В комнату с кастрюлей в руках вбежал негр и бросился к телевизору.
В панораме простиралось покрытое бетонными восьмиугольниками серое летное поле. Особняком от других машин стоял серебристый с синей продольной полоской на фюзеляже — особо комфортабельный — лайнер средних размеров. Именно на таких летали официальные лица и зажиточные туристы. На почтительном расстоянии его охватывала полукругом цепочка автомобилей: полицейских, пожарных, санитарных, аэродромной службы, каров для перевозки багажа. Бросалось в глаза отсутствие обычной в таких случаях суеты и шума. Было очень тихо, лишь откуда-то издали доносились обрывки передаваемых по радио сообщений. Люди в машинах словно застыли, только на галереях аэровокзала мелькали, вспыхивая блицами, фигурки репортеров, да сновали операторы телевидения в черных наушниках, похожие на головастиков. Там и сям раскорячились треноги камер.
Просторный салон отделан белой блестящей обивкой, напоминающей разводы мороза на оконных стеклах. Из овальных отверстий вентиляторов струилась пахнущая сиренью свежесть. В меру прохладный воздух сочился озоном. Вдоль прохода, меж кресел, длинноворсная ковровая дорожка убегала к носу корабля.
Уваров и Эдерс сидели в первом салоне, справа по ходу. Настроение было приподнятое — до встречи с друзьями оставалось немного. На экране под потолком, над дверью, мелькали кадры приключенческого фильма. Из наушников на спинках кресел доносились выкрики, стрельба, заливистый лай собак, тарахтенье моторов.
Эдерс глянул в иллюминатор, блаженно потянулся и сказал с восхищением:
— Вы только полюбуйтесь, Миша, какая дивная картина. У меня впечатление, будто я страдал дальтонизмом и вдруг исцелился. Начал воспринимать цвета. В пустыне все мельтешило в каких-то унылых и мутных тонах. А здесь изумительная сочность колорита, непередаваемая гамма красок. Какая благодать. Что ни говорите, пески — это сплошное безобразие.
— Нет безобразий в природе, — начал назидательно Уваров и нараспев продекламировал: — «И кочи, и торфяные болота, и пни. Все хорошо под сиянием лунным». Так молвил русский поэт Некрасов.
— Вы намереваетесь сказать: безобразия существуют лишь рукотворные, в обществе?
— Смотря в каком.
— Пошло-поехало. Вы неисправимы. — Доктор скептически усмехнулся. — Я бы в пустыне не смог адаптироваться. Разумеется, люди ко всему привыкают, но пески не по мне. А вы?
— Меня как раз и возмущает закоснелость и сила привычки, эдакая мимикрия — приспособляемость.
— Что вы имеете в виду?
— Ваши слова о способности людей ко всему привыкать. В частности к мысли о ядерной войне, и к милитаризации космического пространства, и к тому, как помыкают человеческим достоинством.
— Боже мой, опять вы за свое. Мы же договорились: большинство войну ненавидят и борются с ней. Нормальным людям она мнится стоглавым мерзким чудовищем, ибо противоестественна природе. Чего же вам еще нужно? В чем вы обвиняете смертных?
— В инерции мышления, в наивности, с которой они подходят к оценке результатов ядерного бума. Когда наконец уразумеют: на карту поставлено существование всего живого. Свершится катаклизм, равного которому в истории нашей планеты не бывало.
— А вы не ошибаетесь в запале? Не слишком ли безапелляционно?
— Ничуть.
— Тогда поделитесь своими выводами.
— Поймите, доктор, всему есть предел…
— Кто же спорит? Конечно, есть.
— Я в том смысле, что наша Земля очень маленькая и не все ей под силу. Так, например, если мы ухитримся перевалить в получении электроэнергии за десять в четырнадцатой степени ватт, то нас подстерегает тепловая опасность. Это граница. Можно при желании подсчитать даже максимальное количество автомобилей, которое допустимо на планете.
— Иначе они всех передавят?
— Нет. Отравят воздух до смертельной кондиции.
— Ну а какой предел вооружений? Вы это имели в виду?
— Именно. Войны велись издревле, и народ стал относиться к ним как к чему-то неизбежному, но проходящему. Сражались когда-то палками, камнями, стрелами, мечами. На смену пришли пищали, автоматы, пулеметы, орудия, танки, ракеты. Затем порох стали вытеснять атомная, водородная, нейтронная бомбы. С появлением каждого нового вида рабы божьи ужасались, ахали, но постепенно привыкали, а бедствие измеряли старыми мерками. Даже силе ядерного взрыва нашли эквивалент в тротиловых единицах. Хорошо еще не в булыжниках. Никак не могут уразуметь: пришла новая эра, и подходить к оценке последствий войны необходимо совершенно по-иному.
— Чем же измерять? Рентгенами, атомами, а может, кварками?
— Не смешно. Вопрос стоит воистину по-гамлетовски: быть или не быть. Понимаете, само существование жизни под угрозой.
— А вы не сгущаете? Не слишком эмоционально воспринимаете события?
— Ничуть. Как раньше подсчитывался результат атомного удара?
— Количеством разрушений, гибелью людей от осколков, взрывной волны, ожогов и радиации. Короче, числом разных пакостей.
