочарованно выругался.
— По-прежнему два-ноль, — удовлетворенно сообщил Мэл.
Саша поднялся с подмерзшего снега. Слепо огляделся. Скользнул взглядом по Антону, но не увидел его.
— И снова мяч в игру, — сказал Мэл. — Что с тобой, Тоша?
Антон молчал. Смотрел, как Саша бредет по площадке — по-прежнему вслепую. Как будто перед глазами у него до сих пор темно.
— Что с тобой, Антон? Идет игра…
— Но я так не могу, — сказал Антон.
Людовик усмехнулся. Резко запрокинул голову, водворяя на место очочки. Тряхнул длинными тусклыми волосами. Мэл поднял брови:
— А через «не могу»? Как тебе мама в детстве говорила, когда ты отказывался от каши?
Слово «мама» было, как скрип железа по стеклу. Антон дернулся; Мэл кротко улыбался и смотрел ему в глаза. Тогда Антону — снова — захотелось спрятаться. И от этого взгляда, и от слова «мама», и от всего. Он подобрал мяч; где-то внутри его крепло знание, что спрятаться можно в игре. Ему захотелось забросить оранжевый шар в кольцо — захотелось с такой силой, как хочется иногда почесать зудящий комариный укус.
Вперед. Стук мяча о мерзлый снег. Вова понял его сразу же — отличный он разыгрывающий, Вова. Передача, еще передача, обманное движение; рывок, обводка, прыжок… Что-то ударило Антона сзади. Он споткнулся и упал, растянувшись на снегу; он не чувствовал тела и не мог видеть своей спины, но откуда-то знал, что прямо из середины ее точит сейчас рукоятка тяжелого метательного ножа, что это конец, что это несправедливо, и подло, однако жестокая игра наконец-то закончена…
— Четыре-ноль, — донеслось издалека и сверху.
— Это только начало, — донеслось в ответ.
— Хорошее начало… Ты видишь, Лю, я был прав.
— Продолжаем…
— Продолжаем…
— …аем…
Антон закрыл глаза, ожидая, пока назойливое эхо в ушах не стихнет совсем. Пока не настанет окончательная тишина.
— Что ты разлегся? — носок ботинка несильно ткнул его под ребра. — Вставай…
И Антон почувствовал, как из спины у него — вжжик! — с усилием выдернули нож.
— Вставай-вставай… Поднимайся.
Его взяли за майку и потянули вверх; он понял, что снова может двигать руками и ногами. Что спина глухо болит, будто по ней ударили сгоряча древком лопаты.
Был такой случай когда-то в деревне, сосед очень обиделся за обобранное вишневое дерево и…
Деревня? Сосед? Он встал на четвереньки. Потом сел на корточки; Людовик стоял рядом, вытирал нож о штанину, насмешливые, но не злые глаза поблескивали из-под мутных стекол:
— Удачно тебя Мэл подобрал… Упрямый ты. Играем дальше?
— Сейчас? — тихо спросил Антон.
И сам услышал, каким жалобным получился вопрос.
— Ну что, пусть отдохнет? — донесся откуда-то издалека голос Мэла.
Антон через силу выпрямился.
— Ладно, — усмехнулся Людовик. — Ступайте, ребята, в душевую.
Стены душевой были облицованы белой кафельной плиткой. Кое-где вместо выпавших кафельных квадратов темнели пустые бетонные четырехугольники; на потолке набрякали тяжелые капли, а из душа — пластмассового распылителя на высокой никелированной трубе — широким веером хлестала горячая, очень горячая вода.
Антон попытался покрутить вентиль — тщетно; температура воды не регулировалась. Ребята стояли, запрокинув головы, подставив лбы обжигающим потокам. Сейчас на них не было футболок, и Антон не мог различить, где свои, а где чужие. Где игроки Мэла, а где — Людовика. Душевая была просторная. Кранов хватало на всех.
Случайно — или не случайно — Антон выбрал себе душ напротив кабинки Саши. Из всех этих ребят Саша — соперник — был ему ближе всего. Может быть потому, что именно Саша был первым, кого он встретил?
— Становись под струю сразу, — сказал Саша глядя, как Антон пытается остудить воду в ладонях. — Привыкнешь. Это все-таки не кипяток.
— Да? — неуверенно спросил Антон.
— Послушай меня, — сказал Саша. — Иди сразу под душ.
