Билл сфотографировал бюро до начала, во время и по окончании работы. Теперь фотографии служили доказательством его мастерства. Так он нашёл себе работу. Джуит смирился. Он вовсе не был уверен в том, что слова этого цыганского паренька, двадцати двух лет от роду, не были дешёвой бравадой. И всё же, он сотворил Джуиту это чудо. Ему предложили за бюро бешеные деньги. Однако он ни за что не расстался бы с ним. Для него это бюро всегда означало и означает что-то особенное. Теперь оно стоит у них гостиной. В элегантных выдвижных ящиках лежат театральные программы, альбомы с вырезками из газет и журналов, контрамарки и фотографии, журналы о кино — всё, что когда-либо было напечатано об Оливере Джуите, и не только с того времени, как они стали вместе жить, но и от более ранних лет. Билл неустанно обчищал книжные магазины, большие и малые. Он мог провести целый час, сидя в позе лотоса и листая жёлтые страницы. Он освоил все премудрости системы микрофильмов в отделах периодики. Будь у него образование, он стал бы замечательным исследователем. Однако он был сорокой-воровкой, мышкой-норушкой, не коллекционером, а накопителем. Даже если фильм или серию фильма с Джуитом показывали уже несколько раз, даже если канал не берёт антенна, даже если показывали в недоступное для просмотра время, телепрограмма, в которой об этом написано, кладётся в выдвижной ящик.
— Но пишут всегда одинаково, — говорит Джуит.
— Зато даты разные, — отвечает Билл.
Было время, когда Джуит не возражал, чтобы Билл смотрел эти бесконечные повторы, было время, когда Джуиту казалось, что и самому ему смотреть нравится. На самом же деле это портило ему настроение на несколько дней вперёд. В конце концов, он стал под любым предлогом уходить из дому, когда по телевизору должны были показать то, что пополнило бы злосчастные залежи в старом бюро. Билл огорчался.
— Но сегодня покажут твоих «Старски и Хатча».
— Ты уже смотрел это, Билл. Раз пять или десять, наверное. — Четыре раза, — говорил Билл.
— Но этого вполне хватит. Ты же не думаешь, что сегодня я сыграю там лучше.
— А лучше сыграть и нельзя. Поэтому, я не перестаю смотреть. Мне хочется ещё раз увидеть твоё лицо, когда ты пробуешь на вкус героин, а это оказывается сахар.
Джуит надевает пиджак.
— Я схожу на Фестиваль Богарта. На выставку ню. Он берёт ключи и направляется к двери.
— Смотри сам своих «Старски и Хатча».
— Я терпеть не могу смотреть в одиночку. Если б я хотел смотреть телевизор один, я бы и жил один. Когда тебя нет, я его просто выключаю.
— Ну ладно. Я пошёл.
— Джуит тянет за руку двери.
— Чёрт. Ну ладно. Я иду с тобой.
Эта сцена повторялась из года в год. И повторяется до сих пор, время от времени. Джуит опасается, что грядёт нечто худшее. Долгое время он с досадой наблюдает за тем, как дешевеют видеомагнитофоны. В один прекрасный день Билл проснётся и поймёт, что теперь он может собрать не просто бумагу, где что-то напечатано о старых фрагментах и фильмах, где снялся Джуит, но сами фрагменты и фильмы. Именно поэтому Джуит ни словом не обмолвился про видеомагнитофон в доме Хэйкоков — о том жарком полдне, когда Лэрри танцевал перед экраном один в пустом доме в Вэлли. Он с ужасом думал о том, как наступит день, когда в семье Хэйкоков произойдёт какая-нибудь ужасная трагедия, и Билл, не в силах закрыть на неё глаза, поедет туда. Если магазин не востребовал его обратно и если Долан не продал или не заложил видеомагнитофон, Билл увидит его и поймёт, что не надо быть очень богатым, чтобы иметь такой же. Он, конечно же, будет просматривать вновь и вновь все эти бессмысленные кадры, где Джуит произносит бессмысленные слова. Он будет хранить эти плёнки в темноте и тишине ящиков старого бюро, и сможет достать их оттуда в любую минуту, когда захочет, даже когда сам Джуит будет лежать в темноте и тишине, от которых его никто и ничто не спасёт — даже Билл, который желает смотреть телевизор только в его компании.
Джуит кладёт тонкие ломтики спаржи на сковороду, где налито с полдюйма воды, бросает туда мелкие обрезки масла, закрывает сковороду и ставит на слабый огонь. У обеденного стола стоит Билл, в белой облегающей майке и чистых голубых с годами выцветших джинсах, которые сидят на нём точно вторая кожа. Он ждёт свой мартини. Джуит наливает ему стопку мартини, смазывает краешек стопки лимонной кожурой, бросает кожуру в стопку и протягивает её Биллу. Он наливает мартини себе, ставит лоток со льдом в морозильную камеру, пробует мартини. Вкус мартини уносит его от мыслей о пребывании в вечной темноте и тишине. Он заглядывает под крышку и видит, что голландский соус не кипит. Он следует за Биллом в гостиную.
Он ставит пластинку с сонатой Брамса для фортепиано, вздыхает, садится в кресло, закидывает ноги на туалетный столик и закуривает сигарету. Билл стоит у двери рядом с изящным швейным столиком Шератон, куда Джуит ежедневно кладёт почту. Билл безучастно просматривает белые конверты и идёт к своему креслу со свежей телевизионной программой в коричневой обёртке в руках. Джуит никогда не открывает программы.
