На другой день, в воскресенье, я вместе со всеми узнала, что же, по разумению мистера Момпельона, показал ему Господь.
– Дабы спастись, друзья мои, я полагаю, мы должны устроить Большой Костер. Мы должны избавиться от всех земных благ – от всего, чего касались наши руки и тела, от всего, на что мы дышали. Соберем же вещи эти и снесем их сюда, приберемся в домах наших, как делают евреи в праздник избавления от фараона. Нынче же вечером принесем Господу добро наше и вознесем молитвы об избавлении нас самих.
Прихожане хмурились и качали головами: они уже столько потеряли, что новые жертвы были им вовсе не по душе. Мне же вспомнилось, как Джордж Викарс приподнялся в постели и прохрипел: «Сожгите все!» Сколько смертей можно было бы отвратить, если бы я без промедления выполнила его наказ, не позволив соседям расхватать оставшиеся ткани?
Мысль эта так меня огорчила, что я не могла сосредоточиться на проповеди и потому не знаю, как именно священник убедил несговорчивую толпу. Кажется, он говорил об Урите Гордон, о том, что недуг сразил ее, когда она приняла посланные из лучших побуждений вещи из зачумленных домов. Кажется, он говорил об очищающей силе огня, о том, что испокон веков огонь знаменовал собой перерождение. Кажется, он говорил красноречиво и убедительно, как и всегда, словно его чудесный голос был инструментом, который Господь изготовил для этой самой цели. Однако все мы устали от слов. В конце концов, что они нам дали?
Время шло, но груда вещей для сожжения росла медленно. Момпельоны первые вынесли из дома все, что могло гореть, исключая лишь одежду, которая была на них, и самые необходимые постельные принадлежности. Но, когда дело дошло до библиотеки, даже Элинор дала слабину и объявила, что не в силах сжечь книги, «ибо, хотя в них и могут крыться семена заразы, также они могут таить сведения о том, как от нее избавиться, просто мы еще не сумели верно их истолковать».
Что до меня, я не могла расстаться лишь с одной вещицей – с крошечной курточкой, которую сшила для Джейми в его первую зиму, а после берегла для Тома. Устыдившись собственной слабости, я спрятала ее подальше, а остальные свои скудные пожитки собрала в кучу, чтобы предать огню. Непривычно было в день воскресный мыть и подметать, но мистер Момпельон своей проникновенной речью даже обычную уборку превратил в священный ритуал. Раз за разом я ставила котел на огонь, сперва в доме священника, затем в своем, отчищая все до последнего камня.
Когда на закате мы собрались в Каклетт-Делф, я едва держалась на ногах. Взгляд мой скользил по жалкой груде вещей – итогу наших убогих жизней. Впервые за много месяцев я вспомнила о Бредфордах и об их богатствах, запертых в тиши и опустелости Бредфорд-холла. Надо полагать, укрывшись в Оксфорде, их семья одна из всей деревни сохранилась в полном составе. Я представила, как однажды они возвратятся домой и сядут за свой красивый стол с тонкими скатертями и серебром. Я представила, как толстые пальцы полковника забарабанят по столешнице, требуя обеда, пока призрак Мэгги Кэнтвелл будет беззвучно рыдать в темном углу. Возможно, к тому времени мы все превратимся в призраки, и тогда даже Бредфорды не отважатся ступить на эту землю, пусть и ради своего поместья и роскоши его убранства.
Мы и впрямь вынесли все, что у нас было. У основания костра лежала колыбель, выстроганная с любовью и предвкушением, в которой умерла маленькая дочка Лайвсиджей. Рядом валялись шоссы[33], прежде облегавшие мощные икры молодых горняков. Много было соломенных постелей, некогда даривших сладкий покой. Все эти скромные пожитки, покорно ожидавшие сожжения, напомнили мне о других потерях, которые нельзя собрать и перечесть, – о будничных проявлениях нежности между мужем и женой; о покое в сердце матери при виде спящего малыша; о неповторимых, сокровенных воспоминаниях погибших.
Майкл Момпельон стоял у подножия скалы, служившей ему кафедрой. В высоко поднятой правой руке он держал зажженный факел. Перед ним высилась груда вещей, а мы все стояли чуть ниже, привычно держась друг от друга на расстоянии.
– Господь Всемогущий! – прогремел он на всю долину. – Некогда тебе угодно было принимать от детей твоих в Израиле жертвы всесожжения, так прими же и ныне эти дары от твоей страждущей паствы. Очисть огнем сердца наши и дома. Избавь нас наконец от свирепого бесчинства болезни.
Он поднес факел к пучку соломы, торчавшему из тюфяка, и пламя проворно поползло вверх. Ночь стояла ясная, необычайно прохладная и безветренная; в наших краях такие выпадают не в разгар лета, а в середине зимы. Огонь взметнулся к небу неровным рдяно-золотым столбом, горячие искры замельтешили в воздухе, будто желая слиться с холодным белым сиянием звезд. Жар обдал мое лицо, высушив слезы на щеках. Перекрикивая рев пламени, мы запели псалом, который пели уже бессчетное число раз с начала чумы.
Не убоишься ужасов в ночи,
стрелы, летящей днем,
язвы, ходящей во мраке,
заразы, опустошающей в полдень.
