ершённый гобелен. Его тёмные тона, словно, поглощают весь дневной свет. Шатаясь, он проходит по коридору в её комнату, и выпускает тяжёлый ящик из рук на кровать. Руки ломит от боли. Он приятно удивлён тем, что кровать аккуратно застелена. Не потому, что он заставил её. Она сделала это сама, впервые за всё время болезни. Это признак хорошего самочувствия. На старом телевизоре в кульке из фольги, подвязанном голубой ленточкой, он видит масляно-жёлтые цветы бегонии. Она переставляет кулёк на комод. Хорошо, что к ней вновь вернулась живость движений.
Он просовывает пальцы под картонные створки и тянет их вверх.
— Опять эта дама из Общества Защиты Животных?
— По крайней мере, это не ещё одна хризантема, — смеётся Сьюзан.
Джуит то и дело выносил на заднее крыльцо хризантемы, листья которых опали, а цветки превратились в хрупкие коричневые помпоны. Миссис Фэйрчайлд всё время приносит их в отсутствие Джуита, а Сьюзан либо о них забывает, либо ей просто не хватает сил ухаживать за цветами. Джуит уже привык срезать увядшие листья и поливать цветы — а они, даже самые запущенные, иногда возвращаются к жизни новыми тонконогими стебельками, с которых свисают, словно виноградинки, жалкие, тщедушные маленькие цветки.
— Она так добра, что продолжает меня навещать. В конце концов, ведь не я, а Ламберт любил собак.
Джуит отогнул створки крышки. Обёрнутый толстой прозрачной полиэтиленовой оболочкой и обжатый пенопластом, телевизор прочно сидит в ящике. Пенопласт не оставил в ящике места для того, чтобы Джуит мог медленно вынуть телевизор, просунув ладони под него. Он наклоняет картонный ящик, встаёт на колени, чтобы порвать полиэтиленовую оболочку. Он вздыхает, поднимается, переворачивает ящик вверх дном и вытряхивает оттуда неподатливый телевизор. Телевизор, стиснутый скобками пенопласта, вываливается на кровать. Джуит отдирает скобки, отслаивает прозрачную липкую ленту, разворачивает полиэтиленовую обёртку с воздушными пузырьками. Телевизор сияет новизной и пахнет складским помещением.
Сьюзан отключила старый телевизор и убрала его поржавевшую антенну. Джуит поднимает его и выносит по коридору, через кухню, на заднее крыльцо, в компанию печальных хризантем. Он возвращается и видит, что Сьюзан уже размотала шнур от нового телевизора. Со шнуром в руках она подходит к тумбе, на которую Джуит поместил новый телевизор. Она приседает и втыкает штепсель в розетку. Следующие двадцать минут она ворчит на инструкцию, плохо переведённую с японского, и они настраивают цвета. Вскоре красные, синие и зелёные цвета упаковок со стиральными порошками и пакетов с детским питанием, которые рекламируют на канале, начинают выглядеть так же, как в супермаркете.
Сьюзан очарована. Она сидит на краю кровати, уставившись на эти цвета сквозь толстые стёкла своих очков, словно раньше вообще не имела представления о цветах. Плечи её приподняты от радости, ладони зажаты между колен, обтянутых старыми джинсами. Она ослепительно улыбается, словно рождественский младенец. Она смотрит на красивых пышущих здоровьем причёсанных и опрятных подростков, одетых с иголочки. Они заняты какими-то проказами в загородном доме. Дом этот, судя по интерьеру — мечта типового скупердяя среднего достатка. Но это не важно. Важно лишь то, что всё это она теперь видит в цвете. Джуит смотрит на часы и покашливает. Она не слышит. Она заворожена. Он подходит к телевизору и выключает его. Она вздрагивает от удивления.
— Нам надо ехать, — говорит Джуит. — Предварительный показ начинается в три, а ты хотела окинуть всё ещё раз свежим взглядом, пока не запустят людей. Кроме того, нам надо купить тебе одежду.
Она издаёт стон и с недовольной гримасой встаёт с кровати.
— Ты обещала, — говорит он.
Она ковыляет к новому телевизору и гладит его.
Она улыбается Джуиту.
— Я не сделала этого раньше, — говорит она, — поэтому должна это сделать сейчас.
Она перестаёт улыбаться. Она выдвигает ящик комода и вынимает оттуда небольшой коричневый блокнот. — Ты не можешь позволить себе такие подарки. Я выпишу тебе чек.
— Ты забыла, что теперь я звезда. Для нас, звёзд, дарить новые телевизоры — дело привычное.
Он подходит к ней, вынимает из её рук чековую книжку, кладёт обратно в ящик и задвигает его.
— Пойдём, поболтаешь со мной, пока я буду готовить ленч. Она ловит его за руку.
— Нет. Вечно ты делаешь всю кухонную подёнщину за меня. Сегодня мы позавтракаем не дома.
Она определённо чувствует себя лучше, не правда ли? Да у неё просто прекрасное настроение. Она ведь терпеть не может есть на людях.
— Кроме того, я захвачу с собой чек.
Он скептически вздёрнул бровь:
— И ты не попытаешься улизнуть от покупки одежды?
— Разбей моё сердце, — торжественно, как в детстве, взмахнула она рукой, — в надежде, что сгину.
Её одежда выцвела, износилась и изрядно побита молью. Однако, это ещё не всё. Её одежда выглядит смешной и жалкой ещё потому, что велика ей. Она на ней висит. Болезнь превратила её из маленькой упитанной женщины в худосочного ребёнка. Пожилого ребёнка, которого пугают не выдуманные, а реальные страхи, те страхи, которые навсегда привили ей супермаркеты. Она ковыляет подле него мимо возвышающихся холодильников, сияющих плит, кухонных комбайнов в мальчиковую секцию. Она грустно усмехается. — Господи, как мне противны запахи магазинов. Хочется развернуться и бежать без оглядки.
