сокий приплод и урожай. Одним таким новшеством был быстрый способ делать удобрение из свиного помета. Обыкновенно он смешивал нечистоты из свинарника со старой соломой из конюшни и свозил все это в пещеру, удачно расположенную в склоне холма. Вдоль внутренней стенки пещеры он вырыл канаву, откуда можно было выгребать и закидывать в тачку перепревший навоз.
В эту темную смрадную яму они с Брэндом и бросили Эфру. Позже, увидев пещеру, я не могла представить, как она пережила там ночь. Едкая вонь обжигала горло и легкие. Навозная жижа, бурая, пенистая, кишащая, плескалась о стенки ямы на такой высоте, что Эфре, вероятно, приходилось стоять с запрокинутой головой, чтобы брызги, поднимавшиеся при малейшем движении, не попадали ей в рот. Но, поскольку дно постоянно уходило у нее из-под ног, не двигаться было невозможно, и она вынуждена была беспрестанно цепляться за выступы в скользкой стене. Покуда мышцы ее гудели от напряжения, а в груди все горело от зловонных испарений, последние силы уходили на то, чтобы не лишиться чувств, иначе она непременно захлебнулась бы и утонула.
Та, кого наутро вытащили из ямы и привели на лужайку неподалеку от церкви, была уже не Эфрой, а каким-то сломленным, бессвязно бормочущим существом. Брэнд и Роберт попытались отмыть ее, снова и снова окатывая студеной колодезной водой, отчего она промокла до нитки и вся дрожала. И все равно от нее разило издалека. Кожа ее, всю ночь мокшая в навозной жиже, покрылась волдырями. Она так ослабла, что могла лишь лежать на траве, свернувшись клубочком и хныкая, как новорожденное дитя.
Увидев ее, Элинор заплакала. Мистер Момпельон двинулся на Брэнда и Роберта со сжатыми кулаками, будто намеревался пустить их в ход. Брэнд был бледен как смерть, его снедало чувство вины. Даже Роберт Сни, человек куда более черствый, не смел поднять глаза.
Мне всегда претили сцены, разыгрывавшиеся на этой лужайке, где обитателей деревни сажали в колодки за сквернословие, сварливость и не угодное Богу поведение. Спору нет, наши колодки не шли ни в какое сравнение с позорным столбом в Бейквелле. В городе, куда съезжалось на ярмарки множество людей, встать у позорного столба означало сделаться мишенью для гнилых плодов, рыбьих голов и всего, что попадется под руку любому из разгневанной толпы. Одна женщина, наказанная за распутные дела, из-за метко пущенного снаряда лишилась глаза. В такой маленькой деревушке, как наша, где все друг друга знают, так не поступали. И все же часами сидеть под жарким солнцем или холодным дождем в занозистых колодках, впивающихся в лодыжки, снося неодобрительные взгляды прохожих и улюлюканье невоспитанных детей, – такого унижения мало кто заслуживал. Даже преподобный Стэнли редко призывал к этой мере наказания, а мистер Момпельон всячески ее порицал.
На лужайке собралось около дюжины зрителей – немало, учитывая, сколько всего нас осталось. Дэвид Лайвсидж, несомненно, вспоминал, какие надежды возлагала на «халдейское заклятье» его покойная жена Маргарет и как они пошли прахом, когда их дочка умерла со злосчастным лоскутком на шее. Была среди собравшихся и Кейт Тэлбот, которой не удалось спасти мужа дорогостоящей «Абракадаброй». Были там и дети покойного Мерилла, и Мобреи – простые люди, желавшие простого суда. Пришли и другие, но если призрак выманил деньги и у них, то они не спешили в этом сознаться.
Обвинители эти собрались, чтобы вынести тяжкий приговор. Но, когда привели Эфру, жалкую и униженную, у них отпало всякое желание призывать ее к ответу, и один за другим они разошлись по домам. Мистер Момпельон склонился над Эфрой и негромко заговорил с ней. Он попросил ее возвратить деньги обманутым прихожанам и наложил на нее покаяние. Трудно сказать, поняла ли она хоть слово. Священник распорядился, чтобы ее посадили в телегу и отвезли домой, и мы с Элинор отправились вместе с ней. Пришлось поддерживать ее под руки, так она была слаба. По пути мы остановились у моего дома, поскольку Эфра беспрестанно звала Фейт. Притихшая, с круглыми от страха глазами, девочка всю дорогу жалась к матери.
Дома у Эфры мы подогрели воды и попытались привести ее в порядок: вымыть с мылом, вычистить навоз из-под ногтей и обработать сочащиеся раны. Некоторое время она была покорна, но вскоре к ней начал возвращаться рассудок, а вместе с ним – и ее буйный нрав. Она велела нам убираться, бормоча проклятья и оскорбления, которые я не стану здесь приводить.
Я не желала покидать ее в таком состоянии и тем более оставлять с ней Фейт.
– Мачеха, – мягко сказала я, – прошу, позволь мне забрать дитя на день-другой, пока ты не восстановишь силы.
– Ну уж нет, курва лукавая! – взвизгнула она, вцепившись в перепуганного ребенка. – Чтоб ты сгнила со своими кознями! Думаешь, я не ведаю? – Она вперила в меня взгляд и заговорила уже тише: – Думаешь, я не вижу тебя насквозь? Ты больше мне не падчерица. О нет! Ты у нас выше таких, как я. Ты теперь с ней! – И она дрожащим пальцем ткнула в Элинор. – Это жухлое бесплодное пугало задумало украсть мою последнюю малютку!
