Метель быстро отбушевала. После полуночи ветер стих, и в затянувшейся тишине умер младенец. Салли протянула еще почти день и зачахла с последними лучами холодного зимнего солнца. Омыв хилое тельце и завернув его в чистую простыню, я оставила ее одну до прихода Джона Миллстоуна.
– Прости, лапушка, – прошептала я. – Я бы посидела с тобой этой ночью, но я должна беречь силы для живых. Спи спокойно, ягненочек.
Почти в кромешной тьме я побрела домой, заглянув по пути в овчарню, чтобы подкинуть сена поредевшему стаду. Сама я есть не стала. Я залила остаток опия кипятком, добавила половину чашки верескового меда, чтобы не так горчило, и выпила напиток в постели. Той ночью в моих грезах горы дышали, как дремлющие чудовища, а ветер отбрасывал густую синюю тень. Крылатая лошадь несла меня по черному бархату неба, над мерцающими пустынями золотого стекла, через поля падающих звезд.
И вновь поутру я пробудилась в блаженной неге. И вновь упокоение продлилось недолго. На этот раз не ужасы внешнего мира возвратили меня в суровую действительность, а осознание – прямо в теплой постели, – что мой источник забвения иссяк. Разглядывая деревянные балки под потолком, я вспомнила, как в последний раз была в гостях у Гоуди, как свисавшие с потолка травы касались медвяно-золотых волос Энис. Наверняка среди пучков желтокорня и лопуха найдутся и маковые головки. А вдруг в шкафу стоят уже готовые настойки? Или опий в пузырьках, как тот, что я украла у миссис Момпельон? Я решила тотчас проверить, нельзя ли там чего-нибудь раздобыть.
Снег блестящей глазурью покрывал камни и деревья с наветренной стороны. Куры сгрудились в единственном уголке двора, не тронутом инеем, и каждая стояла на одной ноге, грея другую в своем пуху. Я набила сена в башмаки, чтобы ногам было тепло и сухо на заснеженной тропе. Небо нависало над землей, пепельно-серое, угрожая новым снегопадом. Пастбища превратились в мозаику из желтого жнивья на проталинах и залегшего в борозды белого снега. С возвышения видна была ферма Райли, где на поле все еще стояли стога, заплесневелые и бесполезные. По местному обычаю, укос можно везти домой не раньше, чем церковный колокол прозвенит над ним три воскресенья кряду. Но звон, проносившийся над этими стогами, был погребальным – и раздавался он не трижды. С последней жатвы миссис Хэнкок схоронила мужа, троих сыновей и одну невестку. Сегодня она погребет Свитина и Либ. Не в силах больше думать о ее страданиях, я вновь пустилась в путь, осторожно ступая по замерзшей почве и обходя топкую хлябь. И тут я заметила еще один дурной знак. В этот час из кузницы Ричарда Тэлбота всегда валил черный маслянистый дым. В такое тихое морозное утро дым застилал бы всю долину, словно темный туман. Однако горна никто не разжигал, и из кузницы не доносилось ни звука. Я обреченно побрела к Тэлботам, наперед зная, что меня ждет.
Дверь отворила Кейт Тэлбот, прижимая кулак к больной пояснице. Она носила под сердцем первенца и должна была разрешиться на Масленицу. Как я и ожидала, в доме пахло яблочной прелью. Запах этот, некогда приятный, нынче был так тесно связан с покоями больных, что опротивел до тошноты. Однако к нему примешивалось и что-то другое – душок паленого, уже подгнившего мяса. Ричард Тэлбот, первый силач на деревне, валялся в постели, хныча, как малое дитя, а пах его был обуглен, точно пригорелый окорок. Каленое железо прожгло кожу до мышцы, плоть позеленела, из раны сочился гной.
Я не могла оторвать взгляда от этого ужасного зрелища. Кейт в отчаянии всплеснула руками.
– Он сам потребовал, – хрипло прошептала она. – Две ночи назад он велел мне разжечь горн и докрасна раскалить кочергу. У меня не хватило духу прижечь нарыв, тогда он выхватил кочергу из моих рук и из последних сил вдавил ее в свою плоть. В ушах у меня до сих пор звучат его жуткие вопли. Анна, моему Ричарду доставалось и копытом, и молотом, он обжигался каленым железом и горячими углями. Но боль, что он испытал той ночью, была словно адское пламя. После он лежал в холодном поту, и целый час его била дрожь. Он сказал, если нарыв прижечь, то и зараза сгинет. Но ему стало только хуже, а я не умею ему помочь.
Я пробормотала пустые слова поддержки, сознавая, что к вечеру Ричард, вероятно, умрет – если не от чумы, то от гнойной раны.
Не зная, чем ее утешить, я оглядела комнату в поисках какой-нибудь работы. В доме было холодно. Из-за острых болей в спине Кейт могла носить лишь по одному полену за раз, и в очаге догорали последние уголья. Когда я возвратилась с вязанкой дров, Кейт склонялась над Ричардом, а возле его раны лежал треугольник пергамента. Она поспешно спрятала его, но я все-таки успела прочитать, что там написано. Это было заклинание, начертанное особым образом:
АБРАКАДАБРА
БРАКАДАБР
РАКАДАБ
АКАДА
КАД
А
– Кейт Тэлбот! – с упреком сказала я. – Только не говори, что веришь в эти глупости! (Лицо ее омрачилось, в глазах заблестели слезы.) Нет, Кейт… – Я тотчас пожалела, что была с ней резка, и нежно обняла ее. – Прости мои слова. Я знаю, ты это от безысходности.
