— Одну минуту, — не унялся Арбузов. — Я хочу еще раз подчеркнуть, кооператив и убийство прошу не смешивать. Мы следим за кадрами. Уголовников среди нас вы не найдете. Мы обязаны выполнить огромную социальную задачу: помимо насыщения рынка товарами, мы обязаны сделать все, чтобы преодолеть в обществе недоверие к нам как к социально-экономическому базису, показать, что кооператив — это будущее нашей экономики…
— Извините, мне нужны показания, а не тезисы вашего доклада в клубе кооператоров. Надеюсь, мое присутствие не помешает?
Арбузов писал, предельно осторожничая. Но решил все-таки сам написать о своей последней ссоре с Ламко, пока кто-то из доброхотов не заявил о ней.
Быков даже не посмотрел, что сочинил Арбузов. Забрал показания и сухо процедил:
— Вы свободны…
Олег Александрович и впрямь почувствовал себя свободным человеком, впервые в жизни по-настоящему оценив, что это за дар — личная свобода… Он вышел в приемную. За столом, где обычно оформлялись заказы, молодой капитан записывал показания Нины Бойцовой. Быков читал книгу регистрации заказов. Майор Левченко с чисто женским любопытством рассматривала модели.
— Нравится, Валентина Михайловна? Заходите. Мы оденем вас, как английскую королеву.
Левченко внимательно посмотрела в его лицо — он даже смутился немного от ее прямого, пронизывающего взгляда.
— У меня доход несколько ниже, чем у ее величества, — сказала Левченко и отошла. Арбузов снова почувствовал себя неважно. Как утром.
И вдруг с шумом распахнулась входная дверь. В салон вбежала высокая, немного грузная женщина. Она остановилась и обратилась к Левченко:
— Моя фамилия Городницкая. Я вам сейчас все объясню. Нас с Галиной Алексеевной перепутали. Убить должны были меня.
И тут Арбузов увидел, что на женщине точно такой же плащ, какой носила последнее время Ламко.
3
Быков резко захлопнул толстую книгу учета заказов.
— Кто, кто вам грозил? — Его вопрос прозвучал взволнованно. Воздвиженский даже вздрогнул от такой неподходящей для профессионала искренности.
— Я, живу в постоянном страхе, — заговорила Городницкая, — Вот уже почти полгода. Мой сын отлежал в больнице, у меня убили собаку, и буквально три дня назад, когда мы с Галиной Алексеевной встретились тут неподалеку, они прошли мимо нас и один сказал: «Убить их обеих и спалить…» А позавчера они сказали мне: «Обратитесь в милицию — проститесь с жизнью». Пойдемте, прошу вас, в наш двор. Только там вы поймете, когда все увидите собственными глазами.
Женщина смотрела на полковника моляще, что-то жалкое было во всем ее облике.
— Кто вам грозит? Почему вы не называете этих людей? Вы знаете их имена, фамилии? — участливо расспрашивал Быков.
— Это всего лишь ватага подростков. Не надо смеяться. Они способны на все, — вымученно ответила она.
Городницкая увела за собой Быкова и Левченко. Потом, закончив писать показания Бойцовой, ушел из ателье и капитан Сиволодский.
— Вставной концертный номер, — вдруг сказал Воздвиженский. — Такого в жизни не бывает.
Гриша Горохов пристально посмотрел на Воздвиженского, усмехнулся и тоже вышел.
Воздвиженский пошел в цех, откуда просматривался двор соседнего дома. Он увидел, что Быков, Левченко и Городницкая стоят посреди прекрасно оборудованной детской площадки. Городницкая, жестикулируя, указывала на окна то одного, то другого дома, что-то рассказывала. Воздвиженский отметил, что двор замкнут и похож на треугольник, образованный двумя домами послевоенной постройки и одним новым. Ничего необычного. Таких дворов в Москве миллион. Что ж за страсти могли тут разбушеваться, искренне недоумевал он.
И полковник Быков недоумевал, слушая Городницкую. У него даже сложилось впечатление, что женщина рассказывает все это не в первый раз, оттого не сбивается, не подыскивает слова. Быков готов был поклясться, что если впервые начать формулировать подобные заявления, очень пришлось бы подумать, вспоминая давно ушедшую из оборота лексику.
— Все это не что иное, как проявление классовой ненависти, — чеканила Элеонора Андреевна, и ее, чувствовалось, тоже раздирала та же самая ненависть. — Эти лимитчики, которым долго внушали гегемонизм, а теперь внушили ненависть к руководству, совершают в отношении нас терракты, террор, осуществляют моральную блокаду, вытесняют нас со двора… На парадную дверь перед каждым праздником они клеют записки: «Здесь живут аппаратчики — враги народа». Да, у нас ведомственный дом. Но ведь и мы должны где-то жить!
— Ну, а вы-то почему оказались в центре этой классовой борьбы? — Не выдержал длинного монолога Сиволодский.