Элинор содрогнулась. Краска сбежала с ее лица, и оно сделалось еще бледнее обычного. Она ухватилась за спинку стула, будто ей дурно.
Эфра говорила все громче, и слова так быстро срывались с ее губ, что их едва можно было разобрать.
– Вот что тебе надобно, знамо дело. Знамо дело, как все выйдет. А я не дам тебе очернить меня перед дочкой! Я не дам тебе лить твои лживые речи в ее уши!
От этих криков девочке было только хуже. Я сделала Элинор знак, что пора идти, но даже наши добрые прощальные слова не умерили потока брани.
Все утро меня не покидала тревога. Хотя Фейт было уже три года, я ни разу не слышала от нее ни слова. Если бы я не видела, что она понимает обращенные к ней речи, то приняла бы ее за глухую или скорбную умом. Теперь же мне начинало казаться, что именно страх – поначалу перед отцом, затем перед причудами Эфры – погасил в ней желание говорить. После обеда я вновь отправилась к мачехе с корзинкой еды и целебной мазью. Не отворяя двери, она поносила меня на чем свет стоит, пока я не ушла, оставив корзинку у порога. История эта повторилась на другой день – и на третий. Всякий раз Фейт безмолвно стояла у окна, глядя на меня широко раскрытыми грустными глазами, пока мать ее изрыгала непотребности. Однако на четвертый день в окне никого не было. Когда я спросила, где Фейт, Эфра тоненьким голоском затянула жалобную песнь на каком-то диковинном языке.
Тогда я пошла к своей соседке Мэри Хэдфилд и стала упрашивать ее проведать Эфру вместо меня – вдруг чужого человека она послушается охотнее. Мэри с сомнением покачала головой:
– Не скрою, просьба твоя мне не по душе. Коли Эфра пыталась выдать себя за прислужницу Сатаны и коли отказывается от помощи родни, тогда в ад ей самая дорога.
Я умоляла ее не говорить так и подумать о том, какой опасности подвергается невинное дитя. Поразмыслив, она согласилась. Однако усилия ее были столь же тщетны, как и мои: Эфра обрушила на бедняжку такой шквал ругани, что та зареклась вновь приближаться к ее дому, даже ради ребенка.
Судьба Фейт не давала мне покоя. Следующие два дня она по-прежнему не показывалась у окна, поэтому на второй день я дождалась, пока стемнеет, и пробралась к их дому под покровом ночи. Не знаю, чего я надеялась добиться, разве что, разбудив Эфру, застать ее врасплох и, пока она приходит в себя, оценить состояние Фейт.
Но Эфра не спала. Еще издали я увидела, что дом освещен ярким пламенем очага, хотя ночь была теплая. Вскоре я разглядела в окне мельтешащие тени, а подойдя поближе, поняла, что это Эфра пляшет у огня, подпрыгивая и вскидывая руки, как делают безумцы в буйном припадке. Я не собиралась скрываться или подглядывать, но раз уж занавеси были раздернуты, я помедлила в тени лаврового куста, гадая, что означает столь странное поведение. Голова Эфры была острижена почти налысо, под грязной сорочкой проглядывало истощенное костлявое тело. Она металась и скакала, распевая что-то невразумительное голосом, срывающимся на визг:
– Аратали-ратали-атали-тали-али-ли… И-и-и-и-и-и-и-и-и!
Затем она бросилась к очагу, выхватила из огня два кованых прута, служивших подставкой для дров, и крест-накрест разложила их на земляном полу. Четырежды она пала ниц, касаясь оконечностей скрещенных прутьев, а после вскинула руки кверху, словно просительница. Потом сняла что-то со стропил, но, поскольку она стояла ко мне спиной, мне никак не удавалось разглядеть, что это. Я видела лишь темное пятно у нее в руках, и мне показалось, что оно живое и движется.
Признаюсь: тут меня охватил страх. Я не верю ни в колдовство, ни в заклятья, ни в инкубов с суккубами, ни в нечистых духов. Однако я верю в дурные мысли и в помрачение рассудка. И когда змея переползла с рук Эфры ей на талию, моим первым порывом было бежать так тихо и быстро, как я только могла.
И все же я не бежала, но осталась на месте, отчаянно раздумывая, как бы вызволить Фейт из рук безумицы, в которую превратилась ее мать. Видно, не иссякло во мне еще материнское бесстрашие – сила, способная сподвигнуть женщину на такое, что ей и не снилось, сила, заставившая меня вышибить дверь и предстать перед Эфрой и ее змеей.
Увидев меня, она закричала, и я закричала бы тоже, когда бы не сперло дыхание из-за нестерпимого зловония. Мне не надо было глядеть на труп, я и без того знала, что девочка давно мертва. Она была подвешена в углу за руки и за ноги, точно марионетка, на веревках, спущенных со стропил. Голова ее грациозно склонилась набок, волосики закрывали изуродованное лицо. Эфра попыталась замазать почернелую сгнившую плоть чем-то вроде известки.
– Эфра, ради всего святого, сними ее! Дай ей обрести покой!
– Святого?! – взвизгнула она. – Чего святого? И где, скажи на милость, отыскать покой?
Она зашипела и бросилась на меня со змеей в руке. Обыкновенно я не боюсь змей, но когда пламя сверкнуло красным в блестящих неподвижных глазах, когда высунулся раздвоенный язык, не скрою, я отпрянула. Фейт и Эфре было уже не помочь, а потому, поддавшись малодушному порыву, я пустилась бежать со всех ног.