Антон послушался. В первую минуту было нестерпимо, но потом — очень быстро — он действительно привык. Только морщился.
— Ты — почему? — спросил Саша, глядя в сырой потолок.
Щеки его были очень бледными для человека, стоящего под горячей водой. Антон решил промолчать.
— Я в армии, — сказал Саша. — Меня эти козлы… Ну, не важно. Короче говоря, я в армии, а ты? Тоже?
— Я в армии не был, — сказал Антон. — Я в институт…
— Так ты на гражданке? — удивился Саша. — А с чего?
Антон сделал вид, что не слышит.
— Я думал, что мне будет как бы послабление, — задумчиво сказал Саша. — Через этих козлов. Оказалось — ни фига. Просто мне повезло, что Людовик искал баскетболиста. А то загремел бы на общих основаниях…
— Как это — на общих основаниях? — спросил Антон.
Саша поежился под горячим душем:
— Хрен его знает. Я думаю, что это хуже, чем здесь… Сильно хуже. Тот парень, который играл с Мэлом раньше — он теперь на общих основаниях.
— Ты меня почему сукой обзывал? — спросил Антон.
Саша покосился недобро:
— А ты не понял, с понтом дела… Если бы ты так дальше играл, как в первые десять минут — тебя бы уже здесь не было. Было бы тебе совсем другое.
Хлестала из душей вода. Лаково поблескивала кафельная плитка.
— А тебе-то что? — спросил Антон.
Саша вздохнул:
— Люди друг друга поддерживать должны…
Рядом переговаривались другие ребята. Их голоса странно, по-птичьи звучали под мокрыми сводами.
— Да, — сказал Антон, чтобы прервать молчание.
— Вот прикинь, — сказал Саша, потирая ладонями плечи. — Если бы даже кто-то из тех козлов здесь вот оказался… Я бы и то ему добра желал. Вот честно.
— А что тот парень сделал? — тихо спросил Антон. — Который на моем месте играл?
— Филонил, — нехотя сказал Саша. — А может, не филонил. Может, характер такой. И он ведь мастер был, международного класса… Мэл сказал, что он игру не любил. Игру любить — это значит… Вот ты сегодня дважды забросил. А я лопухнулся два раза. Еще пару раз лопухнусь — и тоже на общих основаниях пойду…
— Нет, — быстро сказал Антон.
Саша пожал плечами:
— Нет… Потому что в следующий раз я не лопухнусь.
— Как можно любить эту игру? — шепотом спросил Антон.
Саша невесело усмехнулся:
— Игра — она игра и есть… Я со школы в баскетболе. С первого класса. Так, думал, и буду всю жизнь в баскетболе… А вот с армией… Я в команде ЦСКА не удержался… тренер там был один, скотина. И пустили меня… тоже на общих основаниях, — Саша вздохнул. — Вот… А ты, если рассказывать не хочешь — так я же не пристаю. Я так просто… Поговорить.
Антон выгнулся, пытаясь дотянуться до середины спины. До того места, куда вошел нож; ничего не было. На ощупь — совершенно гладкая кожа.
— Это поначалу жутко, — сказал Саша. — А потом — ничего… Втягиваешься. Главное — ни о чем не думать. Вот Вовка ваш. У Мэла нападающие меняются, как у младенца памперсы… А Вовка держится. И ты держись…
Журчала вода.
— Что сейчас? — спросил Антон.
— Играть.
— Снова? А…
— Времени-то нет, — сказал Саша как-то очень печально. — Самое неприятное… времени здесь нет. Ни утра, ни ночи… Ничего. Площадка и душ. И все. И, если Людовик позволит — посидеть в тенечке… Но тебе надо у Мэла спрашиваться. А он, по-моему, злее.
Антон вспомнил, как Людовик вытирал нож о штанину. Мэл — злее?
Он помнил зеленый двор под ногами, скрип жестяного козырька, угрюмую решимость кого-то за что-то наказать. Себя? Ленку? Маму? Весь последний месяц он находил и выписывал в блокнот изречения великих и просто известных. О том, что события имеют свойство развиваться от плохого к худшему, что если неприятность может произойти — она обязательно происходит, о том, что единственный свободный выбор в этой рабской жизни отказ от нее.
