– Сидите здесь, – велела я, указав на большой плоский камень в тени рябины. – Отдыхайте, а я пока сбегаю за мистером Момпельоном.
– Анна! – Тон ее не допускал возражений. – Прекрати немедленно! Даже не вздумай! – Она провела ладонью по лбу и встряхнула головой, будто желая смахнуть жар, которого не могла не ощущать. – Полагаю, я слегка простудилась, но это не повод поднимать переполох! Будь добра, возьми себя в руки. Ты не дитя, чтобы бояться теней, тем более после всего, что мы пережили вместе. Если окажется, что я и впрямь больна, ты узнаешь об этом первой. До тех пор не смей беспокоить мистера Момпельона по пустякам.
И она бодро зашагала по дороге. Я догнала ее и взяла за руку. Она не убрала своей руки, и, когда мы двинулись дальше, я старалась подметить каждую мелочь: как ее пальцы касаются моей ладони, легкое покачивание ее тела, ее поступь. Я больше не видела ярких лютиков и не слышала птичьего пения. В ушах у меня шумело, сердце готово было вырваться из груди, глаза заволокло пеленой, а по щекам струились слезы.
Элинор взглянула на меня с кроткой улыбкой и протянула руку, чтобы утереть мои слезы своим белым кружевным платком. Но рука ее застыла в воздухе, а миг спустя она скомкала платок и сунула на дно корзинки.
Этого было достаточно. Остановившись посреди поля, я заплакала навзрыд.
Что можно сказать о следующих трех днях, чего не было сказано прежде? Жар быстро усилился. Элинор кашляла и чихала, как до нее кашляли и чихали другие, а мы с мистером Момпельоном пытались облегчить ее участь, как до того пытались облегчить участь других.
Я была рядом, насколько позволяли дела и чувство такта. Разумеется, последние ее часы прежде всего принадлежали ее дорогому Майклу, а я должна была взять на себя как можно больше его забот. Но некоторые обязанности я исполнять не могла, и время от времени он отлучался к другим умирающим. И я оставалась с моей Элинор одна. Я омывала ее раскрасневшееся лицо мятной водой и разглядывала ее нежную кожу, со страхом ожидая, когда под горячечным румянцем проступят багровые лепестки чумных роз. Волосы ее, подобные серебристому кружеву, влажно липли ко лбу.
Для меня она была всем. Всем, чего служанка не вправе ожидать от госпожи. Благодаря ей я познала теплоту материнской заботы – заботы, какой не успела одарить меня родная мать. Благодаря ей я обрела учителя и не осталась безграмотной невеждой. Иной раз, когда мы приготовляли отвары в пасторской кухне, я забывала, что она моя госпожа. А она мне об этом не напоминала. Себе я могла признаться: она была моим другом, и я любила ее. Поздними вечерами, когда усталость затуманивала разум, я винила в ее болезни себя. Мне казалось, что это кара за мою гордыню и зависть. При свете дня, когда мысли мои были ясны, я сознавала, что в ее недуге не больше и не меньше смысла, чем в чьем-либо другом. Но во мраке ночи сердце не слушалось рассудка. Всякий раз, когда мистер Момпельон садился у ее постели, во мне вспыхивало пламя ревности. Я покидала ее спальню, негодуя из-за того, что должна уступать место возле нее ему. Когда он в первый раз отослал меня, я вышла и села под дверью, чтобы быть к ней как можно ближе. Найдя меня там, он заботливо помог мне подняться, но вместе с тем твердо сказал, что поступать так не должно и что, возможно, будет лучше, если я подожду у себя дома, пока за мной не пошлют.
Но никакие наказы не могли надолго удержать меня в стороне. На третий день, когда я сделала ей холодную примочку, она вздохнула и слабо улыбнулась, словно прочтя мои мысли.
– До чего приятно, – прошептала она, потрепав меня по руке. – Мне необычайно повезло, что я так любима… Что мне достался такой муж, как Майкл, и такой дорогой друг, как ты, Анна. – На мгновение она прикрыла глаза, затем задумчиво взглянула на меня. – Интересно, знаешь ли ты, как сильно ты переменилась? Пожалуй, это единственное добро, что принес нам этот ужасный год. О, искра была в тебе всегда, я разглядела ее при первой нашей встрече. Но ты скрывала свой свет, будто боялась того, что может случиться, если его увидят. Ты была пламенем, почти потухшим от ветра. Мне достаточно было лишь прикрыть тебя стеклянным колпачком. И как же ты засияла! – Она утомленно смежила веки и сжала мою руку.
Вскоре дыхание ее замедлилось, и я решила, что она уснула. Как можно тише я поднялась на ноги и прокралась к двери, чтобы унести воду и грязные полотенца. И вдруг, не открывая глаз, она снова заговорила:
– Надеюсь, ты найдешь в себе силы стать другом мистеру Момпельону… Ибо моему Майклу понадобится друг.
Слова застряли у меня в горле. Однако ей, похоже, не требовалось ответа. Она поудобнее умостила голову на подушке и погрузилась в сон.
Отсутствовала я не дольше десяти минут, но по возвращении сразу заметила, что ей хуже. Лицо ее раскраснелось пуще прежнего, на щеках паутинкой проступали лопнувшие сосуды. Пока я делала ей холодные примочки, она беспрестанно ворочалась, а потом вдруг залепетала странным, по-детски тоненьким голоском. Она бредила.
– Чарльз! – воскликнула она.
И рассмеялась беззаботным, переливчатым смехом, никак не вязавшимся с ее тяжким состоянием. Дышала она прерывисто, будто куда-то бежала или, быть может, ехала верхом. Я представила ее совсем юной, в шелковом платье, в обширном зеленом парке, окружавшем поместье ее отца. На несколько мгновений она затихла, и я начала надеяться, что вскоре она заснет. Но тут брови ее нахмурились, а руки, лежавшие поверх стеганого одеяла, судорожно переплелись.
– Чарльз? – вскричала она все тем же тоненьким голоском, но теперь уже с тревогой и печалью.
Благо, что свидетелем этой сцены была я, а не ее супруг. Она застонала. Я взяла ее за руку и окликнула, но она была где-то далеко. Внезапно лицо ее переменилось, голос сделался взрослым, и она забормотала тоном, от которого запылали мои щеки:
– Майкл… Майкл, долго ли еще? Прошу, любовь моя! Умоляю…
Я не слышала, как он вошел, и, когда он заговорил, вздрогнула от неожиданности.
– Довольно, Анна, – холодно произнес он. – Я позову тебя, если что-то потребуется.
– Ваше преподобие, ей совсем худо. Она в бреду…
– Это я и сам вижу! – сердито воскликнул он. – А теперь ступай.
Нехотя я пошла ждать на кухню. Там я и задремала прямо на стуле, измотанная тревогой, а когда проснулась, на дворе уже пели птицы. Свет лился сквозь высокие створчатые окна и широкими полосками, похожими на желтые ленты с майского дерева, падал на кухонный пол. В этом сливочном летнем свете я тихонько пробралась наверх, остановилась у двери в ее спальню и прислушалась.
Стояла глубокая тишина. Медленно я отворила дверь. Элинор лежала среди подушек, от давешнего румянца не осталось и следа. Она была бела, как саван, и неподвижна, точно камень. В изножье кровати раскинулся мистер Момпельон, руки тянутся к ней, будто стремясь поймать ее душу.
Вопль, который я сдерживала вот уже три дня, вырвался из моей груди, вопль горя и одиночества. Мистер Момпельон не шелохнулся. Элинор открыла глаза.
– Жар спал, – с улыбкой прошептала она. – Я пробудилась час назад, и мне страсть как хочется поссета. Я не звала тебя, потому как боялась потревожить моего усталого бедолагу.
Я тотчас бросилась готовить поссет. Пока я грела молоко, впервые за весь год мне хотелось петь. В тот день Элинор ненадолго встала с постели. Я усадила ее в кресло у окна и широко распахнула створки. Она любовалась своим садом, а мистер Момпельон не отрывал глаз от нее, будто перед ним чудесное видение. Под разными предлогами я вновь и вновь возвращалась в ее покои – то с кушаньями, то со свежим бельем, то с кувшином горячей воды, просто чтобы убедиться, что мне это не пригрезилось.
На другой день она почувствовала себя в силах пройтись по саду. Она даже подтрунивала над нами за то, что я не желала выпускать ее рукиґ, а мистер Момпельон маячил рядом, то предлагая непрошеные накидки, то обеспечивая ненужную тень.
В ту неделю Майкл Момпельон словно переродился. Пребывать в полной уверенности, что Элинор безвозвратно потеряна, а затем обнаружить, что это была обыкновенная горячка… Нетрудно представить, что он испытывал, меня и саму не покидало ощущение чуда. Лицо его, прежде хмурое от тревоги, преобразилось – складки на лбу исчезли, в уголках глаз вновь залегли морщинки от смеха. В поступи появился мальчишеский задор, и со свежими силами он вновь приступил к своим мрачным обязанностям.
Как-то раз, когда Элинор сидела на скамейке в саду, – она устроила там прелестный укромный уголок, усаженный розовыми кустами, – я принесла ей бульона, и она задержала меня подле себя, как не делала уже давно, беседуя о приятных мелочах вроде того, не пора ли пересаживать ирисы.
Тут из конюшни вышел мистер Момпельон и, заметив нас, стремительно зашагал к нам. Тем утром он ездил на ферму Гордонов – приводить в порядок дела семьи после смерти Уриты. Поскольку Гордоны были лишь арендаторами, а Джон Гордон в помутнении уничтожил все свое имущество, особых распоряжений не требовалось. Однако соседи были обеспокоены, обнаружив в доме столько крестов, и не знали, как с ними поступить. Мистер Момпельон постановил, что их надлежит сжечь – с молитвами и должным уважением, – и, лишь проследив, что все исполнено, возвратился домой.
День выдался жаркий, и, когда священник сел возле жены, она шутливо замахала перед носом руками.
– Мистер Момпельон, от вас несет дымом и лошадиным потом! Позвольте Анне подогреть воды для вашего туалета!
– Как вам будет угодно, – с улыбкой ответил он.
Я направилась к дому, а мистер Момпельон вскочил на ноги и принялся что-то оживленно ей рассказывать. Когда я принесла тазик с водой и полотенце, он увлеченно размахивал руками.
– И как только я раньше об этом не подумал! – говорил он. – Читая молитву над горящими крестами, я увидел все с такой ясностью, будто сам Господь вложил истину в мое сердце!
– Будем уповать, что это так! – с жаром ответила Элинор.
Она встала, и вдвоем они пошли по тропинке, бросив меня одну. Я проводила их взглядом, затем поставила тазик на скамью и возвратилась к своим трудам. Чем бы они ни были так поглощены, думала я, швыряя половую тряпку в ведро, я обо всем узнаю, когда они сочтут нужным мне сообщить. Но, драя каменные плиты, я чувствовала горечь во рту, будто вкусила плод с гнилой сердцевиной.