Горные присяжные
Удовлетворение мое оказалось недолговечно. Не прошло и двух недель, как мне стало известно, что еще один мой поступок, совершенный из лучших побуждений, имел дурной исход. Однажды днем, возвращаясь от Момпельонов, я увидела идущего мне навстречу отца. Его шатало, что было неудивительно, однако на этот раз не от хмеля. На плечах он тащил набитый под завязку мешок, позвякивавший при каждом шаге.
Отец так согнулся под тяжестью ноши, что запросто бы меня не заметил, однако из чувства долга я пожелала ему доброго дня. Тогда он поставил мешок на землю, и внутри снова что-то звякнуло.
– Да, девонька, день и впрямь добрый. Вдова Браун заплатила оловом за могилы мужа и сына. А знаешь, мне стоит сказать тебе спасибо, ведь это ты меня надоумила, что рыть могилы – нынче прибыльное ремесло.
Взвалив мешок на плечи, он пошел своей дорогой, и мне оставалось лишь проводить его недоуменным взглядом. Всю неделю потом я замечала, что, увидев меня, соседи обрывают беседу на полуслове, и вскоре поняла, что они толкуют о моем отце и очень им недовольны.
Отец мой, по его собственному выражению, стал могильщиком для отчаявшихся. С тех, кто был слишком болен или слаб, чтобы хоронить своих мертвецов, он требовал высокую плату. Он забирал самое ценное, что имелось в доме или в поле, будь то бочка сельди, заготовленная детям на зиму, супоросная свинья или бронзовый подсвечник, поколениями передававшийся от отца к сыну. Иногда он приносил трофеи в «Горняцкий дворик», ставил на прилавок и похвалялся перед дружками своим умом, а когда даже тем становилось совестно и они принимались увещевать его, вновь завоевывал их доброе мнение при помощи эля, купленного на деньги усопших. Каждый день он завершал в трактире и отправлялся домой, лишь когда едва мог держаться на ногах. Предлагая ему эту работу, я ожидала, что он будет соблюдать хотя бы самые простые предосторожности, чтобы не переносить ростки заразы с трупов на Эфру и детей. Но день ото дня он ходил в одних и тех же портках с присохшей землей, и, глядя на него, я дивилась его беспечности. Повстречавшись как-то с Эфрой у межевого камня, я стала умолять ее, пусть образумит мужа, но она лишь посмеялась надо мной.
– Вот сидишь ты у Гоуди от темна до темна, изучая отвары да коренья, – сказала она, – а нет бы подумать, какие еще тайны хранились в этом доме.
Напрасно я расспрашивала, что она желает этим сказать. Эфра могла быть невероятно упрямой, и чем больше я допытывалась, тем больше она замыкалась в себе, прибавив только, что впервые в жизни отец мой стал настоящим кормильцем и она не намерена ставить ему это в вину.
Несколько дней спустя я заметила отца в окошко. Он проходил мимо, покачиваясь под тяжестью тюка тонкой шерсти из дома ткача. Я выбежала во двор.
– Отец! – в сердцах воскликнула я. – Ты прекрасно знаешь, что тюк шерсти – грабительская цена за то, что ты час трудился, копая могилу для мужа миссис Мартин. Как можно так обманывать скорбящих? Своими выходками ты навлекаешь на нас позор.
Он ничего не ответил, лишь прочистил горло и сплюнул блестящую нитку зеленой слизи к моим ногам, а затем побрел дальше в сторону трактира.
Хотя мистер Момпельон уже почти оправился после случая в церкви, теперь он знал, что не может выполнять работу могильщика в придачу к другим своим обязанностям. Поэтому некому было умерить все возраставшую жадность моего отца.
По воскресеньям, как и велел священник, мы собирались в долине Каклетт-Делф. Стоя под черными сводами ветвей рябины, я понимала, как мудро он поступил, выбрав такое место. В долине нас не преследовали воспоминания о прошлом, перед глазами не всплывали знакомые лица. Каждый волен был стоять где захочет, впрочем, большинство придерживалось старого порядка: в первых рядах землевладельцы и горняки, далее ремесленники, затем арендаторы и наемные рабочие. Семьи держались ярдах в трех друг от друга, полагая это расстояние достаточным, чтобы не подхватить заразу. Священник избрал себе в качестве кафедры известняковую скалу с очертаниями арки. С возвышения его голос разносился по всей долине. Он старался утешить нас в наших горестях сладкими речами, и музыка их сливалась с пением ручья.
Отец не приходил в Каклетт-Делф – ни в первое воскресенье, ни в последующие. В обычные времена его бы уже давно с позором провели по деревне и посадили в колодки. Но ни у кого не было сил на подобные меры наказания, и колодки уже много месяцев пустовали. В результате недели шли, а коварство его все росло. Привыкнув коротать послеобеденные часы за кружкой эля, он объявил, что не станет хоронить никого позже полудня. Он безжалостно стучался в дома больных и говорил, что если им нужна могила, то он выроет ее сейчас или никогда. И людям приходилось, лежа в постели, слушать, как он работает лопатой. Полагаю, его бессердечие ускорило не одну смерть.
Мистер Момпельон отправился к нему домой в попытке воззвать к его лучшим чувствам. Я тоже пошла – с неохотой, но полагая это своим долгом. Хотя едва перевалило за полдень, отец уже был в сильном подпитии и валялся в постели в замаранной рубахе. Когда мы вошли, он поднялся и, кряхтя, протолкнулся мимо мистера Момпельона. Лишь только ступив за порог, он бесцеремонно справил нужду прямо у нас на глазах.
