Я сняла комнату в портовой гостинице и в последующие дни не раз пожалела о своей поспешности, ибо выбрать дальнейший путь оказалось отнюдь не легко. Все это время я почти не смыкала глаз. Комната наша примыкала к башне, где ежечасно звонил колокол, и каждый удар лишь напоминал мне, как долго я лежу без сна, тревожась о нашем будущем. Перед рассветом, когда я готова была уснуть от усталости, просыпались чайки и поднимали такой крик, будто с восходом солнца миру придет конец.
Однако вскоре выбор был сделан за меня. Как-то утром, лишь только заголосили чайки в порту, хозяин гостиницы – человек, по видимости, порядочный – замолотил в мою дверь. В сильном волнении он поведал, что какой-то молодой господин справляется обо мне по всему городу.
– Только не серчайте, но он на каждом углу кричит, что вы-де украли его фамильные драгоценности. Я-то ему не поверил, так и знайте. Будь вы воровка, стали бы вы снимать комнату под своим именем? И вот еще что чудноґ. Он все расспрашивал о вашем ребенке, будто дитя его занимает куда больше драгоценностей. Я не любитель совать нос в дела постояльцев, но от этого молодца жди беды. Если вам дорога жизнь, садитесь на ближайший корабль, куда бы он ни шел.
По странной случайности единственным судном, отбывавшим в то утро, оказалась каракка, груженная свинцовыми чушками из Скалистого края, и направлялась она к великим стеклодувам Венеции. Я ничего не знала об этом городе на воде, а ветхая посудина у причала, похоже, едва была пригодна для плавания. Но, как я сказала, у меня не было выбора. А потому, сняв на деньги Бредфордов каюту, я покинула Англию на борту судна, полнившегося той самой рудой, по которой я ступала всю свою жизнь. Качаясь с малышкой в парусиновой койке, я быстро потеряла счет дням и уверилась, что на этом наша история и закончится: зеркально-зеленая вода хлынет сквозь щели в досках и унесет нас двоих в бездну.
И вот однажды утром я обнаружила, что море тихо, а теплый воздух сдобрен кардамоном. Я взяла малышку на руки и вышла на палубу. Я никогда не забуду, как ослепительно сияли на солнце белые стены и золотые купола и как сам город сползал по склону, окаймляя широкую синюю гавань. Я спросила у капитана, что это за край, и он ответил, что мы прибыли в портовый город Оран, основанный андалузскими арабами.
В моей каюте лежала книга Элинор – одна из немногих вещей, что я взяла с собой. Это был столь дорогой ей последний том «Канона врачебной науки» Авиценны. Хотя весила книга немало, я сохранила ее в память об Элинор и о наших совместных трудах. Когда-нибудь, сказала я себе, я овладею латынью и выучу эту великую книгу наизусть. Читая ее, мы с Элинор всегда дивились тому, что язычнику, жившему так давно, удалось накопить столько знаний. Сколько же открытий, подумала я, совершили с тех пор мусульманские врачи? И тут во мне зародилось убеждение, что я попала в этот солнечный город не случайно, а затем, чтобы глубже изучить ремесло, ставшее моим призванием.
Капитан как мог отговаривал меня высаживаться на берег, рассказывая о варварийских пиратах и свирепых испанских изгнанниках. Убедившись, однако, в моей непреклонности, он любезно мне помог. Об Ахмед-бее слышать ему доводилось, что было неудивительно, ведь благодаря своим странствиям и трактатам этот ученый муж стал известнейшим врачом Варварии. Самое удивительное в этой истории – во всяком случае, для меня, учитывая мои обстоятельства, – это то, как быстро бей согласился меня к себе взять. Впоследствии, когда мы познакомились ближе, он поведал мне, что в этот самый день, во время полуденной молитвы, попросил Аллаха сжалиться над уставшим стариком и послать ему кого-нибудь в помощь. Вслед за тем он вошел на женскую половину дома и увидел меня – с чашкой кофе в руках, в окружении его жен.
Я тоже стала его женой, если не во плоти, то в глазах света. Он объяснил, что здесь это единственный способ ввести женщину в дом. Поскольку было очевидно, что я не девственница, мулла не потребовал согласия опекуна мужского пола, чтобы провести обряд. С тех пор мы с доктором часто беседуем о вере – о твердой, как алмаз, вере, отмеряющей каждый миг его бытия, и о жалких клочках ее, сохранившихся в моей душе. Моя вера представляется мне знаменем на крепостной стене, потускнелым и в дырах от пуль, и если когда-то и была на нем эмблема, то теперь ее не разглядеть. Я говорила Ахмед-бею, что во мне не осталось веры. Надежда – может быть. Мы сошлись на том, что пока этого достаточно.
Бей – самый мудрый и добрый человек из всех, кого я когда-либо знала. И уж конечно, самый кроткий и сладкоречивый. Он весьма похвально отзывался об умениях, с которыми я пришла к нему, но за минувшие годы я столькому у него научилась, что теперь понимаю: медовые речи были лишь проявлением присущей его народу учтивости. Врачебная наука Ахмед-бея не полагается на острые орудия и раскаленные банки, какие используют хирурги-цирюльники у нас дома. Его метод – укреплять и подпитывать, изучать здоровое тело и исследовать природу болезни: как она распространяется, на кого, как протекает у разных людей.
