– Ты хорошая мать, Анна Фрит. – Энис мрачно взглянула на меня. – Твои руки не будут пусты вечно. Помни об этом в самые безрадостные минуты.
Она прекрасно знала, что подарила моему сыну лишь короткую передышку. Час за часом действие снадобий ослабевало, и вскоре жар вернулся, а к полудню Джейми уже бредил.
– Мама, тебя Том зовет! – тревожно бормотал он тоненьким сиплым голоском, размахивая здоровой рукой, чтобы меня подозвать.
– Я тут, родненький, скажи Томми, что я тут.
Я едва сдерживала рыдания, но при упоминании имени Тома из моих гудящих от боли грудей засочилось молоко, темными пятнами проступая через ткань корсета.
На следующий день Элинор Момпельон принесла для Джейми шелковый мешочек с завязками.
– Внутри утоляющее боль средство, присланное одним из кембриджских товарищей мистера Момпельона. Мешочек надобно вешать на грудь больного слева, прямо над сердцем.
– А что в нем? – с надеждой спросила я.
– Ах да… Я справилась о содержимом и, сказать по правде, не убеждена, что это лекарство принесет много пользы… Однако его прислал весьма уважаемый врач, написавший, что флорентийские доктора считают его очень действенным, а ведь им не раз приходилось иметь дело с чумой.
– Да, но что там? – вновь спросила я.
– Сушеная жаба.
Я заплакала, хоть и понимала, что ею руководили самые благие намерения. Что я могла с собой поделать?
Миссис Момпельон принесла еды, но мне кусок не шел в горло. Она сидела со мной рядом, держала меня за руку и шептала такие слова утешения, какие, по ее разумению, я была в состоянии слушать. Лишь потом я узнала – ибо тогда я могла думать только о своих печалях, – что, проведя со мной несколько часов кряду, она шла к моей соседке Мэри Хэдфилд, у которой, придя ее утешить, занедужила мать. А оттуда – в дом напротив, к Сиделлам, где было трое зараженных, а потом к Хоксвортам, где лежали при смерти Джейн, что была на сносях, и муж ее Майкл.
Джейми мучился пять дней, прежде чем Господь наконец счел, что пора его призвать. На пятый день на теле его расцвели странные круги – багровые рубцы, проступавшие под кожей. Вскоре они сделались фиолетовыми, а потом иссиня-черными и твердыми, как корка. Казалось, плоть его начала разлагаться, пока сам он еще дышал, и рвалась наружу из слабеющего тела. Услыхав о появлении этих новых чумных меток, Момпельоны пришли вдвоем. Джейми лежал на соломенном тюфяке у очага, где горел тихий огонь против вечерних заморозков. Голова его покоилась у меня на коленях, и я поглаживала его волосики. Священник опустился на жесткий каменный пол и начал молиться. Жена его молча встала со стула и устроилась рядом. Слова доносились до меня словно бы издалека.
– Господь всемогущий, Отец наш всемилостивый, приклони ухо Твое, дабы услышать мольбы наши, и узри страдания рабов Твоих. Взываем мы к милости Твоей. Останови руку Твою и да не порази дитя это убийственной стрелою. Отзови Ангела Гнева и да не позволь чаду сему пасть от ужасной язвы, обитающей теперь среди нас…
Огонь отбрасывал на молящихся жаркий свет, их склоненные головы – темноволосая и белокурая – почти соприкасались. Лишь в конце Элинор Момпельон подняла на меня глаза. В слезах я покачала головой, и она поняла, что молитва осталась втуне.
Я слабо помню, что было в последующие дни. Я знаю, что набросилась на могильщика, когда он пришел за трупом, что кричала в исступлении и пыталась изорвать льняной саван, чтобы Джейми в нем не задохнулся. Я знаю, что много раз ходила к церкви. Я видела, как Джейми погребли возле Тома, как схоронили мать Мэри Хэдфилд, и трех детей Сиделлов, и мужа Джейн Хоксворт, и ее новорожденного ребенка, что явился на свет раньше срока и прожил всего день. Я стояла рядом с Либ Хэнкок, когда она провожала мужа в могилу, и мы горевали в объятьях друг дружки. Однако, если меня спросят, что было сказано в церкви или на погребении, я ничего не вспомню, за исключением фразы «Среди жизни мы находимся в смерти»[15], которая и впрямь очень точно описывала тогдашнее наше положение.
Через день-другой я нашла в себе силы продираться сквозь обычные труды. Руки работали независимо от головы, и я не смогла бы назвать ни единой обязанности, какую выполнила за две недели, промелькнувшие сумятицей дней и ночей. Меня окутывал густой туман, в котором я передвигалась на ощупь, от дела к делу, не видя ничего вокруг. Когда у меня не было никакого занятия, я подолгу сидела на кладбище. Не у могил сыновей, как можно было бы подумать. Я не могла еще навещать любимых. Нет, я шла в тихую рощицу за церковью, к старинным надгробиям. Земля там была бугристая; она вздымалась и опускалась травянистыми холмиками, а ветхие памятники с истертыми, едва различимыми надписями утопали в красных плодах шиповника. Среди старых надгробий мне было сносно. Они возвещали о потерях и страданиях людей, которых я не знала, чью боль я не могла разделить. Вдобавок оттуда не было слышно ритмично дробящей почву лопаты и не было видно разверстой земли, готовой поглотить еще одного соседа.