Я с самого начала подозревала, что его не проймут никакие упреки, и теперь уверилась в этом окончательно. Я давно уже перестала краснеть из-за грубых повадок отца. Выйдя замуж, я долго приучала себя не чувствовать ответственности за его поступки, однако горько было наблюдать его непочтительное обхождение с мистером Момпельоном.
– Сэр, – пробормотала я, – не стоит выслушивать хамство моего отца. Уйдемте. В таком состоянии ничего хорошего от него не добиться.
Мистер Момпельон участливо посмотрел на меня и с улыбкой покачал головой:
– Мы здесь, Анна, и я скажу то, что имею сказать.
Он был весьма красноречив, однако слова его не возымели никакого воздействия. Вся деревня, начал священник, знает, сколь ценен труд моего отца и сколь велика опасность, которой он себя подвергает; немудрено, что он полагает себя вправе рассчитывать на воздаяние, ибо даже в древних легендах паромщик, переправлявший души мертвых через реку Стикс, взимал свою плату.
– И все же, Джосс Бонт, прошу тебя, будь скромнее.
– Скромнее! – взревел отец. – О да, вам только этого и надо, пиявки вы эдакие!
И он пустился в пространные излияния о том, как дурно с ним обходились во флоте в детстве и как с тех пор, за какой бы труд он ни взялся, пахаря, дровосека или какой еще, ему никогда не удавалось получить достойную плату.
– А вы и рады высосать всю нашу кровь. Вы, все вы нисколько о нас не печетесь, мол, пусть себе ломают спины за жалкие гроши. А потом ведете себя так, будто мы должны сапоги вам лизать за те полпенни, которые вы нам швыряете. – В уголках его рта скопилась пена, и, повысив голос, он брызнул слюной. – Но стоит мне в кои-то веки разжиться деньгами, как вы являетесь сюда и начинаете указывать, что я могу, а что не могу взимать за мои труды! Ха! Может, вы и запудрили мозги моей дочери, чтобы она почитала за счастье опорожнять ваши горшки, но Джосса Бонта не проведешь! Сами закапывайте своих чертовых покойников, коли вам неймется. А теперь, девка, уведи отсюда своего священника, пока я его не вышвырнул, – бросил он, повернувшись к нам спиной.
– Побереги силы для рытья могил, Джосс Бонт. – Лицо Майкла Момпельона было спокойно, однако голос его сделался таким ледяным, что мне показалось, будто на отца сейчас обрушится снежная буря. – Не трать их на то, чтобы выставлять меня за дверь. А я не буду более искать в твоем сердце добро, ибо вижу, что его там не осталось.
Отец ничего не ответил. Придерживая дверь для мистера Момпельона, я увидела, как родитель мой повалился на кровать и улегся лицом к стене. В последующие недели мистер Момпельон и впрямь возвратился к работе могильщика и находил в себе силы хоронить бедняков, не имевших ничего, что могло бы соблазнить моего жадного отца. Мне оставалось лишь радоваться, что я больше не ношу имя, которое всё чаще проклинали в каждом доме.
И вот наконец он совершил такое злодеяние, что даже наша община, оскудевшая и обессилевшая, была побуждена к действию.
Кристофер Унвин, потерявший одиннадцать родственников и единственный из всей семьи оставшийся в живых, лежал в постели вот уже девять дней – куда дольше, чем другие зачумленные. Я навещала его несколько раз – и Элинор с мистером Момпельоном тоже. Мы молились, чтобы он оказался тем самым одним на сотню, кто способен исцелиться от чумы.
Затем, как-то утром, подав Момпельонам студень и овсяные лепешки, я увидела в окно кухни Рэндолла Дэниела, беспокойно расхаживавшего по огороду. Я сразу подумала, что Мэри или ребенку нездоровится, и у меня екнуло сердце. Их сын, первый принятый мною младенец, был мне особенно дорог.
– Нет, Божьей милостью оба они здоровы, – ответил Рэндолл. – А пришел я по поводу моего приятеля Кристофера Унвина. Вчера Мэри состряпала мне на ужин свиной студень, и наутро я решил отнести кусочек Кристоферу. Но есть он не стал. Он чувствует, что конец близок, и просил меня поскорее привести мистера Момпельона.
– Спасибо, Рэндолл. Я ему передам.
Священник едва приступил к трапезе, поэтому я собиралась приберечь вести до тех пор, пока он не закончит. Но Элинор слышала голоса в огороде и, подозвав меня, спросила, по какому делу приходили. Я вынуждена была ответить. Мистер Момпельон тотчас отложил вилку, отодвинул нетронутую тарелку и устало поднялся из-за стола. Элинор тоже хотела встать, но тем утром она выглядела бледнее обычного, и я поспешно предложила сходить вместо нее, а она пускай следит за отварами на огне.
Вдвоем мы отправились к дому Унвинов, и по пути мистер Момпельон расспрашивал меня о моих вчерашних трудах: кого я навещала и как себя чувствовали мои подопечные; какие снадобья я давала больным и какие полагаю самыми действенными. За минувшие недели я научилась не теряться в его присутствии и теперь могла свободно с ним беседовать. Взамен он рассказал, кого навещал сам, а затем печально вздохнул: