Брэнд поежился.
– Да простит меня Бог, я бросил ее и дал деру. Я в Бейквелле с малых лет не бывал, а с тех пор, поди, так сильно переменился, что и не узнать. Вот я и подумал – авось без Мэгги еще сумею добраться до своих.
Однако доброе сердце не позволило Брэнду уйти далеко.
– Послышались крики, и я испугался, вдруг она в беде. Она была добра ко мне в этом суровом доме – могла, конечно, поварешкой хватить, если что не нравилось в моей работе, но и заступалась за меня не раз. Так вот, значится, пробрался я обратно и спрятался за овощным прилавком. И тут увидал, что там творится. Люди набирали гнилых яблок из свиного корыта и швырялись ими в Мэгги. И кричали в один голос: «Прочь! Прочь! Прочь!» Уж поверьте, Мэгги и сама бы рада оттуда убраться, только она ведь не шибко расторопна, а тут еще со всех сторон галдят, вот она и заметалась туда-сюда. Тогда я подбежал к ней, схватил за руку и потащил за собой, а эти, с яблоками, все кидаются и кидаются. И тут ее точно громом поразило. Вся обмякла, завалилась набок, и нога у ней как тряпичная стала. «Господи, помоги, – говорит. – Шагнуть не могу, будто чушку свинца привязали». То были последние слова, что я от нее слышал. Она рухнула прямо посреди дороги. А толпа от этого еще больше рассвирепела. Мальчишки стали швыряться камнями, и я подумал, если они все за это возьмутся, тогда уж нам конец. Вашему преподобию не по нраву придется то, что я сделал дальше. Углядел пустую тележку, кинулся и схватил ее. Каким-то чудом мне достало сил водрузить туда Мэгги. Торговец осыпал меня проклятьями, но приближаться не смел. Решил, верно, что тележка теперь зачумленная. На обратном пути я ни разу не остановился. Боялся, вдруг и в других местах на нас пойдут толпой.
Едва живой от изнеможения, он содрогнулся и заплакал.
Мистер Момпельон обнял мальчика за плечи и прижал к себе.
– Ты поступил правильно, Брэнд, даже взяв тележку. На сей счет не тревожься. Однажды, когда это испытание будет позади, ты сможешь вернуть ее. Не думай более об этом. Не сомневайся: ты все сделал как надо. Ты мог бежать, ища спасения для себя, однако твое верное сердце побудило тебя возвратиться. – Он вздохнул. – Это поветрие всех нас сделает героями, желаем мы того или нет. Но ты – первый из них.
Черити принесла еще съестного, и, придерживая Мэгги, мы попытались влить ей в рот несколько ложек бульона. Однако усилия наши были напрасны: она не могла пошевелить языком, чтобы протолкнуть жидкость в глотку. Все потекло наружу. Я размочила в бульоне кусочек овсяной лепешки, но жевать бедняжка тоже не могла. По ее левой щеке прокатилась крупная слезинка и вместе с нитями слюны повисла на подбородке. Несчастная Мэгги! Стряпня была для нее любимым делом и смыслом жизни. Что же с ней станется, если она всего этого лишится?
– Да будут прокляты эти Бредфорды!
Не успела я опомниться, как слова сами слетели с моих губ. Мистер Момпельон взглянул на меня, однако без упрека.
– Не утруждай себя, Анна, – сказал он. – Уверен, Господь уже позаботился об этом.
Ходить за Мэгги было Джейкобу Мериллу не по силам, ведь он и так растил десятилетнюю дочь и пятилетнего сына в тесной убогой хижине. Однако он согласился приютить у себя Брэнда, пока тому не подыщут жилье получше. Мистер Момпельон намеревался отвезти Мэгги в пасторский дом, но мне подумалось, что если ко множеству тяжелых обязанностей, какие взвалила на себя его жена, прибавится еще и уход за лежачей больной, то она совершенно выбьется из сил. Я сказала, что охотно возьму Мэгги к себе, нужно только придумать, как ее туда доставить. В нынешнем своем положении, рассудила я, она не погнушается лежать в доме, где водилась чума. До утра ее решено было оставить у Мериллов, чтобы тепло и покой помогли ей восстановить силы.
Взобравшись на Антероса, мистер Момпельон поскакал домой, а я пошла в другую сторону – к «Горняцкому дворику», справиться, нельзя ли одолжить назавтра двуколку. Утро было таким холодным, что изо рта у меня валил пар, и, чтобы разогнать кровь, я пустилась бегом. Трактир у нас – очень древняя постройка, после церкви, пожалуй, самая древняя во всей деревне. Но если церковь ровная и высокая, то трактир похож на пузатый бочонок под соломенной крышей. В отличие от остальных деревенских домов, он сделан не из камня, а из обтесанных досок, покрытых известкой с конским волосом. С годами доски так прогнулись и искривились, что передняя стена стала выпирать, подобно брюху пьяницы. Как и церковь, «Горняцкий дворик» – общественное место, и далеко не последней важности: здесь не только находят приют любители хмеля, но и проводятся собрания горных присяжных и заседания горнорудного суда, где решаются все вопросы, касающиеся добычи и продажи свинца.
Пройдя через просторный внутренний двор, вы попадаете в большую залу с такими низкими потолками, что горнякам приходится пригибать голову на входе. Я поспешила в тепло. Жаркий огонь хорошенько прогрел воздух в зале. В трактире было необычайно много народа для буднего дня, в том числе и мой отец. Он был уже изрядно пьян.