Он помнил момент толчка. Он даже полет немного помнил. Секунда, замирание, и кровь в жилах превратилась, кажется, в холодец…
И он знал, что было потом. Он очень многое откуда-то знал. Мама вернулась с работы, вымыла руки и стала готовить ужин. На столе в кухне стоял маленький телевизор, там крутили сериал… Телефонный звонок зазвонил одновременно на экране — и в прихожей. Мама вытерла руку о полотенце и подняла трубку. И голос, незнакомый и официальный, спросил ее, она ли такая-то. И тогда она все поняла.
…Саша и в самом деле забросил — красиво завершил атаку зеленых маек. И тут же упал, потому что в шее у него сидела короткая стрела с черным оперением.
— Ее выдергивать трудно, — сказал кто-то, кажется, Олег.
Выдернули. Из маленькой дырочки выкатилась большая капля крови, сползла вниз, оставляя вокруг шеи лаковую спиральную дорожку. Докатилась до ложбинки между ключицами, остановилась; Саша вытер шею тыльной стороной ладони. Не стер — размазал. Вова с Антоном провели несколько комбинаций, но безрезультатно.
— Тебе в бросках надо тренироваться, — в сердцах выговаривал Вова. — А то комбинируй-не комбинируй, а результативность никакая… Команду подводишь!
Людовик был доволен, покачивал острым носком ботинка. Мэл грыз соломинку. Антон устал. Мышцы повиновались, и ноги были легкие, будто на разминке — тем не менее внутри он устал смертельно. Сверху палило невидимое солнце, под ногами поблескивал оледеневший снег, оранжевой молнией метался перед глазами яркий пупырчатый мяч. Вова что-то говорил — Антон понимал с пятого на десятое.
— Тоша, — позвал Мэл. — Подойди сюда…
Антон подошел. Тень забора упала на лицо — на мгновение сделалось легче.
— Тоша, — сказал Мэл. — Я ведь на тебя рассчитываю. Возьми себя в руки, а то, гляди, у меня уже двое кандидатов на твое место в заначке… Понял?
— Мне бы отдохнуть, — выговорил Антон.
— Не нужно тебе отдыхать… Ты в прекрасной физической форме. Или ты играешь сейчас — или отправляешься, куда следует… Понял?
Антон молча кивнул. Вернулся на площадку; перед ним расступились.
— Играй, — сказал Саша умоляюще. — Там — хуже. Поверь.
Утра не было. Не было ночи. Никто не ложился спать. Антон только теперь понял, что это такое — быть без времени. Может быть, они играли день. А может, неделю. А может, год. Мышцы не уставали — не выдерживали нервы.
Игра делалась все напряженнее; фол следовал за фолом, штрафной за штрафным. Противники, прежде более чем лояльные друг к другу, теперь чуть что сыпали оскорблениями и даже норовили ударить. Счет был тысяча двести шестьдесят четыре — тысяча двести шестьдесят в пользу команды Мэла. Антон набрал девятьсот двадцать шесть очков и сделал четыреста пять «подборов».
Кажется, Людовик и Мэл тоже поддались азарту. И тоже повздорили; они сидели, не глядя друг на друга, и с каждым броском все стремительнее разворачивали «гонку вооружений». Антон получал сперва камнем по затылку. Потом дротиком в шею. Потом ножом в спину. Потом стрелой в сонную артерию. Потом во время его броска раздался выстрел; мяч прокатился по кольцу и не попал в корзину. Пока Антон лежал на снегу с пулей в пояснице, Мэл и Людовик устроили тихое разбирательство: Мэл утверждал, что соперник выстрелил не в момент броска, а раньше, а Людовик предлагал ему проигрывать с достоинством. В отместку Мэл тоже начал стрелять игроков Людовика, причем калибр у него был, будто для охоты на слона. Атакующего Олега он убил раз сто, а Сашу — двести семнадцать раз, причем последним выстрелом размозжил Саше голову, и тот минуты три лежал под кольцом, прежде чем сумел подняться.
— Разобрали игрочков! — орал Вова.
— Не тормози! На скорости! — кричал Саша.
Счет был тысяча триста девяносто шесть — тысяча триста девяносто восемь в пользу команды Людовика, когда Мэл вытащил огнемет…
С потолка срывались капли — тяжелые и прозрачные, и очень холодные в сравнении с остальной водой. Пар сгустился. Казалось, что смотришь на мир сквозь школьную промокашку. На Сашином теле не осталось уже ни следа копоти, а он все тер и тер бока, плечи, спину. Лицо. Коротко стриженые волосы.