– Ох, Анна… – всхлипнула она. – В глубине души я не верю в колдовство, но прежняя вера подвела меня, вот я и купила это заклинание. Ричард всегда был хорошим человеком. За что Господь наслал на него такие муки? Наши молитвы в церкви остались без ответа. И тогда мне стал нашептывать дьявол. «Коли Бог тебе не помогает, – сказал он, – позволь мне…»
Сперва она не признавалась, откуда взялся листок с заклинанием, – шарлатан, выманивший у нее шиллинг, посулил, что, проболтавшись, она навлечет на себя смертельное проклятье. Я попыталась убедить ее, что весь этот подлый трюк затевался ради того, чтобы она рассталась со своими деньгами. Наконец она сказала:
– Нет, Анна, никакой это не трюк. Черная – да, бесполезная – быть может, но то была настоящая магия. Ибо заклинание дал мне призрак Энис Гоуди.
– Чепуха! – воскликнула я. Но она была белее снега, падавшего за окном, а потому я мягко прибавила: – Отчего ты так в этом уверена?
– Вчера, когда я вышла во двор за поленом, сквозь ветер до меня донесся ее голос. Она сказала, что если я оставлю шиллинг на притолоке, наутро на его месте появится мощный защитный заговор.
– Полно, Кейт, Энис Гоуди умерла. Будь она жива – а как бы мне этого хотелось! – она не стала бы подсовывать людям бесполезные заклятья. Ты же знаешь, она была женщина практичная и врачевала при помощи обыкновенных трав и корений, потому как в своей мудрости знала их целебные свойства. Выброси этот листок, Кейт. И гони прочь глупые, ядовитые мысли. Ручаюсь тебе, рано или поздно обнаружится, что голос этот принадлежал кому-то из деревни – человеку жадному и бесчестному, но, несомненно, из плоти и крови.
Она неохотно разжала кулак, и листок плавно полетел вниз, на сложенные в очаге ветки. Я раздула угли, и пергамент занялся ярким пламенем.
– Ты приляг, а я пока похлопочу по хозяйству, – сказала я. – Отдохнешь, и на душе у тебя станет чуточку светлее.
Вся опухшая, она опустилась на постель возле мужа. Выйдя во двор за новой вязанкой дров, я услыхала жалобное мычанье из хлева. Корову так долго не доили, что вымя ее сделалось твердым как камень. Когда мои пальцы принесли ей долгожданное облегчение, бедная скотина поглядела на меня с благодарностью. Набрав яиц во дворе, я запекла их со створоженным молоком, чтобы Кейт было чем подкрепиться, когда проснется.
Сделав все, что было в моих силах, я продолжила путь. Пока я была у Тэлботов, поднялся лютый ветер, и всю дорогу слышно было, как с громкими хлопками трескается ледяная корка на черных ветвях деревьев. Во дворе у Гоуди снега намело по колено, и я с трудом пробиралась по сугробам. Возле двери я остановилась: было совестно вторгаться в жилище усопших. Пока я собиралась с духом, за шиворот мне капнула вода с крыши и ледяными пальцами обвила шею. Я долго возилась с разбухшей от влаги дверью, руки озябли и не слушались. Наконец мне удалось ее приотворить. Мимо прошмыгнуло что-то серое – так быстро и внезапно, что я вздрогнула и прижалась к сырым доскам. Но это был всего-навсего кот Гоуди. Запрыгнув на крышу, он стал шипеть и орать, недовольный моим вторжением. Я налегла на дверь и толкала ее, пока через получившуюся щель не удалось протиснуться внутрь. Затем я ступила в темноту. По лицу что-то прошуршало, и я тихонько вскрикнула, но это оказалась лишь ветка таволги, выбившаяся из пучка у двери.
Ветер гулял по дому, вздыхая и шепча сотней призрачных голосов. Меня затрясло, но я сказала себе, что это от холода. Стекла были Гоуди не по средствам, и в домишке имелось всего одно окошко под крышей, которое с первыми осенними заморозками заделывали камышом. Я промокла до нитки и мне хотелось поскорее разжечь огонь – как для света, так и для тепла, – но в комнате с закоптелыми стенами стояла такая тьма, что пришлось на ощупь искать кремень и огниво. И даже когда я нашла их, из-за дрожи в руках никак не получалось высечь искру.
И тут сзади вспыхнул свет.
– Отойди от очага, Анна.
Я подскочила на месте, уронила кремень с огнивом и, споткнувшись о каменные плиты очага, упала ничком на земляной пол. В ужасе я обернулась, и меня тотчас ослепило яркое сияние, исходившее от духа Энис Гоуди. Мерцающая, она парила надо мной в белых одеждах.
– Ты цела? – спросила Элинор Момпельон, спускаясь по чердачной лестнице со свечой в руке.
Меня разом захлестнули и изумление, и облегчение, и стыд – с такой силой, что я разрыдалась.
– Анна, ты не поранилась? – Миссис Момпельон склонилась надо мной, и пламя осветило ее озабоченное лицо. Уголком белого передника она стерла грязь с моего лба.
– Нет, нет, – сказала я, пытаясь овладеть собой. – Я ушибла запястье, только и всего. Я… я не ожидала никого тут встретить, вот и испугалась.
– Похоже, у нас с тобой возникла одна и та же мысль, – сказала она. В смятении я подумала, что она тоже пришла за маковыми головками. Прежде чем я успела высказать эту догадку, Элинор Момпельон продолжила: – Я здесь со вчерашнего вечера. Мне стало очевидно, как и тебе, полагаю, что кто-то должен составить перечень трав и снадобий, хранящихся в этом доме. Ключ к победе над поветрием кроется здесь, в тех растениях, что используются для укрепления здоровья. Чтобы и дальше противостоять заразе, мы должны подпитывать свой организм.