емся тусклым блеском руды, коли Господу угодно, чтобы мы сияли!
– Аминь! – хрипло пророкотал Хоутон.
Горняки нестройно завторили ему:
– Аминь.
Священник повернулся к Хэнкокам, Меррилам, Хайфилдам и другим фермерским семьям.
– Друзья мои, плуг не всегда так бойко вспахивал ваши поля. Много спин надорвалось, отвоевывая землю у цепких корней и упрямых пней; руки истекали кровью, таская камни, что стройными рядами отмечают границу между пахотной землей и дикой природой. Добрый урожай не дается без страданий, не дается без борьбы, без тяжелой работы и, да, без потерь. Каждый из вас плакал по урожаю, загубленному засухой или вредителями. Плакал, но делал то, что должно, – расчищал почву под будущие посевы в надежде, что настанут лучшие времена. Плачьте, друзья мои, но и уповайте тоже! Ибо после поветрия этого настанут лучшие времена, надо лишь верить в чудеса Господни!
Он опустил взгляд и вытер лоб ладонью. В церкви стояла полная тишина. Все завороженно смотрели на высокого человека, что стоял за кафедрой с поникшей головой, будто собираясь с силами.
– Друзья, – проговорил он наконец. – Некоторые из нас имеют возможность бежать. У кого-то поблизости есть родня, которая с радостью примет его. У кого-то – друзья, на которых можно рассчитывать. А кто-то может уехать далеко отсюда, куда бы он ни пожелал.
Мое внимание привлекли Бредфорды, заерзавшие в первом ряду.
– Но чем же мы отплатим за доброту наших ближних, если занесем заразу в их дом? Какое бремя ляжет на наши плечи, если из-за нас погибнут сотни, что могли остаться в живых? О нет! Примем же выпавший нам крест! Пронесем же его во имя Господа! – Голос его, постепенно набиравший силу, звенел, будто колокол. А затем вновь сделался проникновенным, как у влюбленного: – Друзья, мы здесь, и здесь должны остаться. Пусть деревня эта станет для нас целым миром. Пусть никто не войдет и не выйдет из нее, пока не кончится чума.
Далее он обратился к подробностям нашего добровольного заточения, которые успел тщательно обдумать. Он уже написал графу Девонширскому в поместье Чатсворт-хаус, расположенное недалеко от нашей деревни, с изложением своего плана и просьбой о помощи. Если мы отгородимся от внешнего мира, граф готов снабжать нас продовольствием, дровами и лекарствами за свой счет. Припасы будут оставлять у межевого камня на юго-восточной оконечности деревни, и забирать их будет дозволено, когда возчик отъедет на безопасное расстояние. Тот, кто пожелает заказать что-то сверх самого необходимого, пусть оставит деньги в мелком ручье к северу от леса Райта, где вода очистит их от чумных зародышей, или в отверстиях в межевом камне, залитых уксусом, который, как считается, убивает заразу.
– Возлюбленные мои, вспомните слова пророка Исаии: «Оставаясь на месте, вы спасетесь. Будьте спокойны и терпеливы»[20]. – Помолчав, мистер Момпельон повторил: «Спокойны и терпеливы» – шепотом, растаявшим в тишине. А затем продолжил: – Спокойны и терпеливы… Не к такому ли состоянию духа все мы должны стремиться? – Да, закивали мы, да, конечно. И с новой силой его голос прорезал тишину: – Но израильтяне НЕ БЫЛИ спокойны, они НЕ БЫЛИ терпеливы. Вот что говорит нам Исаия: «Но вы не хотите и говорите: “Мы убежим и ускачем на конях”. От угрозы одного побежит тысяча, от угрозы пятерых вы все побежите. И останутся от вашей армии лишь древки флагов на вершинах холмов»[21]. Возлюбленные мои, не будем бежать, как отступники израильтяне! Ни от угрозы пяти, ни от угрозы десяти, ни даже от дважды десяти смертей. Ибо тех, кто бежит, ждет одиночество. Одиночество, подобное древку флага на холме. Одиночество и чурание. Чурание, что всегда было уделом прокаженных. Одиночество, и чурание, и страх. Страх будет единственным вашим верным спутником, не покидающим вас ни днем, ни ночью.
Возлюбленные, я знаю, в душе вы говорите: «Мы уже боимся». Мы боимся этой хвори, несущей с собою смерть. Но страх не останется позади. Он будет с вами, куда бы вы ни бежали. А в пути к нему прибавится полчище новых страхов. Ибо, если вам занеможется в чужом доме, вас могут выгнать на улицу, вас могут покинуть, вас могут запереть, и вы умрете в чудовищном одиночестве. Вам захочется пить, но никто не утолит вашу жажду. Вы возопите, но вопли ваши канут в пустоту. В чужом доме вам выпадет лишь одно – вина. Несомненно, вас обвинят в том, что вы принесли заразу. И обвинят справедливо! И отнесутся к вам с ненавистью в час, когда вам более всего нужна любовь!
Голос его сделался мягким, успокоительным.
– Останьтесь в уголке, который вы знаете и где знают вас. Останьтесь на земле, чьи золотые хлеба и блестящая руда вскормили вас. Останьтесь, и мы пребудем друг с другом. Останьтесь, и любовь Господа пребудет с нами. Останьтесь, дорогие друзья, и я обещаю: покуда я жив, никто в этой деревне не встретит смерть в одиночестве.