— …А бывает, стыдно признаться, — говорил Вова. — Стыдно признаться людям, какую подлость совершил…
— Глупость, — поправил, поморщившись, Олег.
— Подлость, — хрипло отозвался Саша. — Правильно Вован говорит.
— А я детдомовец, — надменно бросил Олег. — Кому я нужен?
— У тебя дети могли быть, — укоризненно сказал Саша.
— А могли и не быть, — огрызнулся Олег. — Это вы, у кого мать там, отец, кто из-за жвачки повесился — вы дураки. А мне другой дороги не было… Так и так пришили бы…
— Ты бы рот заткнул… Кто, ты сказал, из-за жвачки повесился?!
Антон потихоньку отошел в сторону. Отвернулся лицом к стене. Горячая вода хлестала по макушке.
…Не в один день. Медленно. Долгие месяцы. Тогда еще было время. Уже полгода прошло с тех пор, как Ленка вышла замуж. Ее живот был как огромный баскетбольный мяч. Злые языки говорили, что свадьба случилась «по залету», и уговаривали Антона «не переживать». Потому как «невеликое сокровище».
Антон слушал. Не кивал, но и не спорил. Только потом, вернувшись домой, долго мыл руки, уши, тер мылом щеки. Кожа на лице скоро стала шелушиться. Мама купила ему крем. Мама смотрела бесконечные нудные сериалы. Он уходил на школьную спортплощадку и играл. Сам с собой. До остервенения. Забрасывал мячи в лысое, без сетки, кольцо. Колотил об асфальт. В темноте. Вслепую. Играл.
— Ты понимаешь, что если вылетишь из института, тебя сразу загребут в армию?!
Он послушно ходил на лекции. Ничего не понимал. Сидел, как болванчик.
Над ним смеялись — из-за роста. Звали «кишкой», «шпалой», да ну, всех баскетболистов дразнят одинаково…
В глубине стола хранились их с Ленкой фотографии — он их не выбросил. Идиот. Ему надоели мамины упреки. Ему надоели сериалы. Он понимал, что сессию не сдаст. У него не было ни одного друга. Он был лишний. А мама в тот день приготовила ему бутерброд с маслом и сыром. Заварила чай в маленьком термосе. И положила яблоко. Он не знал об этом. Он не открывал сумку. Он только теперь об этом знал. Если бы он открыл сумку — это яблоко удержало бы его.
— Мэл…
— Да?
Антон понял, что не сможет сказать приготовленную фразу. Глаза у Мэла были темно-зеленые, вязкие, а кроссовки белые, как яичная скорлупа.
— Я сожалею, — выговорил Антон. — Я раскаиваюсь.
— В том, что плохо играл?
— Нет… В том, что я…
И замолчал.
— Ну и? — Мэл чуть заметно подмигнул.
— Я мерзавец! — почти выкрикнул Антон. — Я предатель…
— И что? — Мэл усмехнулся.
Антон молчал.
— Не имеет значения, — сказал Мэл. — Я тебе не судья. Теперь у тебя одна задача и одна мысль в голове: как бы забросить мяч в корзину. Это единственное утешение, которое я могу тебе предложить… И будь доволен: другим и такое утешение недоступно.
Смысл его слов дошел до Антона много позже. Игровое поле было местом, заменяющим жизнь, а душевая — аналогом смерти. Символом отчаяния.
Во время игры он думал только о мяче. Только о том, как избавиться от защитника-опекуна и «предложить» себя разыгрывающему. Как точнее сделать передачу. Как обвести. Как отобрать. Как забросить. Будничная гибель, подстерегающая его в момент результативного броска, перестала пугать. Только огнемет по-прежнему вызывал ужас, но огнеметами и Людовик, и Мэл пользовались в исключительных случаях. На глазах Антона однажды сожгли Сашу и однажды — Вову. Сам он подобной участи до сих пор избегал.
Зато в душевой он всегда помнил, что случилось. В душевой он всегда думал о маме и о красном яблоке на дне спортивной сумки. Стоял лицом к мокрому кафелю, слушал, как переговариваются ребята в соседних кабинках, видел зеленый двор под ногами — и мамино лицо, когда она узнала.
Ленка почти не вспоминалась. Она, наверное, уже родила. А может быть, прошел только один день… А может быть, сто лет. И там нет уже никого, кто его знал. И, значит, мама уже свободна от… А может быть, это навечно.
— Слушай, Сашка…
— Чего?