Меж старых надгробий вздымается крест, искусно вырезанный из камня по методу древних мастеров, что бродили по здешним взгорьям в незапамятные времена. По слухам, его нашли на самом высоком холме Уайт-Пика, близ одинокой тропы, и с тех самых пор он стоит над нашими мелкими памятниками, как неприкаянный чужеземец. Я прислонялась к этому кресту, упираясь лбом в жесткий, пористый от ветра песчаник. Полузабытые молитвы отрывками всплывали в голове и растворялись в потоке невнятных мыслей. Се, раба Господня. Отчего я не стала одной из многих, попавших в покои Смерти? Муж мой умер, а я жива. Жилец мой умер, а я жива. Соседи мои умерли, а я жива. Детки мои… Детки! У меня щипало глаза. Я прижималась к камню лицом и вдыхала его запах – мшистый, прохладный, успокоительный. Да будет мне по слову Твоему. Мои пальцы скользили по узорам, вьющимся по бокам креста, и я представляла умелые руки, которые их вырезали. Мне хотелось потолковать с тем древним мастером. Спросить, как на его веку люди справлялись с бедами, что насылал на них Господь. На кресте были вырезаны ангелы, но также и диковинные существа неизвестной природы. Миссис Момпельон однажды поведала мне, что крест относится к тому времени, когда христианская вера была внове в нашей стране и соперничала с более ранними обычаями – возведением каменных столбов и кровавыми жертвоприношениями. Интересно, лениво думала я, старался ли мастер превзойти те древние монументы? Вырезал ли он этот крест, потому что вера его была крепка и неколебима? Или это была попытка умилостивить бога, который желал не любви и благоговения, как сказано в Писании, а бесконечных людских страданий? По слову Твоему. Отчего слова Господа всегда так суровы?
Вероятно, я бы еще много дней провела на кладбище, во власти горя и смятения, если бы половина моего стада не затерялась на вересковой пустоши. Шла третья неделя после смерти Джейми. Я совсем не занималась овцами, вот они и разбрелись в поисках нового пастбища, куда я должна была перегнать их давным-давно. Небо отливало оловом, в воздухе ощущался металлический привкус, как перед первым снегом. И пусть я не чувствовала себя в силах даже переставлять ноги, ничего не оставалось, как отправиться на поиски овец. Проходя по усеянной овечьими катышками тропе, что вела к вершине утеса, я молилась, чтобы мне удалось собрать стадо и засветло свести его вниз. Внезапно со стороны шахты, затопленной лет пять тому назад, послышались разъяренные крики.
В неровном кругу, толкаясь и покачиваясь, стояли десять или двенадцать человек, и, судя по заплетающимся языкам, пришли они прямиком из «Горняцкого дворика». Либ Хэнкок, к выпивке непривычная, едва держалась на ногах. В центре круга валялась Мем Гоуди – старые морщинистые руки связаны ветхой веревкой. Навалившись коленями ей на грудь, Брэд Хэмилтон придавливал ее к земле, а дочь его Фейт, схватив старуху за седые космы, царапала ей щеку шипом боярышника.
– Не уйдешь, ведьма! – кричала она. Мем стонала и пыталась загородить связанными руками лицо. – Твоя кровь изгонит из моей матери эту заразу!
Мать Фейт лежала на руках у своего старшего сына Джуда. Повозив ладонью по окровавленной щеке Мем, Фейт с усилием поднялась на ноги и обмазала кровью подрагивающий нарыв на шее матери.
То и дело оступаясь и поскальзываясь на мелких камешках, я побежала вниз по склону. В этот миг моя соседка Мэри Хэдфилд бросилась наземь возле несчастной Мем и приблизила к ней перекошенное от гнева лицо.
– Это ты извела мою семью, ведьма! (Мем вертелась и судорожно мотала головой.) Я слышала, как ты прокляла моего мужа, когда уходила от нас! За то, что он пригласил хирурга для Эдварда! Это ты наслала чуму на моего мужчину, на мою мать и на моих сыновей!
– Мэри Хэдфилд! – крикнула я поверх шума толпы. Некоторые обернулись. Тяжело дыша, я протолкнулась в центр круга. – Мем Гоуди не совершала ничего подобного! Зачем ты клевещешь? Я вместе с ней стояла у твоего крыльца. Она ушла, не проронив ни слова. Уж лучше вини этого шарлатана хирурга за то, что ускорил смерть Эдварда своими пиявками и очистительными средствами, а доброго человека не очерняй!
– А что ты ее защищаешь, Анна Фрит? Разве твои дети не гниют в земле из-за ее проклятья? Ты должна помогать нам, а не мешать. А нет, так убирайся прочь!
– В воду ее! – пьяно проревел кто-то. – Вода покажет, ведьма она или нет!
– Точно! – подхватил другой голос, и Мем, полуживую, поволокли к затопленному шахтному стволу. Ее старый штопаный корсет порвался, и оттуда вывалилась сморщенная сиська, малиновая от побоев.
Шахта была широкая, и в глубине виднелись гладкие камни, уходящие в темноту.
– Бросите ее туда – и станете убийцами! – кричала я, пробираясь к Брэду Хэмилтону, который казался мне самым разумным из всех. Но, схватив его за руку и увидев его лицо, искаженное хмелем и отчаянием, я вспомнила, что в тот день он похоронил своего сына Джона.