– Дочка, да ты заледенела, точно ведьмина титька! Дай-ка я куплю тебе кружку эля, он вернет румянец твоим щекам. Эль – лучшая подкладка к плащу голого человека, а?
Я замотала головой, сказав, что в доме священника меня ждут дела. Я не стала спрашивать, отчего он сам не занят работой, когда на нем четыре рта.
– У, чертова девка! Тебе родной отец предлагает. Опосля поделишься мудростью с этим своим преподобным пустословом. Скажи ему, что сегодня ты выучила ценный урок. Что в бочонке эля больше благодати, чем в четырех Евангелиях. Что солод куда лучше растолкует пути Господни, чем вся Библия. Скажи ему. Скажи, что впитывала мудрость у ног своего старика!
Что заставило меня произнести следующие слова, я не знаю. Как я уже говорила, я вовсе не ханжа, и к тому же долгие годы жизни с отцом должны были научить меня, что не следует бранить его на глазах у товарищей. Но голова моя полнилась отрывками из Писания, и в ответ на его богохульство с языка сами собой сорвались строки из Послания к Ефесянам:
– Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере[22].
Эту фразу я выучила много лет назад, задолго до того, как узнала, что такое «назидание».
Дружки отца от души посмеялись над его речами, но, услыхав мой неумолимый ответ, стали потешаться уже над ним.
– Эй, Джосс Бонт, да твой щенок умеет кусаться! – сказал один из них, и при взгляде на отцовское лицо мне захотелось, чтобы все они тотчас умолкли. Отец мой – беспутный негодяй, даже когда не пьет. Но хмель делает его поистине опасным. Кровь прилила к его лицу, ухмылка превратилась в оскал, еще немного – и он переступит черту.
– Не мни себя святошей только потому, что знаешь всякие там высокие слова и священник со своей мадам на тебя не нарадуются. – Он с силой надавил мне на плечи, и я опустилась на колени. Его пальцы оставили на моей косынке жирные следы. Взгляд мой уперся в его портки, от них дурно пахло. – Видишь? Говорил же, будешь учиться у моих ног, и чтобы не прекословила! А ну-ка, принесите мне уздечку для сварливых!
Отцовские собутыльники пьяно загоготали, и меня обуял страх. Я вспомнила лицо матери в маске с металлическими прутьями, ее отчаянный, дикий взгляд, нечеловеческие звуки, исторгавшиеся из ее глотки, когда железный кляп давил на язык. Отец надел на нее это орудие пыток за то, что она прилюдно выбранила его за беспробудное пьянство. Мать носила его целые сутки, пока отец водил ее по деревне, издеваясь над ней и дергая за цепочку, чтобы железо вонзалось в язык. Увидев ее в этой жуткой маске, я – тогда еще совсем крошка – в ужасе убежала и спряталась. Когда отец наконец допился до беспамятства, какая-то добрая душа перерезала кожаный ремешок и освободила мою мать. Язык у нее был изодран в кровь и так распух, что она еще несколько дней не могла говорить.
Руки отца давили на плечи, но отчего-то казалось, что они у меня на шее, душат меня. Горло сжалось, начались рвотные потуги. Во рту накопилась слюна, и моим первым побуждением было выплеснуть все прямо на него. Но я знала, что если сделаю это на глазах у его дружков, он изобьет меня до полусмерти. Одна из причин, почему я не прониклась к Эфре дочерней любовью, была именно в том, что она позволяла отцу бить меня, раз за разом, и никогда за меня не вступалась. Лишь изредка подавала голос, если удар приходился по лицу: «Не порти девичью красу, иначе ее потом ни за кого не выдашь».
Годы спустя, когда Сэм Фрит забрал меня из этого злосчастного дома, его руки, лаская мое тело, нащупали бугорок у основания шеи, где криво срослись кости. Я по глупости рассказала ему, как пьяный отец в припадке гнева швырнул меня об стенку, когда мне было лет шесть. Сэм все делал медленно, даже свирепел. Он заставил меня поведать о других подобных случаях, и, пока длился мой рассказ, я чувствовала, как, лежа возле меня в темноте, он каменеет от ярости. Когда я замолчала, он встал с постели и, даже не обувшись, вышел из дома с башмаками в руке. Он направился прямиком к моему отцу. «Это тебе от маленькой девочки, которая не могла за себя постоять», – сказал он и сбил отца наземь ударом в лицо.
Но у меня больше не было Сэма. По ноге потекла горячая струя. От страха тело подвело меня, совсем как в детстве. Сгорая от стыда, я съежилась на полу и тоненьким голоском взмолила отца о прощении. Он рассмеялся – мое унижение позволило ему сохранить лицо. Он отпустил мои плечи и ткнул меня носком сапога в бок, не сильно, но так, чтобы я упала в свою лужу. Сняв передник, я кое-как вытерла пол и бросилась вон из трактира, не отважившись после такого справляться насчет двуколки. Рыдая и дрожа всем телом, я побежала домой и, едва переступив порог, сорвала с себя замаранную одежду и принялась отмываться, скребя кожу докрасна. Когда пришел малыш Сэт, чтобы позвать меня к Мэгги, я все еще дрожала и всхлипывала.