По проспекту Бандеры он подошел ближе к транспортной развязке на съезде с Южного моста, достал из кармана сигарету, закурил. Огляделся по сторонам — чуть дальше стоял мотоцикл, на нем сидела парочка. Дама прикрылась шлемом с глухим, светонепроницаемым забралом, лицо парня было открыто. Клок белобрысых волос падал ему на глаза, вылезая из-под шлема, парень тоже курил. Значит — все в норме…
Майор глубоко вдохнул чистый, прохладный воздух, который ветерок нес с Днепра, задержал дыхание — и выдохнул. Потом еще раз.
Готов…
Два клинка, выкованных по собственному эскизу и сильно похожих на кинжалы британских коммандос типа Фэрберн-Сайкс, только с обмотанными шнуром рукоятями, ждали своей минуты в пристегнутых к рукавам ножнах. Больше у него никакого оружия не было.
Он взглянул на часы. Почти пора, еще минут двадцать, не больше… Дальше по дороге стоял пушечный БТР эсэсовцев, готовый в любой момент перекрыть движение, пропуская конвой…
Рядовой сичевых стрельцов (СС) по имени Иван Бенюх был, в общем-то, неплохим в душе человеком, было бы несправедливостью называть его карателем или палачом собственного народа, он никогда не стремился им быть и никогда себя не рассматривал в этом качестве. Просто он был пацаном из Тернопольской области — вот и все.
Тернопольская область и до освобождения[3] была проблемной. Только в Советском Союзе работы хватало для всех. Возьмем типовой городок Западной Украины — до развала СССР в нем была какая-никакая швейная фабрика, или фабрика резинотехнических изделий, или ремонтная фабрика для автомобилей или сельхозтехники, или игрушки какие-никакие выпускали. Где-то — механический или машиностроительный заводик, в СССР половина заводов так называлась. Плюс, конечно же, питание — хлебозавод, мясокомбинат, молокозавод, часто еще и консервный завод или ликеро-водочный — большинство из того, что производилось колхозами и совхозами района, тут же и перерабатывалось. Иногда небольшие заводики были и в колхозах-миллионерах. Да, да, были и такие колхозы, и было их немало — не все колхозы были убыточны, как потом кричали, иные жили и процветали. Еще обычно в районе — в райцентре или в одном из колхозов — был кирпичный заводик или завод ЖБИ,[4] — но это только если сырье рядом бывало. Строиться-то тоже надо. И получалось в итоге так, что работы какой-никакой, но честной, хватало на всех, и даже рабочих рук не хватало.
Потом, как развалился СССР, — работы не стало как-то разом. Это было удивительно, но это было так: вот как-то все работало, и вдруг раз — и перестало работать. Предприятия позакрывались, и даже не потому, что их продукция не выдерживала конкуренции с польской и китайской продукцией, просто директора становились их хозяевами, и если где-то они относились к делу по-хозяйски, то где-то — просто разворовывали, распродавали то, что можно было продать, и исчезали в неизвестном направлении. Удивительно, но ни в одном маленьком городишке ни один человек, видя, что лишают работы его и его детей, лишают их будущего, не попытался куда-то выйти, заявить протест, помитинговать. Причем часто лишали те же директора, которые в этом же городе жили, которых все знали и даже уважали. Это в четвертом году, когда автобусами собирали на Майдан и платили по пятьдесят долларов сразу, все пошли. Пятьдесят долларов ведь — реальные деньги, тут многие зарплату меньше получают, а делов-то всего — постоять да поорать на площади: «Ющенко» да «Кучма, геть». Это тебе не работу собственную отстаивать да будущее своих детей, ведь тут разбираться в чем-то надо да на себя ответственность какую-то брать. А тут — Кучма, геть — и все тут. Как Кучма геть — так сразу счастье наступит.
Как заводы разворовали, колхозы развалили, работы не стало — жить стали по-разному. Кто-то в челноки подался, китайский шмурдяк[5] привозить да продавать. Кто-то на натуральное хозяйство перешел. У кого голова работает — в люди выбился, бизнесом занялся, их за это ненавидели. Кто-то политиканствовать пошел — чем хуже были дела в стране, тем громче произносились речи с трибун. Ну а большинство — в заробитчане подались, кому повезло: документы выправил да язык как-нибудь знает — тот в Европу. Кому не повезло — в Россию.