Когда я прибыла сюда, Ахмед-бей уже совсем отчаялся, ибо мусульмане так оберегают своих жен, что те содрогаются при одном виде чужого мужчины у своей постели, и много лет он сокрушался о том, сколько мужей обрекают жен на смерть, вместо того чтобы послать за врачевателем. А потому, полагаю, он взял бы любую женщину, не обделенную умом и готовую у него учиться. Я вознаградила его доверие тем, что помогла многим женщинам разрешиться от бремени и наставила их, как заботиться о здоровье ребенка и своем собственном. Я продолжаю изучать врачебное дело и надеюсь посвятить работе здесь всю оставшуюся жизнь. Я вновь читаю Авиценну, или Ибн Сину, как меня научили его называть. Только не на латыни, как когда-то мечтала, а по-арабски.
Глаза мои не сразу привыкли к здешним краскам. Того, кто долго жил в тумане, их яркость ослепляет. Здесь встречаются цвета, какие не опишешь человеку, никогда их не видевшему. Если вы никогда не видели апельсин, сможете ли вы назвать его цвет? За окном у меня растут плоды, называемые хурмой, порой они блестят на фоне голубого неба, точно свежекованая медь на солнце, а иногда оттенок их ближе к золотисто-розовому румянцу на щеках внуков Ахмед-бея, что беспорядочно носятся во внутреннем дворе женской половины.
Каждого цвета здесь в избытке, исключая лишь зеленый. Трава тут не растет, а пальмовые листья покрыты тонким слоем пыльно-желтого песка. Пожалуй, больше всего мне не хватает именно зеленого. Как-то раз в великолепной библиотеке Ахмед-бея я нашла большую книгу в кожаном переплете цвета летних пастбищ в моих родных краях. Я принесла книгу в свои покои и поставила на столе, чтобы любоваться ею и давать отдых глазам. Я и не подозревала, что это священный текст, дотрагиваться до которого неверным запрещено. То был единственный раз за все три года, когда бей был со мной строг. Выслушав мое объяснение, он извинился, а затем прислал мне шелковый ковер с изображением дерева, которое арабы называют словом «аниса» – «древо жизни». Его переплетающиеся ветви и листья зеленее любого растения, какое могла вырастить Элинор в том чудесном саду нашего прошлого.
Не только глазам, но и ушам моим пришлось приспосабливаться к новой жизни. Если прежде я боялась тишины, то теперь я ее жажду. День и ночь здесь стоит шум. Улицы запружены людьми, коробейники кричат не умолкая. Сейчас закат, и из сотни высоких минаретов звучит призыв к молитве, настырный и задушевный. Первый час после вечерней молитвы – мое любимое время для прогулок по городу: воздух становится прохладнее, и жизнь замедляется. Многие женщины меня знают и, повстречав на улице, приветствуют. По местному обычаю, ко мне обращаются по имени моего первенца, так что здесь я не Анна Фрит, а ум Джа-ми – мать Джейми. Отрадно слышать, как его поминают.
Я долго не могла выбрать имя для дочери миссис Бредфорд. Во время того ужасного плавания я была убеждена, что мы погибнем. Когда же мы оказались здесь, Ахмед-бей предложил назвать девочку Айша, что означает «жизнь». Уже потом я услышала, как женщины на базаре называют этим же словом хлеб. Подходящее имя, ведь она придавала мне сил.
Она дожидается во дворе и, едва завидев меня, скачет мне навстречу – белый хайек волочится в пыли – прямиком через огород, где Марьям, старшая жена Ахмед-бея, выращивает пряные травы, которые добавляет себе в чай. В воздухе разливается терпкий запах мяты и лимонного чабреца. Марьям бранится, а у самой на лице с наколотыми рисунками добродушная улыбка. Я тоже улыбаюсь старушке, говорю «салам» и тянусь за своим хайеком, что бесформенно и услужливо висит на крючке у двери.
Я оглядываюсь по сторонам в поисках второй дочки. Она прячется за фонтаном с синей плиткой. Марьям движением головы указывает где. Я делаю вид, что не замечаю ее, и прохожу мимо, громко называя ее по имени. Затем быстро оборачиваюсь и подхватываю ее на руки. Она булькает от восторга, мягкие ручки гладят мои щеки, детские губы покрывают мое лицо мокрыми поцелуями.
Я произвела ее на свет здесь, в гареме. Ахмед-бей помогал при родах, а вот с выбором имени помощи не потребовалось. Я накидываю хайек ей на голову, и привычным движением она поправляет его, чтобы видны были только большие серые глаза. Точь-в-точь как у ее отца.
Помахав Марьям на прощанье, мы толкаем тяжелую дверь из тикового дерева. Теплый ветер подхватывает наши покровы. Айша берет меня за одну руку, Элинор – за другую, и вместе мы ступаем в гудящую суету нашего города.
Послесловие
Перед вами художественное произведение, в основе которого – реальные события, произошедшие в английской деревушке Иэм в графстве Дербишир.
Впервые я оказалась в Иэме по чистой случайности, летом 1990 года. В то время я работала иностранным корреспондентом в Лондоне, и одно задание привело меня в суровый и прекрасный край пеших прогулок – национальный парк Пик-Дистрикт. Интригующий указатель с надписью «Чумная деревня» отвлек меня от задания и заманил