— А что эти козлы, в армии… что они с тобой делали?
— Отстань, — Саша сразу отдалился, насупился и поскучнел.
— Ты понимаешь, — сказал Антон, глотая горячую воду. — Меня ведь никто… Я из тех, кто «из-за жвачки повесился». Только я не вешался. Я…
— Мало ли, — сказал Саша. — Вон Славка-младший тоже. У него папаша был бизнесмен. Славка в Англии, в колледже… так ему надоело. Выбрал, понимаешь, свободу. И ты выбрал свободу. Ну и я тут, вместе с вами. Через этих козлов.
— А у тебя мама осталась?
Саша посмотрел вверх, не жмурясь под струями воды, как будто глаза его были стеклянные:
— Хоть бы справедливость была… А так — никакой справедливости. Людовик меня поменяет, если только что… Я ему говорил — вы же все про меня знаете. Я ж не с жиру, а от отчаяния… А он говорит — ну и что.
— Что с тобой, Тоша?
Антон молчал.
Вот уже вторую игру он откровенно саботировал. Ронял мяч. Промахивался из выгоднейших положений. Равнодушно следил за игрой, ходил по площадке пешком, будто сторонний наблюдатель.
— Что с тобой, ты перехотел играть? Надоело? Готов расстаться с ребятами — и со мной?
— Да, — сказал Антон.
— Что?!
— Я готов пойти на общих основаниях, — выговорил Антон, глядя Мэлу поверх головы. — Это было бы справедливо.
Мэл помолчал. Взял Антона за плечо; его прикосновение было, как ласка гигантского богомола:
— Ты что-то знаешь о справедливости? Поделись со мной. Я вот не знаю.
— Это Данилка, — сказал Людовик. — Отлично играет в нападении. Прошу любить и жаловать… Антон, можно тебя попросить размяться с Данилом один на один?
Парень был двухметровый и очень молодой. Лет шестнадцати, не больше. Насупленный. Напряженный, но не испуганный. В хорошей футболке от известной фирмы.
— Давай, — Мэл бросил Антону мяч.
И пока мяч летел — Антон успел понять, что Сашу больше не увидит.
«Что ты знаешь о справедливости?»
Почему — Саша?! Он, Антон, добровольно отказался от поблажки. А Саша — тот всегда боялся пойти на общих основаниях…
«Людовик меня поменяет, если только что…»
И вот он, Антон, играет с каким-то Данилкой.
…Этот подросток был решителен и самоуверен. И он был на полголовы выше Антона; игра шла по кругу: Данил прижимал Антона к линии, мяч выходил в аут. И снова: Данил прижимал Антона к линии…
— Хорошо, — сказал Людовик. — Мэл, Антон, обождите меня недолго.
И ушел за забор — вместе с Данилом.
— Менять будет, — сказал Мэл.
— Что? — не понял Антон.
— Этот не годится.
— А чем ему не угодил Саша?!
Мэл пожал плечами:
— Ведь это он себе выбирает игроков, а не я и не ты… Правда?
И в ту же секунду появился Людовик с другим парнем — это был ровесник Антона, затравленный, мосластый, в поношенной флотской тельняшке.
Когда счет в новой игре сделался две тысячи сто восемь — две тысячи девяносто в пользу команды Мэла, Людовик отложил армейский автомат. Антон еще не видел огнемета — но знал, что он непременно появится; он знал это но все равно рванулся к кольцу. Зная, что заколотит.
Мяч был оранжевый, а огонь — белый. Если смотреть изнутри. Белый с тонкими черными веточками, похожими на кровеносные сосуды.
И Антон бежал и горел — долго, несколько длинных секунд. В огне сворачивались листья каштана. И листы чьих-то писем — детский почерк; и оплывали, будто льдинки, цветные и черно-белые фотографии… Они с Ленкой на море. С «сувенирным» видом за плечами. Ленка улыбается и обнимает Антона за шею. Ленка в тонком халатике на мокрое тело. Ленка…
«Мама! Забери ты меня из этого лагеря. Тут скучно, в девять вечера спать, и все время дождь. И вожатый противный. Я жду тебя в воскресение…»
Когда Антон смог открыть глаза, в воздухе все еще пахло паленым. И ноги в кроссовках стояли кругом — в серых и синих кроссовках; потом блеснула будто яичная скорлупа, и белые, как пароход в далеком море, большие тяжелые кроссовки выплыли откуда-то и остановились у Антона перед глазами.