Падут подле тебя тысяча
и десять тысяч одесную тебя;
но к тебе не приблизится…[34]
Когда-то мы пели эти слова с таким убеждением. И голоса наши возносились к церковным сводам. Теперь же голоса эти, такие малочисленные, такие усталые и сломленные, продирались сквозь мотив без чувства и выражения. К тому же мы так далеко отстояли друг от друга, что одни не попадали в ритм, а другие – в ноты, и псалом наш, стих за стихом, звучал все более сбивчиво и неряшливо.
Пока мы пели, предметы в сердце костра превращались в темные фигуры, провалы среди пляшущего пламени. На мгновение провалы эти сложились в форму черепа с пустыми глазницами и впадиной рта. В тревоге я зажмурилась, а когда вновь открыла глаза, череп уже исчез.
За пением и потрескиваньем огня мы не слышали воплей женщины, пока она не очутилась среди нас. Обернувшись на шум, я увидела, что Брэнд Ригни и ближайший сосед Мериллов Роберт Сни тащат кого-то в круг света от костра. Женщина была одета во все черное, лицо скрыто под черным покрывалом. Когда Брэнд и Роберт бросили ее к ногам мистера Момпельона, пение оборвалось. Брэнд нагнулся к ней и откинул покрывало. Это была Эфра.
– Что все это значит? – спросил священник.
Элинор помогла Эфре подняться, и та ошалело заозиралась по сторонам, ища пути к отступлению, но Брэнд положил руку ей на плечо.
– Вот он, «дух», что всех нас дурачил! – вскричал Брэнд. – Я застукал ее, когда она пряталась в лесу, возле межевого камня, в этих самых одеждах, и стращала сестру мою Черити, суля ей в обмен на шиллинг заклинание, что отвратит чуму от Сэта.
И он достал клочок материи с криво начертанными иноземными письменами – такой же, как тот, что Элинор нашла у Маргарет Лайвсидж. Показав заклинание толпе, он бросил его наземь и втоптал в грязь.
– Срам! – раздался женский голос.
Обернувшись, я увидела Кейт Тэлбот – лицо преисполнено скорби.
– Воровка! – прокричал Том Мобрей.
Прихожане словно с цепи сорвались и принялись осыпать Эфру проклятьями, а та упала на колени и закрылась ладонями, пытаясь защититься от плевков и комьев земли.
– В воду ее! – крикнул кто-то.
– В колодки! – проревел второй голос.
Если мистер Момпельон тотчас не вмешается, подумала я, паства превратится в безудержную разъяренную толпу. Все мы были точно загнанные звери, и наши раны были так свежи, а страх так велик, что мы готовы были броситься на кого угодно, не говоря уже о человеке, совершившем такое зло. Меня переполняли ярость и отвращение, мне тоже захотелось плюнуть в мачеху. Сама не ведая зачем, я огляделась по сторонам, и тут мой взгляд упал на крошечную фигурку где-то с краю – личико заплаканное, рот разинут в отчаянном вопле, тонущем в реве толпы, – то была Фейт, дочка Эфры. Повернувшись спиной к злобным гримасам и тычущим пальцам, я поспешила к девочке и подхватила ее на руки. Что бы дальше ни произошло, я не хотела, чтобы Фейт, моя сестра по отцу, а с недавних пор и единственная кровная родня, стала тому свидетелем. Она была так перепугана, что даже не противилась, и я понесла ее прочь. Когда мы начали подниматься по склону, голос мистера Момпельона, прокатившись по чаше долины, донесся до нас поверх гневных выкриков.
– Тихо! Не оскверняйте это священное место, нашу церковь, своей нечестивой бранью!
К моему изумлению, все стихло, и я остановилась послушать, что он скажет дальше.
– Обвинения против этой женщины поистине серьезны, и они будут предъявлены, и она ответит на них. Но не здесь и не сейчас. Это дело завтрашнего дня. Ступайте домой и молитесь Господу, чтобы он принял наши подношения и явил нам свою милость.
Прихожане зароптали, но, привычные подчиняться, поступили, как было велено. Я отнесла Фейт к себе домой, однако всю ночь она ворочалась и тихонько плакала, блуждая в дебрях дурных снов, куда я не могла за ней последовать. Сама я спала урывками, а утром пробудилась от кислого запаха тлеющих углей.
Кто я такая, чтобы винить Майкла Момпельона в том, что случилось той ночью?
Ни один человек, будь он хоть величайшим мудрецом с самыми благими намерениями, не может верно судить обо всем. Той ночью он ошибся, и ошибся жестоко, и жестоко за это поплатился. Полагаю, причиной тому стало его высокое мнение о Брэнде. Он помнил, с какой храбростью и преданностью Брэнд пришел на подмогу Мэгги Кэнтвелл, он гордился тем, что юноша стал для Черити и Сэта старшим братом и взял на себя управление фермой после смерти их отца.
Поскольку преступницу разоблачили Брэнд и Роберт, им и было поручено поместить ее куда-нибудь до слушания. Но куда – мистер Момпельон так и не уточнил и уж тем более не додумался запретить самосуд. А юноши были так разгневаны, что затея, пришедшая Роберту в голову, показалась им в минуту горечи вполне подходящей.
Роберт Сни держал у себя на ферме свиней. Он был хорошим фермером и придумал много ухищрений, чтобы получать вы