Однако гораздо проще верить в Рождество, когда воздух холодный, чистый и яркий. Мы с Джо вешаем на елку все с прошлых лет: косточки, гирлянды чили, стеклянные украшения. Дебо прислала крошечную фетровую ракету. Джо достает лестницу и взбирается на нее, чтобы снова пристроить краба среди ангелочков. Мы отсылаем фото Крабу, посылаем ему нарисованные карандашами игрушки для его собственной несуществующей елки. Дуглас налаживает нам гирлянду, мой дед присылает подарочную корзину, наша тетушка (родная Джо и приемная моя) присылает шампанское. Мы слушаем Майкла Бубле, как это делает Энни на Рождество, потому что скучаем по ней.
На Рождество мы пьем шампанское на улице с Нэнси, Отто и братом Нэнси. Тео с Джо играют в «Ежа Соника» на новой игровой приставке СЕГА, прибывает клейкая запеченная утка (в Париже Зельда одобряет: «Это так по-еврейски! Рождественский ужин для избранного народа!») и поджаренный шафрановый рис. Рождество: не лучше, не хуже, просто другое. На десерт мы съедаем печенье и конфеты «Куолити-стрит». Я ничего не готовлю. Иногда вы не готовите. Иногда я не готовлю. Кот, не привычный к людям, опасается Джо и прячется у меня под ногами, следя за ней: ему очень хочется любить людей – точно так же, как хочется на улицу, но пока ему слишком страшно. Думаю, весной можно будет открывать эти большие окна, и он сможет приходить и уходить, когда пожелает. Когда я думаю о том, чтобы отпустить его на улицу без присмотра, на меня наваливается метафора, и я замираю. Он такой маленький, а мир такой огромный! Но ведь мы все такие? И ведь это всегда именно так? И не все и не всегда кончается плохо.
Я не хочу сказать, что существует такая вещь, как счастливый конец. Но в основном это верно потому, что концов вообще не бывает. Любой конец – это начало, любое начало – это конец. В каждой новой любви есть призрак старой или зерно старой, сердце старой. Вот мы в Рождество играем в «Ежа Соника», едим румяную утку и шафрановый рис. Вот они мы: Джо, любившая Джима, Тео, восхищавшийся им издалека, и я, преклонявшаяся перед ним и созданная им, и кот, которого Джим обожал бы.
Он любил кошек и терпеть не мог собак. Он терпеть не мог фотографироваться. Ему не нравилось иметь тело, он яро ненавидел телесность, он терпеть не мог прогулки, он терпеть не мог пасту («бессмысленная»), спорт («для девственниц»), солнце («нет») и почти всех людей. Он любил своих друзей, шпик, безрецептурные анальгетики, Ницше, книгу «Натюрморт с дятлом», фильм «Принцесса-невеста», трансвеститов, пабы со стариками, поп-панк, обычный панк, море, потные концерты в темных полуподвалах, хлеб с черным перцем и меня. Он был дико и непредсказуемо щедрым, он любил чувствовать себя меценатом, пауком в центре паутины талантов. И во многом он им был. Он знал всех, кто что-то создавал, и именно так познакомился с Тео, о чем я не знала. Он был знаком со всеми достойными людьми и со всеми интересными, потому что поставил себе задачу их знать. Мораль у него была своеобразная. Он был такой едкий, и такой остроумный, и даже чересчур умный. Он бесстыдно сплетничал, в хмелю становился агрессивным и был настоящим бабником: впечатляющим и ярким, как Рождество. В любой компании он был самым высоким, самым громким и самым умным. Более сообразительного человека я в жизни не встречала. Он слишком много курил, он чересчур много пил, и умер он слишком молодым. Что (отдадим ему должное) он всегда обещал сделать.
А еще он любил Рождество – по-своему. Он так любил наших друзей: Джо и Нэнси и Отто и Дэнни, и еще очень-очень многих. Ему нравилось приносить домой елку, он любил праздничное запеченное мясо – и ради него я его готовила, а теперь больше не желаю готовить.
Мы так и не устроили ему похороны по сложным и неприятным причинам, мне не довелось зачитывать прощальное слово или писать некролог. Были вещи, которые моя любовь – наш образ жизни – сделали невозможными без брака: административные вопросы, вопросы наследства, вопросы ближайших родственников. Никому из нас – ни мне, ни Джо, ни Нэнси, ни Дэнни, ни Отто, ни кому-то еще, кто его любил, – не довелось с ним попрощаться. И все же нам это почему-то и не нужно было. Нам не нужно было прощаться, потому что, когда ты продолжаешь жить, конца не существует.
В его смерти были семена, которые стали нашей жизнью, а в нашей жизни его смерть становится вечным катализатором и одновременно чем-то совершенно несущественным. Мы все именно такие, потому что он у нас был. Он оставил мне Джо, оставил мне Нэнси и, таким образом, Отто и собаку Бизл, он оставил мне Дэнни и в каком-то смысле он даже Тео мне оставил. И потому он ответствен за кота, за приставку, за утку, за украшения, которые я делала с ним и без него, за эту историю для него и про него и без него, за все эти проклятые дела: его смерть и нашу жизнь, которые навсегда переплелись, прекрасные, цельные и хорошие, как яйцо. Джо моет посуду, как всегда, я сижу на кухонном столе и улыбаюсь, глядя на нее, и свет путается в ее розово-золотых волосах. Любовь и все живы на кухне.
