Она опустилась на скамью и зашептала, как маленькая девочка:
– Кровь, Анна. Никогда прежде я не видела столько крови. – Она долго сидела, закрыв лицо ладонями, затем расправила плечи. – Ну что же, – сказала она, овладев собой, как давеча в доме священника, – я выполнила просьбу матушки и помолилась за нее в этой святейшей из церквей, очищенной всеми вами, отважными мучениками и возлюбленными детьми Господа. А теперь пора домой – слушать ее крики и стоны.
– Я поеду с вами. – Я перевидала столько смертей, что не могла не попытаться спасти хотя бы одну-единственную жизнь. – Мне доводилось принимать младенцев. Я попробую ей помочь.
На миг в лице мисс Бредфорд что-то промелькнуло – тень надежды. Но затем она вспомнила, кто я и кто она, и скривилась в надменной ухмылке.
– Это что же, – фыркнула она, – служанка смыслит в родовспоможении больше, чем лондонский хирург? Сомневаюсь. Однако езжай, коли угодно. Матушка все равно умрет. А тебе доставит удовольствие сообщить Момпельону, как точно Господь исполнил его пророчество о моей семье.
Она двинулась к выходу, и я пошла следом, стараясь усмирить гнев. На паперти я помедлила, оглядываясь в поисках священника. Его нигде не было видно, и, когда мисс Бредфорд отвязала свою кобылу, я вслед за ней забралась в седло. Всю дорогу до Бредфорд-холла мы ехали молча.
Дом стоял в запустении. Меж каменных плит подъездной дорожки торчали стебли чертополоха, фигурно подстриженные кусты превратились в дикие заросли, а цветочные клумбы поросли сорняком. Спешившись, мисс Бредфорд вручила мне поводья, чтобы я отвела кобылу на конюшню. Не говоря ни слова, я вернула поводья ей и зашагала к парадной двери. Со вздохом – а вернее, с шипением – она взялась за дело сама. Вопли роженицы слышны были с самого крыльца. Когда мисс Бредфорд возвратилась, мы прошли внутрь и, миновав громадины шкафов в белых покровах, поднялись в покои ее матери.
Насчет крови мисс Бредфорд не преувеличивала. Весь пол сделался скользким, да еще повсюду были разбросаны пропитанные насквозь полотенца и платки. Девушка, ходившая за миссис Бредфорд, была мне незнакома. Когда она взялась за чистое полотенце, пытаясь остановить нескончаемый поток крови, глаза ее были размером с блюдца. Я спешно отдала необходимые распоряжения:
– Живо неси бульон или студень, и доброго вина, и поджаренного хлеба. Ей срочно надобно подкрепить силы, иначе такую потерю крови ей не пережить. Принеси также чайник горячей воды, пустую лохань и жир или масло.
Девушка выбежала из комнаты, словно только об этом и мечтала.
Миссис Бредфорд не возражала против моего вмешательства – то ли на споры у нее не было сил, то ли в ней еще теплилась надежда на спасение. Лишь только мы вошли, крики ее прекратились – похоже, кричала она не столько от боли, сколько от ужаса, ведь она утопала в собственной крови. Ослабшей рукой она потянулась к дочери, и Элизабет, подбежав к ней, нежно поцеловала ее. Что бы ни думала мисс Бредфорд о моих умениях, надеясь приободрить и успокоить мать, она сказала, что я слыву превосходной повитухой и теперь все будет хорошо. Посмотрев на дочь поверх тела матери, я легонько покачала головой, не желая никого вводить в заблуждение относительно того, насколько плохи ее дела. Элизабет задержала на мне взгляд и кивнула в знак того, что все поняла.
Вымыв руки в обжигающе горячей воде, я убрала кровавое полотенце, лежавшее меж ног миссис Бредфорд. Горничная принесла масла, но его не потребовалось: проход и без того был скользким из-за жидкостей, сочившихся из чрева. Хотя миссис Бредфорд была немолода, плоть ее обладала здоровой упругостью, а тело хорошо подходило для родов, ибо при том, что стан ее был тонок, таз оказался достаточно широк. Просунув руки внутрь, я почувствовала, что вход в утробу полностью открыт, и без усилий проникла туда пальцами. Плодный пузырь еще не лопнул, и я проткнула его ногтями. Миссис Бредфорд тихонько вскрикнула и безвольно обмякла. Я стала работать быстрее, надеясь спасти дитя, пока не умерла мать. Я ощупала плод, он лежал ногами вперед. Отчего хирург посчитал этот случай безнадежным? Когда бы он не отступился так рано, то с легкостью проделал бы то, что собиралась проделать я. И тут я догадалась: он получил указания быть небрежным.
Поскольку роды начались прежде срока, ребенок был столь мал, что перевернуть его не составило труда. Я попросила мисс Бредфорд скорее привести мать в чувство, чтобы она могла тужиться. Роженица была очень слаба, и я всерьез опасалась, что все пропало. Но, черпая силы из каких-то неведомых глубин, она сделала недостающий рывок, и безупречная, бесценная малышка, живая и невредимая, выскользнула мне в руки.
Я склонила голову и вдохнула ее свежесть. В этих голубых глазках я увидела зарю своей новой жизни. В тот миг одна эта малютка была достаточным ответом на все мои вопросы. Спасти столь крохотное, неповторимое создание – вот достаточная причина, чтобы жить. Мне стало ясно, какой мне уготован путь: оставив смерть в прошлом, я буду двигаться к жизни, от рождения к рождению, от семени к цветку, и проживу свой век среди чудес.
