– Да направят семь сторон мою работу. – Элинор Момпельон удивленно обернулась, но я как ни в чем не бывало продолжила: – Да благословят ее мои древние прародительницы. Да будет так.
Мэри Дэниел была невысокой очень подвижной женщиной лет двадцати, а плоть ее на ощупь была крепка и упруга. Как я уже сказала, одно дело – залезать руками в утробу суягной овцы, и совсем другое – вторгаться в человеческое тело. Однако я постаралась унять ту часть моего сознания, которая кричала о попранной скромности. Сделав глубокий вдох, я напомнила себе, как благодарна была я сама прикосновению женских рук и как благотворно на меня действовали спокойствие и уверенность в своем мастерстве Энис и Мем. Ни спокойствием, ни уверенностью я не обладала, не говоря уже о мастерстве, но, когда мои пальцы проникли в чрево Мэри, ее тело показалось мне столь же знакомым, как мое собственное. Миссис Момпельон держала свечу, но я работала на ощупь, и вести, которые принесли мои пальцы, оказались сперва добрыми, затем дурными. В глубине прохода от тугого зева прощупывался лишь самый краешек, и я радостно сообщила роженице, что самое тяжкое позади. Она застонала – первый звук, который мы от нее услышали, – и лицо ее просияло, но тотчас вновь исказилось от боли, когда схватки возобновились. Мои руки замерли, Элинор Момпельон принялась поглаживать ее и продолжала, пока боль не утихла.
Но меня беспокоили не сами схватки, а то, что находилось позади сокращающегося кольца плоти. Я знала, что должна нащупать череп, а вместо этого ощущала что-то мягкое, не понимая, что это – ягодица, спина или лицо. Вынув руки, я ласково заговорила с Мэри и попросила ее походить. Если она начнет двигаться, рассудила я, возможно, и ребенок передвинется тоже – в более удобное положение. Миссис Момпельон поддерживала ее с правого бока, а я с левого, и, пока мы шагали взад-вперед по тесной комнатке, миссис Момпельон тихонько напевала ритмичную песенку на незнакомом мне языке.
– Это корнуэльский, – пояснила она. – Моя няня была родом из Корнуолла. В детстве она всегда пела мне.
Время шло. Минул час, а может быть, два или три. В полумраке не видно было полуденного блеска, не было ощущения, что утро плавно перетекает в день. Время измерялось все более короткими промежутками между приступами боли. Наконец Мэри в изнеможении рухнула на тюфяк. Как только очередная судорога прошла, я тотчас просунула руку внутрь. Зев больше не прощупывался. Утроба полностью раскрылась. Сомнений не было: ребенок лежал поперек. Мне сделалось жутко. На память пришел окровавленный крюк.
И вдруг произошло кое-что странное. Я почувствовала присутствие воинственной Энис Гоуди. Она нетерпеливо зашептала мне на ухо: «Тот человек был корабельный цирюльник. Он выдирал зубы и отрубал ноги. Он ничего не знал о женском теле. А ты знаешь. У тебя все получится, Анна. Твои руки – это руки матери, используй же их».
Бережно, невероятно бережно я исследовала крошечное тельце нерожденного малыша, пытаясь разобраться в путанице изгибов и выпуклостей. Я хотела найти ступню. Если осторожно потянуть за стопы, плод встанет в нужное положение, а там уже можно будет ухватиться за ягодицы. Я нащупала что-то похожее на ножку, но это могла быть и ручка. А ручка была мне вовсе не нужна. Если тянуть ребенка за руку, на выходе из чрева у него переломаются косточки в плече. Самая мысль об этом была невыносима. Но как же узнать наверняка? Пухлые пальчики новорожденных почти одинаковы на руках и ногах. Я нахмурилась, и мое замешательство не ускользнуло от миссис Момпельон.
– В чем дело, Анна? – тихо спросила она. Я поведала ей о своих затруднениях. – Найди пятый палец и попробуй его отвести. На руке большой палец противопоставлен остальным.
– Не отводится! – воскликнула я. – Это стопа!
Более не сомневаясь, я потянула. Ребенок сдвинулся, совсем немного. Медленно, подстраиваясь под содрогания тела Мэри, я двигала и тянула, двигала и тянула. Мэри была сильной женщиной и стойко выдерживала теперь уже беспрестанную боль. Когда из чрева показались маленькие, болтающиеся ножки, события стали разворачиваться все быстрее. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы подрагивающая пуповина оказалась передавлена. Я с трудом просунула руку под ягодицы ребенка и затолкнула пуповину обратно. Мэри завыла и затряслась, по спине у меня пробежала обжигающая струйка пота. Еще несколько минут – и она разрешится, я была в этом уверена. Я очень боялась, как бы головка не запрокинулась и не застряла в чреве, поэтому нашарила крошечный ротик и осторожно сунула в него палец, чтобы прижать подбородок к груди в преддверии новых потуг. Мэри извивалась и кричала. Я тоже кричала, призывая ее тужиться сильнее, и уж совсем было отчаялась, когда она обмякла и ребенок вновь скользнул внутрь. Наконец, в потоке крови и коричневой кашицы, он появился на свет – маленький, скользкий малыш. Миг спустя он уже вовсю надрывался.