— Вот именно. И упускалось самое главное.
— Что же?
— Экологические последствия.
— И никто до этого не додумался сразу?
— Многие поняли: необходимо подойти к оценке с новых позиций. Ученые заложили в компьютер смоделированую ими ситуацию и получили ответ: последствия ядерного удара будут не только ужасны, но и необратимы. Жизнь на планете может прекратиться. Да-да, в полном смысле.
— И куда все денется? — В словах Эдерса звучала ирония, видно, он еще не принимал всерьез высказываний физика.
— Катаклизм, по мнению специалистов, разобьется на три этапа.
— Скажите, пожалуйста, даже умирать предстоит поэтапно. — Доктор скривился. — Сколько же потребуется на это бомб?
— Сейчас у всех ядерных держав скопилось около 50 тысяч мегатонн — в переводе на тротил — 50 миллиардов тонн. То есть на каждого землянина приблизительно по 10 тонн. Так вот, если взорвется даже 10 процентов накопленного, на города обрушится огненный торнадо.
— Что такое торнадо?
— Так в Северной Америке называют смерч над сушей. После ослепительной вспышки высокая концентрация энергии при свободном доступе кислорода породит самоподдерживающиеся пожары невиданных размеров. Будут гореть дома, склады, нефть, уголь, газ, деревья, торф, посевы, трава. Пылающими факелами метаться люди, птицы и животные. Затем очередь дойдет и до того, что, по нашим понятиям, гореть не должно: металл, камни, бетон. К очагам огня устремятся потоки воздуха — возникнет ветер сверхураганной силы. Загудит, как в колоссальных размеров топке или доменной печи. Атмосфера превратится в смрад, в ней резко возрастет количество угарного и углекислого газа.
— Значит, все сгорит и задохнется? — Эдерс содрогнулся.
— В самих районах взрывов да, а вот в прилежащих пока еще что-то останется. Ненадолго. Грядут новые испытания — холодом.
— Холодом? Вы же упоминали о пекле преисподней?
— Пекло кончилось. Но от гигантских взрывов в небо взметнулись миллиарды тонн пыли, а от пожаров дым, копоть, зола и сажа. В вышине шляпы ядерных грибов расползутся и сомкнутся в плотное черное одеяло. Толща его практически непроницаема для солнечных лучей. Часть их отразится и рассеется, часть поглотится, что еще больше нагреет само одеяло. Лишь одна десятимиллионная доля того, что получает наша планета от светила в нормальных условиях, достигнет Земли. Оседает эта масса, особенно сажа, медленно. Подсчитано: даже через год атмосфера останется в десятки раз менее прозрачной, чем обычно. Это покрывало циркуляционными потоками будет перемещаться по всему шару, и на Земле установится «ядерная зима». Все как бы вывернется наизнанку. У поверхности земли температура минус 50, а в стратосфере плюс 100. Экологические связи нарушатся, источники воды замерзнут.
— Ужасно! — Эдерс прижал ладони к щекам.
— Но и этим бедствие не ограничится.
— Но куда же больше? Господи. Какие круги ада предстоит снова пройти?
— Этот будет последним. Милитаризация космоса, а следовательно, и взрывы в нем приведут к нарушению плотности озонового слоя. Сейчас он предохраняет нас от смертоносного ультрафиолетового солнечного излучения. Оно, как вам известно, убивает-и завершит превращение поверхности нашей прекрасной Земли в лунный пейзаж.
— Какой Апокалипсис, конец света.
— Есть небольшая разница. Иоанн Богослов, которому приписывают сочинение Апокалипсиса, предрекал гибель грешников за их нелицеприятные делишки от каких-то высших, независимых от них, сил. Здесь же люди уничтожат сами себя. Знать, наскучило жить на нашей чудесной Земле и они избрали оригинальный способ самоубийства.
— Человечество не допустит подобного сумасшествия. — Эдерс начал горячиться. — Не до-пус-тит, уму не постижимо, до чего можно докатиться. Не допустит.
— Будем надеяться.
— И вы так равнодушно к этому относитесь? Вы — интеллигентный человек. Надо кричать, протестовать, возмущаться! Бить в набат!
— Пока бьют именно тех, кто возмущается. А когда Россия предлагает разумный выход, ее предложения называют пропагандой.
— Но должны же все понять, куда низвергается род людской!
— Поймут. Но не будет ли слишком поздно!
— Тех, кто ратует за подобное варварство, следует всенародно судить и строго наказать в назидание потомкам. Как судили военных преступников на Нюрнбергском процессе. Их надо публично, ну я не знаю, может быть, выпороть на площадях. Приковать к позорным столбам, выставить на всеобщее поругание.
— Будем надеяться.
— Но чем сейчас объяснить инертность некоторых?
— Видите ли, обывателю порой удобнее считать себя как бы непричастным к событию. Он, дескать, ничего не решает и ни за что не отвечает. Да и пресловутое: «А вдруг меня-то это и не коснется». Специалисты же продолжали пользоваться старыми мерками: арифметически складывали эффект от одной бомбы, двух, трех, десяти и так далее; А анализ-то должен быть новым. Для глобальных климатических последствий ядерной войны возникают так называемые нелинейные эффекты.