Стоило перерезать пуповину, и поток крови тотчас пошел на убыль. Послед вышел без труда, и роженица смогла выпить бульону. Я молча проклинала хирурга, бросившего ее на верную смерть. Если бы он сразу принял младенца, она бы не потеряла столько крови и две жизни были бы спасены. Теперь помочь ей могло лишь чудо. И все же я намеревалась сражаться до последнего. Я велела Элизабет Бредфорд скакать во весь опор к моему дому и объяснила, где найти флягу с крапивной настойкой, что придаст ее матери сил.
– Крапивной? – переспросила она таким тоном, будто само слово имеет горький привкус. Даже в разгар бедствия эта девица сумела ухмыльнуться. – Право, мне такого не найти. – Она положила на бледный лоб матери ладонь, и при виде измученного лица роженицы взгляд ее смягчился. – Можешь давать ей, что сочтешь необходимым, только за снадобьями поезжай сама. Я останусь тут – вдруг это ее последние минуты?
Слова мисс Бредфорд были не лишены смысла, а потому я велела горничной обмыть ребенка и как можно скорее пристроить к груди матери. Если миссис Бредфорд умрет, что было вполне вероятно, пусть девочка проведет в ее объятьях хотя бы несколько драгоценных минут. Я поспешила на конюшню, однако на полпути вдруг почувствовала, что промерзла до костей. На мне было лишь тонкое саржевое платье, которое я набросила утром, убегая от Майкла Момпельона. Решив взять дорожный плащ мисс Бредфорд, я повернула обратно. Ближе всего была кухня – я распахнула дверь и ворвалась внутрь.
Элизабет Бредфорд стояла ко мне спиной, но я тотчас поняла, что она делает. Она не поленилась засучить рукава, чтобы не пострадало дорогое сукно. Руки ее были по локоть опущены в ведро, стоявшее на скамье, мышцы слегка напряжены – от усилий, необходимых, чтобы удерживать ребенка под водой. Одним рывком я преодолела разделявшее нас расстояние и толкнула ее с такой силой, какой в себе и не подозревала. Она выпустила из рук скользкое тельце и повалилась на пол. Я вынула ребенка из студеной воды и прижала к себе. Покачнувшись, ведерко перевернулось, и вся вода вылилась мисс Бредфорд на юбку. Девочка была холодная, и я принялась растирать ее, как растирала бы ягненка, рожденного промозглой ночью. Она кашлянула, моргнула и испустила негодующий вопль. Слава Богу, она была цела.
Облегчение сменилось яростью, которая так ослепила меня, что я схватила со стола крюк для подвешивания туш и замахнулась на Элизабет Бредфорд, все еще прижимая ребенка к груди. Она откатилась в сторону и поднялась на ноги, поскальзываясь на мокром полу. В ужасе от своего порыва я отступила назад и отбросила крюк. Мы долго смотрели друг на друга, не произнося ни слова.
Она первая нарушила молчание:
– Этот ребенок – ублюдок, плод неверности. Отец его не потерпит.
– Пусть так, бессердечная ты тварь, но ты не вправе отнимать у него жизнь!
– Не смей со мной так разговаривать!
– Я буду разговаривать с тобой как пожелаю!
Мы кричали друг друга, как базарные бабы. Она подняла ладонь.
– Разве ты не видишь? – жалобно проговорила Элизабет. – Я должна избавиться от него. Для матушки это единственная возможность начать все с чистого листа. В противном случае ее жизнь кончена. Думаешь, мне хотелось убивать его? Дитя моей матери, в чьих жилах течет моя кровь? Я пошла на это лишь затем, чтобы спасти мать от отцовского гнева.
– Отдайте девочку мне, – сказала я. – Отдайте ее мне, и я буду растить ее с любовью.
Поразмыслив, она покачала головой:
– Нет. Так не пойдет. Нельзя, чтобы позор семьи был выставлен на всеобщее обозрение и стал предметом сплетен. И что за жизнь для девочки – расти в тени Бредфорд-холла, куда ей путь заказан? До нее непременно дойдут слухи о ее происхождении. Так всегда бывает в подобных случаях.
– Что ж, – сказала я, теперь уже спокойно, расчетливо, под стать ей самой, – тогда дайте мне средства, и я увезу ее подальше отсюда, и, обещаю, вы с вашей матушкой никогда больше о нас не услышите. А что говорить людям, решайте сами.
При этих словах Элизабет Бредфорд приподняла брови и в задумчивости поджала губы. Долгое время она молчала, и мой взгляд блуждал по ее лицу в поисках хотя бы тени жалости и сострадания, которые она выказала матери. Но ничего похожего я не увидела. Только холодный расчет. Это дело, как и все дела, касавшиеся Бредфордов, будет взвешено на весах личной выгоды. Не в силах дольше глядеть на это жестокое, безгубое лицо, я опустила взгляд на малышку у меня в руках и попыталась помолиться за нее. В мыслях вертелось одно слово.
Пожалуйста.
Как бы я ни старалась, ничего больше не шло на ум – ни молитв, ни стихов из Библии, ни литаний. Все тексты псалмов, все строки, которые я знала наизусть, изгладились из памяти подобно тому, как заученные с трудом слова, кропотливо выведенные на грифельной доске, могут быть стерты ленивым движением влажной тряпки. После стольких молитв без ответа я разучилась молиться.