Заслышав крики ребенка, Рэндолл откинул одеяло с двери и ворвался в комнату. Его большая ручища, подобно мотыльку, металась между влажным теменем сына и раскрасневшейся щекой жены, словно он не знал, кого из них ему больше хочется приласкать. Я принялась собирать запачканные простыни, а Элинор – отворять ставни, и лишь когда в комнату полился угасающий свет, я вспомнила, что мы не отняли пуповину. Рэндолла послали за ножом и нитками, пока из Мэри выходил блестящий послед. Пуповину перевязала и перерезала миссис Момпельон. Я взглянула на нее, растрепанную, в брызгах крови, и представила, как же выгляжу я сама. Мы засмеялись. И вслед за тем целый час в самый разгар мора мы праздновали жизнь.
Но я знала, что вскоре мне придется оставить младенца на груди матери и возвратиться в свой пустой, безмолвный дом, где меня встретят лишь призрачные отголоски криков моих собственных сыновей.
Перед уходом я нашла пузырек с опием в корзинке миссис Момпельон. Я сжала его в ладони, украдкой, точно опытная воровка, и сунула как можно глубже в рукав платья.
Так скоро обращены в прах
Мэгги Кэнтвелл возвратилась к нам в ручной тележке. Стояло морозное утро, всю долину заволокло влажным туманом, поэтому трудно было разглядеть, что находится в тележке, которую медленно толкал в гору щуплый паренек, согнувшийся пополам.
Джейкоб Мерилл – вдовец, живший недалеко от межевого камня, – выбежал из дома и замахал возчику, чтобы тот поворачивал обратно. Джейкоб подумал, что это коробейник из какого-нибудь далекого города по неведению забрел в нашу деревню. Но паренек упорно продолжал путь, и вскоре Джейкоб уразумел: то, что он принял за груду тряпья в телеге, – чье-то обмякшее тело. Что до возчика, поначалу трудно было разобрать, кто это, потому как он был с ног до головы измазан в липком буром месиве гнилых плодов. Но стоило ему подойти поближе, и Джейкоб узнал в нем юного Брэнда, буфетчика из Бредфорд-холла.
Едва добравшись до камня, Брэнд рухнул наземь. Сообразив, что дело худо, Джейкоб тотчас послал младшего сына за мистером Момпельоном, затем поставил греться котел воды и велел старшей дочери принести холщовых полотенец, чтобы Брэнд мог помыться. Когда мальчик прибежал с вестями в пасторский дом, я как раз была там. Подавая мистеру Момпельону сюртук и шляпу, я спросила, нельзя ли мне поехать с ним, чтобы как-нибудь утешить бедную Мэгги. Когда мы прибыли, она все еще валялась в тележке: вытащить ее оттуда Джейкобу оказалось не под силу. Он откинул попону, которой укрыл ее для согрева, и мне показалось, что передо мной труп, так бедняжка посинела от холода и так неестественно торчали ее руки и ноги. Огромное тело не умещалось в маленькую тележку, мясистые икры и тяжелые руки свисали по бокам. Один чулок порвался, и из дырки выпирала плоть, словно начинка из лопнувшей колбасной оболочки. Однако ужаснее всего было ее лицо.
В детстве я любила мастерить кукол для малышей Эфры. Туловища я плела из колосьев, а головы лепила из желтой глины, которой богата наша почва. Если мне не по нраву были плоды моих трудов, я проводила пальцем по глиняному лицу, стирая его черты, и начинала сызнова, стремясь к большему правдоподобию. Лицо Мэгги Кэнтвелл походило как раз на такую глиняную поделку, смазанную нетерпеливой рукой. Левая половина под коркой из яблочной прели сохраняла четкие очертания, в то время как правая вся оплыла, глаз сощурился, меж век сочилась влага, щека сползла, губы сложились в кривую слюнявую ухмылку. Мэгги силилась повернуть голову, чтобы поглядеть на нас здоровым глазом, и, признав меня, с хриплым стоном беспомощно потянулась ко мне левой рукой. Я крепко сжала и поцеловала ее руку, сказав, что все образуется, хоть и сама в это не верила.
Мистер Момпельон не тратил времени на расспросы, надо было поскорее вытащить Мэгги из тележки и занести в дом. Чтобы проделать это, не нарушив приличий, им с Джейкобом пришлось напрячь все свои силы, поскольку Мэгги так толком и не пришла в себя и почти не могла пошевелиться. Мистер Момпельон подхватил ее под мышки, а Джейкоб взялся за толстые ноги. Пока они затаскивали ее внутрь, священник ласково разговаривал с ней, стараясь хоть как-то сгладить унижение. Юный Брэнд – отмытый, закутанный в одеяло – грелся у очага. Черити, дочка Джейкоба, принесла ему кружку горячего мясного бульона, и он так крепко сжимал ее, что, казалось, вот-вот раздавит. Пока Черити с одеялом в руках закрывала нас от мужчин, я сняла с Мэгги перепачканное платье и как смогла искупала ее. Мистер Момпельон меж тем со всей чуткостью расспрашивал Брэнда о случившемся.
Через Стоуни-Миддлтон путники прошли без приключений; держась на некотором отдалении, местные жители выкрикивали добрые напутствия и даже оставили возле мильного столба овсяных лепешек и флягу с элем. На середине пути один крестьянин пустил их переночевать в теплом коровнике. Неприятности начались в Бейквелле, куда они добрались ближе к полудню. В городе был базарный день, на улицах собралось много народу. Кто-то из горожан узнал Мэгги и закричал: «Баба из чумной деревни! Берегись! Берегись!»