Он дал нам время помолиться и подумать, сказав, что вскоре попросит ответа. После этого он сошел с кафедры и вместе с Элинор, сияющей и добродушной, стал прохаживаться по рядам, вполголоса разговаривая с прихожанами. Одни семьи остались на местах, головы опущены в молитве и размышлениях. Другие беспокойно бродили по церкви, советуясь с родными и друзьями. Лишь теперь я заметила Томаса Стэнли в последнем ряду. Он встал и подошел к тем, кто прежде – и, вероятно, втайне до сих пор – придерживался более строгого вероучения, чем мы, а потому мог испытывать недоверие к мистеру Момпельону. Тихо и спокойно старый священник дал им понять, что поддерживает молодого.
Порой меж приглушенного гула слышны были взволнованные возгласы, и, к своему стыду, я увидела отца и Эфру в небольшой группе прихожан, которые махали руками и качали головами, выражая несогласие с замыслом пастора. Мистер Момпельон подошел к ним, а вскоре туда же направился и мистер Стэнли. Эфра отвела моего отца в сторонку, и, желая знать, о чем они толкуют, я подошла поближе.
– Подумай о нашем пропитании, муж мой! Коли мы уйдем отсюда, кто будет нас кормить? Да мы же помрем с голоду! Здесь, он говорит, мы будем сыты.
– Ага, «он говорит»… А я говорю, красивыми словами сыт не будешь. Дерьмовая из них похлебка. Они-то с женушкой получат свой хлеб от этого их графа, но когда это такие, как они, давали хоть полпенни таким, как мы?
– Туго же ты соображаешь! Не из любви к нам сдержит слово граф, а ради собственной шкуры. Знамо дело, он желает оградить свои владения от заразы, и нет вернее способа этого добиться, чем избавить нас от всякой надобности покидать деревню. Дюжина-другая краюшек хлеба в день – да для него это выгодная сделка!
Она была проницательная женщина, моя мачеха, несмотря на все ее суеверия.
Тут она заметила меня и собралась уже призвать на подмогу, но я отвернулась. Я не желала отвечать ни за чье решение, кроме своего собственного.
Вскоре Момпельоны подошли и ко мне. Элинор нежно взяла меня за руки, а пастор спросил:
– А что же ты, Анна? – Взгляд его был так пристален, что я невольно опустила глаза. – Скажи, что останешься с нами, ведь без тебя нам с миссис Момпельон придется совсем худо. Право, я не представляю, что мы будем делать.
На душе у меня было спокойно: я уже все решила. Но голос меня не слушался, и я просто кивнула. Элинор Момпельон заключила меня в объятья и долго не отпускала. Священник подошел к моей соседке Мэри Хэдфилд и стал что-то нашептывать ей, пока она жалобно плакала и заламывала руки. К тому времени, когда он вновь взошел на кафедру, им с мистером Стэнли удалось убедить всех сомневающихся. В тот день все мы поклялись перед Богом не покидать деревни, что бы ни выпало на нашу долю.
Все, кроме Бредфордов. Те незаметно выскользнули из церкви и уже готовились к отъезду в Оксфордшир.
Просторная зеленая тюрьма
Тем утром я выпорхнула из церкви, не чуя под собой ног. Все мы испытывали странное блаженство: лица, еще недавно угрюмые и осунувшиеся, были веселы и румяны, мы переглядывались и улыбались друг другу, ощущая всеобщую благодать, принесенную нашим решением. Поэтому я вовсе не ожидала увидеть Мэгги Кэнтвелл, беспокойно расхаживавшую у моей калитки. Мэгги состояла кухаркой в Бредфорд-холле и во время воскресной проповеди была занята на кухне. На ней и теперь был большой белый передник, а ее круглое розовощекое лицо побагровело от напряжения. В снегу у ее ног лежал узелок с пожитками.
– Анна, они меня вышвырнули! Восемнадцать лет службы, а им хоть бы хны!
У Мэгги в Бейквелле жила родня, но кто знает, согласятся ли они ее принять? Я была удивлена, что она пришла именно ко мне, ведь мой дом, наравне с домами Хэдфилдов и Сиделлов, слыл очагом заразы. Я жестом пригласила ее войти, но она замотала головой.
– Спасибо, Анна. Не хочу тебя обидеть, но я не смею ступать в твой дом – уверена, ты меня поймешь. Я пришла к тебе с просьбой. Помоги забрать мои скудные пожитки из Бредфорд-холла, ибо хозяева намерены уехать сей же час, а после их отбытия дом запрут и поставят у дверей охрану и попасть вовнутрь уже будет нельзя. Подумать только, все эти годы Бредфорд-холл был нашим домом, а теперь нас выставили за порог, лишив и заработка, и крова над головой!
Она вытерла слезы уголком передника, который теребила в мясистых руках.
– Полно тебе, Мэгги, сейчас не до слез, – сказала я. – Здесь твое добро никто не тронет. Дай только достать тачку из сарая, и мы тотчас пойдем в Бредфорд-холл.
Вскоре мы уже пробирались по сугробам вверх по склону. Мэгги, необъятная женщина сорока с лишним лет, раздобревшая на своей отменной стряпне, пыхтела и отдувалась.
– Только представь себе, Анна, – сетовала она. – Стою я, значится, на кухне и поливаю жиром окорок для воскресного обеда, и тут все семейство врывается в дом, а время еще рано, и я говорю себе: «Ой, что-то будет, коли полковник пришел, а обед не готов». И вот я кручусь-верчусь, распекаю Керин и Брэнда (судомойку и буфетчика), как вдруг заходит сам полковник, а он, как ты знаешь, в жизни не переступал порога кухни, и на-те, мол, все мы распущены, вот так, во мгновение ока, ни «спасибо», ни «что с вами будет?», просто накрывайте на стол и убирайтесь вон.