— Courage, mon amie, — цитирует Джуит их любимую детскую сказку «Монастырь и очаг», — le diable est mort.
— Надеюсь, — говорит она и умоляюще на него смотрит. — Ботинки тоже?
— Посмотри на свои. Безусловно, тебе нужны новые. У тебя есть дырки в носках?
Она плюхается на стул в обувной секции. — Ты выкинул всё дырявое, — упрямо сказала она.
Они в секции мальчиковой одежды. Только здесь можно подыскать для неё подходящий размер. И этот подходящий размер оказывается наименьшим. В тёмно-синем костюме с латунными пуговицами, светло-голубой рубашке и маленьких замшевых ботинках она выглядит куда лучше, выглядит не больной и голодной, а скорее подтянутой. Её глаза, увеличенные стёклами очков, блестят, как глаза мальчика. Она смотрит в высокие зеркала почти что довольным взглядом, даже с оттенком самолюбования, свойственного её матери и её брату. Он отходит в сторону, что не обидеть её усмешкой. Пока она расплачивается, он отыскивает ей синий кепи и оплачивает в другой кассе. Возможно, ему придётся уговаривать Сьюзан одеть кепи. Кепи на женщинах выглядят сейчас очень модно, а она не захочет выглядеть модно. Однако, она удивляет его. Она радуется покупке, и то и дело смотрит на своё отражение в зеркале. И пока они едут в машине в направлении Лос-Анджелеса и ленча, она примеряет кепи, придавая ему всё больший и больший наклон.
Сегодня, несмотря на жару, Арми Акмазян надел полосатый костюм из индийского льна. Расстёгнутый воротничок его тёмно-зелёной рубашки и большой узел светло-зелёного галстука намокли от пота и изменили свой цвет. Его гладковыбритые щёки тоже блестят от пота, и он вытирает толстую шею огромным, светло-зелёным платком, на котором уже не осталось сухого места. Он взмок не только из-за жары. Несколько выбились из графика его планы. Всё ещё не привезли каталогов. Остаётся всего лишь час до пресс-конференции, которая состоится перед открытием выставки. Здесь будут не только местные журналисты, многие приедут издалека. А вокруг молодые маляры всё ещё стоят на стремянках и красят высокие стены и перегородки в переднем ряду галереи. Сильно пахнет краской. — Даже не знаю, как извиниться.
Он держит Сьюзан под руку чтобы она не споткнулась о серое испачканное каплями краски брезентовое покрытие, лежащее у них под ногами.
— Я думал, что у нас будет уйма времени. Уйма. Но полагаться на людей уже бесполезно. Они дают тебе слово, и где они? Время для них — пустой звук.
Но стоило лишь взглянуть на другие залы галереи, освещённые люминесцентными лампами, чтобы понять — Акмазян преувеличивает. Он просто возбуждён и взволнован. Прочие залы — само совершенство. В задумчивой тишине на фоне безупречной белизны стен разместились прекрасные, тёмные гобелены Сьюзан. Они словно древние неотвратимые истины. До этого Джуит посетил лишь выставку в галерее Тейт. Обескураживал один их размер, а в таком количестве гобелены просто ошеломили его своей силой. Ему казалось, что он хорошо знает Сьюзан, что нет человека на свете, который был бы ей ближе. Однако, он понимает, что совсем её не знал, по крайней мере, до этой минуты. Эти огромные ворсистые прямоугольники, с узорами, которые таинственно перекрывают друг друга, подобно клубам дыма, извергающегося в день мироздания из земных недр, рассказали ему, как вскоре расскажут и целому миру, историю смертного человека, полную трагизма и храбрости, а порой и дикого хохота — таковы эти неопределённые комковатые багряные полотнища, смысла которых он не понимал до сих пор.
Он лишился дара речи и был потрясён. Слава Богу, Акмазян продолжает говорить, говорить, говорить. Джуит смотрит на Сьюзан, которая создала эти огромные глыбы душевной боли. Он отворачивается, потому что на глаза ему навернулись слёзы. Он наклоняется и читает названия гобеленов на плексигласовых табличках. Акмазяну пришлось потрудиться. Гобелены были взяты не только из коллекции автора — а именно из тёмного и оплетённого паутиною гаража и комнат в доме на Деодар-стрит. Многие прибыли сюда из Дании, Финляндии, Парижа, Берлина, Лондона, Рима, Японии и даже Австралии.
Навряд ли этими гобеленами можно украсить жилые комнаты — нужно быть невосприимчивым к человеческой боли, чтобы в этой комнате жить.
Он оборачивается, чтобы задать вопрос Акмазяну, но того уже и след простыл. Он слышит, как тот присвистывает и хлопает в ладоши, подгоняя маляров. Джуит перестаёт изучать таблички. Он не может смотреть на эти гобелены — не здесь, не наедине с ней. Они упрекают его. Да, он как может старается для неё. Но только теперь, когда эти старания запоздалые и, на самом деле, смехотворно мало для неё значат. Как быть с теми семью годами после смерти Ламберта? Без толку сожалеть, говорит он себе. Это ничего не изменит. Но он сожалеет — и горько. А она выткала своё одиночество на полотнах, и у него не хватает духа смотреть на них. Она наблюдает за ним. Она посередине самого дальнего зала, где стоит длинный стол, заставленный бутылками и стаканами, под самым огромным, самым мрачным и самым неолитическим гобеленом.