— Я — председатель домкома. Эти беспризорные мальчишки… У них инстинкт разрушения. А что вы хотите? Учтите, товарищ полковник, детки действуют под диктовку взрослых. Дети сами не додумались бы на Первое мая снять с нашего дома флаги. Эта лимита заявляет, что мы захватили их двор! Их территорию! Мы не говорим, что они всю Москву захватили, мы молча сопротивляемся и, несмотря ни на что, благоустраиваем свой двор. Вот это их и раздражает. Мы, конечно, не запрещаем им гулять в нашем дворе, мы только умоляем: не крушите, не корежьте… Конечно, нашим детям с детьми из этих домов общаться неинтересно, слишком разный уровень культуры. Что ж теперь делать? Они сознательно избегают этих хамов. Потому наши дети вечно биты. Хотя никому из этого отродья ничего дурного не сделали, я клянусь вам. А я единственный защитник наших детей и всего этого, — Городницкая простерла руки, словно хотела прикрыть детскую площадку своим крылом. — Сколько раз они бросали мне в почтовый ящик записки с черепом, угрозами, оскорблениями, а однажды посадили туда полуживую мышь!
— Сохранились записки? — уточнил Быков.
Сиволодский отвернулся, чтобы Городницкая не видела его улыбки, и подмигнул Левченко, на ту тоже произвела впечатление бедняга мышь, засунутая в ящик для газет.
— С какой стати! Я не придавала значения. Даже когда они избили моего сына… И только теперь, когда погибла Галина Алексеевна, я поняла, что все это далеко не детские шалости, эти выходки иной природы. Вы посмотрите на нашу ограду. — Городницкая указала на низкий парапет из труб, какими почти везде обносят зеленые насаждения и выгораживают детские площадки, площадки для сушки белья, стоянки личных автомобилей. — Только мы установили эту оградку, как явилась вся банда во главе со своей предводительницей Зойкой Гераськиной и ее братцем олигофреном Виталькой. Начали парапет раскачивать. Потом притащили кувалду. Вот, посмотрите, товарищ полковник, все это следы их вандализма.
И действительно, заборчик был местами повален, столбики выбиты, трубы сплющены. Быков тяжело вздохнул. Вспомнил собственный двор. И в унисон его мысли высказалась Левченко:
— Везде одно и то же…
— Ну, нет. Вы не знаете. Гераськины и их банда за час справились с тем, на что мы потратили несколько месяцев, собирая деньги, выбивая из треста зеленых насаждений эту ограду… Я молчать не могла. Я пыталась их увещевать. А эти детки мне: «Вызовете милицию, женщина, прибьем». И ушли, смеясь мне в лицо. Наверное, нет сильнее и мучительнее чувства, чем бессильная ярость.
— Так вы обращались в милицию? — Спросил Быков нетерпеливо,
— Нет. Я побоялась. А что может сделать наш участковый? Он сам боится, да, да, я видела однажды, как он с ними держится. А инспектриса по борьбе с малолетними преступниками перед ними просто заискивает! А их надо к ногтю, в колонию, пока из бандитов не выросли рецидивисты!
— Когда избили вашего сына, вы тоже промолчали?
— Мне было не до того, у мальчика обнаружилось сотрясение мозга, правда, при более тщательном обследовании оно не подтвердилось, но была гематома в лобной части, разве это не менее опасно? Мозг! Мы, домком, обращались в милицию, когда сняли флаги и разорвали полотнища. Ну и что? Кто-то найден? Кто-то наказан? Боже, до чего надоела вседозволенность, это торжество безнравственности! Рокеры спать мешают — не страшно, мальчикам нравится ночью кататься на мотоциклах, нужно уважать их увлеченность! На улице продают пирожок за рубль — можно, закон охраняет спекулянтов, объявив их кооператорами. А Дзержинский спекулянтов расстреливал! Потому что они плодили в стране голод. Но ведь теперь жалеют всех, кого ЧК поставила к стенке. А я думаю: у нас вообще власть-то есть? Вот вы, представитель власти. Я вам рассказываю страшные, вопиющие вещи, у вас ни одна жилка не дрогнула, ваши помощники откровенно улыбаются! — Городницкая смотрела на Быкова с отчаянным вызовом. — Вы ведь не верите, вы думаете, я преувеличиваю, у меня счеты со слабыми глупыми детьми… А Галины Алексеевны нет! Куда от страшного факта деться? Ее не за что было убивать. Кроме хорошего, люди от нее ничего не видели. Я шила у нее много лет, я знаю. Если бы вы могли понять, насколько она была одинока и беззащитна! Неделю назад она сказала мне с тоской: «Эля, найди мне человека постарше… Нынешние, — она имела в виду наших ровесников, которым до сорока, — нынешние — такие банкроты…» А я подумала: вот у меня есть муж, но разве в нынешней ситуации он защитит меня?
— Ладно, — устало вздохнул Быков. — Ладно. Пишите заявление, Элеонора Андреевна. Будем разбираться.
4
Правление кооператива «Эллада» разместилось в кривеньком, будто вросшем в асфальт переулке, уходящем под крутую горку. Домишки в переулке стояли, теснясь друг под другом, тоже кривенькие, но Грише нравились эти домики с оконцами, за которыми, казалось ему, текла жизнь старозаветная, спокойная, безвозвратная, но такая заманчивая, теплая, как изразцовая печь.
Надо отдать должное Арбузову. Он так отреставрировал помнивший наполеоновскую гвардию особнячок, что прохожие удивлялись, откуда взялось здесь это модерновое здание «под старину». Олег Александрович прежде работал в министерстве, усвоенные там представления о том, какой должна быть стоящая фирма, воплотил в интерьере и оснащении возглавляемого кооператива. Даже компьютерную технику завел. В общем, «Эллада» не какая-то шарашкина контора, а современное, отвечающее всем требованиям производство.