Билл садится, вскрывает обёртку, роняет её на ковёр и листает страницы. Он хмурится, морщится, моргает, громко говорит: «Что?», захлопывает программу и смотрит на обложку. Он улыбается. Он смеётся. Он смотрит на Джуита.
— Ах ты, гад ползучий. Ну-ка смотри сюда.
Он хлопает маленькой толстой книжицей по колену.
— Ты на обложке программы.
Он выпрыгивает из кресла с криком «уау!» и начинает носиться по комнате, размахивая программой над головой, словно трофейным скальпом. Он останавливается. Глаза его блестят.
— Ты не сказал мне! Ты знал, но ты не сказал ни слова! Смотри. — Затаив дыхание, Билл суёт программу Джуиту в руки. — Смотри. Это ты.
— С Элен Ван Сикль и Арчи Уэйкменом, — уточняет Джуит — Они на первом плане. А я на заднем. Никому неизвестный актёр.
— Прочти, что же ты?
Билл сел на ручку джуитова кресла и пробежал дрожащим пальцем по заголовку.
— Видишь, что тут написано? «Новый хозяин «Тимберлендз». Актёр Оливер Джуит».
— Джуит хмыкает, а Билл начинает быстро листать страницы, так быстро, что чуть не рвёт их.
— Вот, — говорит он. — Видишь? Твои фотографии. Только твои, цветные. И весь этот текст. Три страницы. Всё про Оливера Джуита. Смотри-ка, тебя фотографировали здесь. Ты стоишь на кухне.
— «Тётушка стряпает вкусно суфле», — говорит Джуит.
— Ты прекратишь это или нет? — Билл шлёпает его по макушке программой. — Господи, это же здорово. Да тебе небось целый день телефон обрывали?
— Был один звонок, может два, — говорит Джуит.
Их было девятнадцать, некоторых голосов он не слышал уже много лет, некоторые имена едва вспомнил. Когда-то они не желали знаться с безработным актёром, стоявшим в очереди. Но со звездой пообщаться желают все. Надо бы сменить номер телефона и не помещать его в каталог.
— Твой мартини уже тёплый.
Билл возвращается в своё кресло, пробует мартини, начинает читать статью, затем смотрит на Джуита. — Надо бы устроить вечеринку, тебе не кажется?
— Как насчёт воскресенья?
Ему кажется, что церковь Св. Варнавы стала меньше и непригляднее. Улицу расширили, и теперь ступеньки упираются в мостовую. На узком отрезке, оставшемся от газона, одуванчики давно облетели, а стебли молочая в тени замшелого фундамента высохли. Как и большинство старых городских зданий, церковь покрыта гонтом. Кровля обесцветилась от погоды. Поблекли позолоченные буквы на тёмной табличке. Имя настоятеля ему незнакомо. Он открывает правую створку тяжёлых дверей. Он вспоминает запах, которым пахнет внутри — сладкий, строгий и восковой. Здесь церковь, словно говорит ему запах, здесь церковь. Он пробуждает в нём не воспоминания, а только чувства. Он даже не может определить какие, однако они сильны. Он придерживает дверь, Билл входит внутрь, в вестибюль. Он закрывает дверь. Освещение тусклое. Вестибюль не изменился. Над головой в деревянной короткой башенке висит колокол. Верёвка колокола крепится к центру потолка. На длинном дубовом столе лежат стопки молитвенников. Джуит вспоминает, что раньше в обложках молитвенников были металлические включения, выкрашенные чёрной эмалью. Теперь все обложки пластмассовые. Сами молитвенники стали ярче. Он вспоминает, что раньше напротив входа над этим столом висел стенд с довольно плохой цветной печатью. Теперь его нет. Там висит распятие.
— Католическая? — спрашивает Билл.
— Епископальная, — отвечает Джуит.
Он толкает низкие дверцы в начале центрального прохода и вдруг понимает, из чего состоит этот запах. Это запах увядших цветов и свечей. Женщины в джинсах раскладывают цветы на алтаре. Головы их покрыты платками. Цветы, которыми они ещё не воспользовались, стоят в пластмассовых вёдрах на алтарных ступеньках. Женщины переговариваются, смеются. Смех этот гулко разносится среди пустых скамей. Они слышат, как звякнули двери, когда вошли Джуит и Билл, прерываются, оборачиваются и пару секунд смотрят на них. Одна из них спрашивает: — Чем вам помочь?
— Мы просто смотрим, — говорит Джуит; — спасибо.
Их одежда пугает его. Его мать никогда бы не пришла в церковь в брюках. И все они в длинных рубашках.
— Моя мать была членом Алтарной Общины, — говорит он Биллу.
Бил проводит ладонью по спинке скамьи. Он недовольно хмурится.
— Как они могут так обращаться с этой замечательной древесиной? Бьюсь об заклад, её не полировали лет десять. А в последний раз, — наклоняется он и смотрит, — её даже не шлифовали песком.
Джуит идёт вперёд по проходу, под высокими потолками, мимо окон с витражами. То туг, то там не хватает кусочков цветного стекла. Их заменили картоном, который скверно раскрасил дождь. Он всегда любовался этими витражами. Ни одна городская церковь не могла такими похвастаться. Их выложил известный художник из Австрии. Когда-то Джуит помнил его имя. Сейчас он уже не помнит.
Сейчас ему приходит на память, какую грусть он испытывал на похоронах Ричи Коуэна. В той маленькой евангелистской цер