Потом, кстати, выяснилось, что повезло-то как раз тем, кто в Россию. Хохлы в основном сконцентрировались в торговле да в стройке. Особенно в стройке: в русских городах, особенно в Москве, строили много, требовалось много дешевой рабочей силы. Чернорабочие — киргизы, таджики, узбеки, а вот квалифицированную работу им уже не доверишь, тупые, как ослы, и языка не понимают. Поэтому в Москве даже классический тип строительной бригады сложился: бригадир — русский, он же с заказчиками договаривается, прораб и мастера по сложным специальностям — хохлы, а чернорабочие — с Кавказа или Средней Азии. Хохлы на этих работах получали достаточно, у хорошего спеца тысячи по две баксов в месяц выходило, это даже для России хорошие деньги, а для Западной Украины — космические. Многие заробитчане, годами в России работая, окацапились — кое-кто туда переехал сразу, а кое-кто, как началось освобождение, — в беженцы подался. Думали — беженцев Европа принимать будет — да только Европе беженцы с Украины и на… были не нужны, вот и побежали в Россию, тем более что в тот год Россия много принимала народу. Пусть на чужбину, пусть в России хохлов по понятным причинам теперь не любили, но это лучше, чем на родине…
Иван Бенюх родился в бывшем нормальном — а теперь захудалом, развалившемся колхозе. Кто-то оттуда уехал, а кто не уехал — вели натуральное хозяйство и пили горькую. Отец Ивана умер, когда ему было восемь лет — отравился некачественным самогоном, куда добрая душа для крепости добавила толченый димедрол. Мать, издерганная запоями отца, нищетой и горбатым, тяжелым крестьянским бытом, постоянно била и его, и двух его сестер. В школу они ходили, но преподавали им плохо, потому что по-русски преподавать запрещалось, а на украинском преподавать никто не умел, да и дети плохо понимали. Старшая сестра, окончив восемь классов, подалась в Москву, на заработки — понятно, кем. Младшая жила с ними, и выбор у нее был небольшой — либо остаться здесь и выйти замуж за еще одного запойного алкоголика, либо тоже в Москву, на заработки…
Освобождение Иван помнил плохо. Киев, с его политическими дрязгами, с миллионерами с депутатскими мандатами, со всем безумием финансовых афер и с Савиком Шустером, программу которого один умный человек назвал «убийством страны в прямом эфире» — был страшно далек от маленькой западноукраинской деревушки. Все общение столицы с народом ограничивалось выборами, когда на них обращали внимание, да местным «головой», который усиленно набивал свой карман взятками. Жили здесь в основном натуральным хозяйством да переводами заробитчан — даже цена на водку мало интересовала местных жителей.
Пили самогон…
Какой-то проблеск надежды был после выборов четвертого года, после Майдана — тогда к власти пришли вроде как свои, львовские да тернопольские. Только придя к власти, они разом забыли то, о чем обещали на Майдане тогда, и начали набивать карманы, делая это еще наглее, чем прежняя власть. Политиканствуя, они стали уже героями анекдотов, а публично выливаемая друг на друга грязь вкупе с обвинениями в предательстве Майдана не породили к ним ничего, кроме презрения. А это самое страшное, потому что страна, в которой народ презирает власть, существовать не может. Дееспособная власть может вызывать самые разные чувства — ненависть, страх, любовь, энтузиазм, — но только не презрение.
Когда в Киеве началось — народ оживился. Жили все уже в предел плохо, банкротились банки, останавливались производства, хотя это опять-таки не касалось жителей мелкой тернопольской деревушки, ибо сбережений не было ни у кого и на производстве почти никто не работал. А оживились все, потому что думали, что опять потребуется их вмешательство, и опять будут ездить по району автобусы, и все уже настроились просить не по пятьдесят долларов, а по сто. Жизнь дорожала, и даже доллар терял в своей стоимости, что уж было говорить про бедную гривну…
Но их вмешательство не потребовалось. Власти Украины, напуганные начинающимися беспорядками, по образцу, а может, и по совету России, приняли жесткие меры, в Киеве, на взлобке Крещатика, на Банковской, пролилась первая кровь. А потом понеслось… львовский путч оуновцев, крымский кризис, малороссийский мятеж. Страна расползалась на куски, как льдина, несомая к неизбежному концу быстрыми талыми водами. В прогалы между стремительно расходящимися друг от друга кусками некогда целой льдины, в холодную весеннюю воду падали люди. Падало много, и что самое страшное — никто даже не пытался их спасти, наоборот, сталкивали новых, чтобы освободить место на льдине и остаться на ней одному…
День освобождения — день, от которого начиналась история отсчета новой Украины, он помнил хорошо. В тот день было сумрачно, туманно, какой-то странный холодный туман лег на землю, и этот туман не проходил, хотя часы уже пробили полдень. С самого утра над головой гудело, и они не понимали, что это, а потом приехал дядя Митяй, непривычно трезвый и бледный, и сказал, что от Львова по шоссе идут танки. Много танков. Дело было, в общем-то, привычным, дядя Митяй пил не меньше других, благо пенсию по инвалидности получал, которую в последнее время все больше задерживали. Тут не то что до танков — до зеленых чертей и розовых свинок допивались, потому подумали, что у дяди Митяя начала белая горячка, и его начали лечить, как водится, самогоном. Но танки от этого не пропали — на следующее утро они проснулись и увидели в селе несколько незнакомых машин, с синими флагами со звездой и бело-черно-синими полосами. Это были эстонцы… небольшой вспомогательный контингент, который решили поместить там, где не ожидалось особых проблем, и пока бронебригада поляков прорывалась вперед — эстонцы остались здесь. Они обосновались в старом двухэтажном здании школы, заявив, что уроков не будет, выставили посты и вывесили над школой свой флаг. Местные сначала боялись подходить, потом подошли, но эстонский солдат на посту выставил угрожающе автомат и начал кричать по-русски, чтобы они не подходили к периметру — русский язык все еще оставался универсальным на всей территории бывшей империи. Потом какая-то группа, в которой был переводчик на украинский с английского, пошла по домам: в каждом доме переписывали жителей, снимали отпечатки пальцев, давали н