Я шлю сообщения Дебо, и Энни, и Дугласу, и Рейчел, и Люку, звоню Джорджи. Мы с Джо отправляем Крабу наше фото у моря до того, как это все началось, до того, как все закончилось, и обещаем, что скоро снова будем дома, в белом домике на скале. Я шлю сообщения сестрам и Норе с ее новым деньрожденным телефоном и всем остальным, отправляю глупые селфи Нэнси, Дэнни и Отто. Они отвечают тем же. На фотографии на собаке праздничный колпак. Все дома, там, что принято считать домом, а другого нам и не будет дано. Кот опрокидывает упаковочную коробку. Новые занавески на окнах слишком короткие. Дальше по улице моя подруга влюбляется, а еще одна подруга родила малыша, который только учится быть личностью, а еще один друг только что переехал в дом неподалеку от того, где мы сейчас. На другом конце страны моя мать и бабушка в первый раз в году обнимаются, за океаном тысячи людей умирают каждую минуту, и тысячи людей рождаются, приходя в этот странный безумный мир, и все пугающе и странно, и все ново – но как же иначе?
Я собираюсь покрасить кухню в розовый цвет. Я прикидываю, что посадить у себя на дворе – и на дворе у Тео. Я решаю, что мы со всеми друзьями соберемся на пельмени, когда все снова будет хорошо, а это будет, потому что почти всегда бывает. Я просматриваю истории этого года и гадаю, каким будет следующий. Год был странный, но они всегда странные: жизнь продолжается, каждый день происходит что-то новое: не лучше, не хуже, просто другое. Столько времени, и столько места, и столько всего, чтобы это заполнить. И проходит Рождество – и я так ничего и не готовлю: канун Рождества, день Рождества, день рождественских подарков, и спокойные дни после них.
Весна, следующая
Мы с Джорджи и Джо слепили сто восемьдесят пельменей. Мы пристроились за столом на розовой кухне: раскатываем, складываем и защипываем. Прерываемся мы только для того, чтобы извлечь очередную порцию из пароварки, – прерываемся, чтобы под светом кухонной лампы сесть и их съесть. Мы говорим обо всем, что происходило, и обо всем, что произойдет дальше: о пельменях, которые мы съели сразу после переезда, о новой пельменной напротив квартиры Джорджи, о пельменях, которые я ела на позапрошлое Рождество с Зельдой, Тедди и с Дугласом: тогда он еще не был моим другом, а был просто каким-то мужчиной в цветастой рубашке, которому нравилось выпивать и есть пельмени – с чего, конечно, все всегда и начинается. С пончика в пабе, со статуэтки Екатерины Арагонской в окне, с виски и имбирного лимонада или упаковки пельменей: все с чего-то начинается и продолжает происходить.
Когда мы наелись пельменей, осталась еще сотня для морозилки. Джорджи уезжает домой, а спустя неделю я говорю Джо, что надо бы устроить пельменную вечеринку, что мы и делаем.
В саду полно зелени. Я купила яблоню, и внутри цветков уже появляется место для крошечных яблочек. Рассада огурцов опять стоит на кухонном окне. Мицуки вернулась, и двери на нашей улице снова открыты. Соседские дети поджаривают на костре зефирки, словно решили, что они в кинофильме.
Мы с Нэнси покупаем пароварку в новом китайском супермаркете – и массу других замороженных пельменей вдобавок. Мы сливаем соусы: натираем чеснок в соевый соус и льем туда кунжутное масло, размешиваем арахисовое масло с маринованным арахисом и маслом чили.
Я начинаю набивать пароварку пельменями. Отто ловит меня за руку и всем объявляет:
– Эта женщина больше работать не будет!
Я смеюсь, наливаю себе вина и усаживаюсь между Джо (она справа от меня) и Тео (он слева), а у моих ног Бизл поедает кусочек жареной свинины.
Мы делаем снимки на «Полароид», включаем слишком громкую музыку, наваливаемся друг на друга. Мы съедаем штук двести пельменей.
Дэнни достает гитару, как делал при жизни Джима, и мы поем старые песни. Мы уже давно их не пели и берем все высокие ноты, одну за другой: все песни, которые любил Джим, все песни, которые я люблю. А потом Дэнни передает гитару Тео и велит ему играть. И он играет. Он играет, он поет – и это похоже на чудо, потому что он знает все те песни, которые нам хотелось бы спеть, хоть мы об этом и не догадывались. Мы пьем за Джима, мы пьем за меня, за Тео и его игру и друг за друга.
Ночной воздух теплый и полон обещаний, полон почти-лета. Поезда идут по ветке в город и из города и вообще повсюду: к моим сестрам, к нашим друзьям, к морю. Мир все еще здесь. Он изменился, конечно, но он постоянно меняется. Казалось, что эта история будет о скорби, а на самом деле получилась история перемен. Горе меняет человека, как меняет готовка, как меняет писательство, как меняет чтение. Как меняет любовь.
Я вылавливаю пельмень из чили и не знаю, это мой или магазинный, но это и не важно. Он безупречен, каким бы он ни был и кто бы его ни сделал: пухленький, тщательно защипанный, просвечивающий креветкой. Важно это мгновение, а жизнь – наверное, всегда – это просто череда мгновений, ради которых стоит жить. Череда мгновений и череда чудес. Это – год чудес, но, возможно, все года в итоге такие.