— Вставай, — сказал Мэл.
Копоть была всюду. И — запах.
— Теперь ты имеешь представление о месте, куда так просился, — сказал Мэл Антону на ухо. — Поэтому соберись и играй дальше.
Вода стекала в забранную решеткой дыру посреди душевой. Ребята говорили вполголоса и косились на Антона с опаской. Новенький — его звали Кирилл сидел на корточках, обхватив руками стриженую голову. Вода была черной. Копоть никак не желала отмываться.
— Мэл…
— Да?
— Я ведь не могу ничего исправить… Ничего вернуть. Ведь не могу?
Мэл хмыкнул:
— Ты хочешь, чтобы я тебя утешал?
— Нет, — сказал Антон. — Я просто спросил. Я подумал… Ведь трудно забросить мяч под огнеметом, правда?
— Трудно, — согласился Мэл.
Антон отвел глаза. Посмотрел на свои руки. Ладони были серые как пепел.
— А что, если кто-то сделает? Это? Забросит в огне?
Мэл некоторое время его разглядывал, а потом вдруг расхохотался:
— Ты хочешь торговаться, что ли? Нет — я тебя правильно понял? Ты хочешь заключить договор?
У него были ровные острые зубы. Большая слива на футболке переливалась всеми оттенками синего.
Счет был пять тысяч сто тридцать шесть на пять тысяч двести в пользу команды Мэла. Новичок Кирилл был очень хорош в игре, но слаб психологически. Всякий раз, когда в спину ему ударяла автоматная очередь, он умирал всерьез и надолго; его приходилось едва ли не силой поднимать с подмерзшего снега и пощечинами приводить в чувство. И долгие минуты после этого Кирилл мыкался по площадке, будто слепой котенок; команда Людовика теряла очки, и Антон знал, что скоро придет очередь огнемета.
Пришла.
Антон выпрыгнул с линии штрафной — и увидел Вову, который рвался к кольцу и был совершенно открыт. И Антон паснул, и Вова обязательно заколотил бы, если бы тонкая огненная струя, прицельно выпущенная Людовиком, не превратила его в пляшущий факел. Мяч ушел в аут. Новичок Кирилл сел на снег. Антон подошел к черной кукле, которая еще секунду назад была Вовой, и которая через секунду снова станет Вовой, грязным и отвратительно пахнущим.
— Моя очередь, — сказал Антон угрюмо. — Вытащишь на себя меньшего Славика и паснешь мне… Понял?
И Вова кивнул.
…Внизу был зеленый двор. Большие каштаны. Машины у соседнего подъезда. Провода. Скрежетал жестяной козырек. Приглашающе покачивались кроны. Мягкими струями изгибались облака, звали полетать…
Опрометью, как нашкодивший кот, он кинулся прочь от края крыши. Спотыкаясь, путаясь в какой-то проволоке, налетая на антенны, снося все на своем пути — прочь, на лестницу, в полумрак. Шестнадцатый этаж. Пятнадцатый. Четырнадцатый… Кто-то отшатнулся с дороги:
— Ты чо, сдурел?
(Огонь мешал и думать, и видеть. Мяч был белый. Все было снежно-белое. Пальцы уже лопнули, обуглились, но глаза еще видели белый-белый свет этого последнего огня. Пламя было плотное, будто желе. Белое с черными прожилками. Антон успел увидеть, как над кольцом со сгоревшей сеткой… К тому моменту его уже не было, он сам уже почти сгорел… Опускается большой, неправильной формы мяч, будто голова снежной бабы… Катится по краю кольца — и валится внутрь…)
Он выбежал на этот незнакомый двор, под это незнакомое солнце, под взгляды незнакомых старушек. Тех старушек, которым так и не пришлось стать свидетелями его полета…
(Огонь…)
Его провожали прокручиваниями пальцев у виска; он бежал по тротуару, задевая прохожих, кинулся к телефону-автомату, но не смог набрать номер и бросился бежать дальше…
(Зеленый двор под ногами. Скрип жестяного козырька…)
Вот дом. Вот этаж. Вот дверь. Сейчас откроют.
— Мама!..
Стены душевой были облицованы белой кафельной плиткой. Кое-где вместо выпавших кафельных квадратов темнели пустые бетонные четырехугольники. На потолке набрякали тяжелые капли, а из душа хлестала широким веером горячая, очень горячая вода.