Место действительно было прекрасное; ельник сменился сосняком, вниз к реке сбегали кусты орешника, из-под травы виднелись высыпки белого песка, и казалось, что от одного прикосновения подошв к теплой земле, усыпанной прелыми иглами, нарзанные токи поднимаются от пяток к пояснице. Тут был склон долины, тут выступали на поверхность сокрытые пласты, били родники, растения росли гуще от близости реки, от плодоносных ее туманов.
В гуляющих я узнал сановных стариков, может быть, генералов, начальников, людей власти. Раньше, встречая их во дворе дома на Соколе, я опасался, как бы они не заметили меня, не сочли за непорядок, что я невозбранно брожу по их тротуарам. Я привык к важности их мундиров, серых пальто и шляп, к их праву отгораживаться шлагбаумами и заборами, жить в особых домах, гулять в халатах по аллеям невиданного замка, пока где-то в здешних шкафах, отглаженные прислугой, висят их тяжелые кители и костюмы.
Но одной репликой Иван показал мне другую картину: старики превратились в потешные фигуры, еще не подозревающие о том, что их время подходит к концу. Я уверился, что он имел право так говорить — без юношеской иронии, а просто как человек знающий.
Оставив машину, мы сошли на пустой дощатый причал, где были привязаны несколько лодок без весел. На другой стороне реки купались дети и подростки из окрестных деревень, мелькали загорелые тела, летели брызги, и быстрое течение сносило пловцов вниз за речную излучину. Здесь была тишина, горько и благостно пахла крапива, и мелкая плотва сверкала оранжевыми мазками плавников среди длинных, переплетаемых стремниной косм водорослей.
У Ивана было белое тело; под солнечным светом, на фоне буйной ярко-зеленой травы, среди соцветий клевера, оно казалось почти мраморным. Солнце, стремительная вода, занозистые доски причала, крик и веселье на дальнем берегу — все это было благородно-чуждо Ивану, и он поежился от солнечных лучей, будто они покалывали его.
А затем он невзначай повернулся, и я увидел родимое пятно на левой лопатке. Оно было нежного цвета кофе со сливками; не уродство кожи, а пергаментная печать на ней, в чьей форме при желании можно было разглядеть и дубовый лист, и летучую мышь, и след диковинного зверя; приметное, размером в пол-ладони.
Знак Ивана говорил о его внутреннем масштабе, знак был красив, он делал и без того ощутимые особость и превосходство Ивана чем-то удостоверенным, будто то была всем интуитивно внятная печать высших сил.
Оробев, я решил скорее плыть, чтобы не выдать свой интерес к родимому пятну. Нырнул, проплыл до середины реки, вернулся, борясь с течением, а Иван смотрел на меня с причала, может быть, даже сопереживая простоте моих радостей — река, свет, рыбки-уклейки, шныряющие у самой поверхности, в прозрачном слое солнечных бликов.
Я выбрался на причал; Иван размялся — и ласточкой, без всплеска ушел в воду, словно дожидался, когда я закончу купаться и река освободится для него одного.
В стороне от причала, ниже по течению и ближе к середине реки, на дне лежал окатанный ледниковый валун. На поверхность он выступал небольшой серой выпуклостью, похожей на лоб слона, и казался безопасным. Но если присмотреться, за валуном светлая речная вода темнела — там был мощный водоворот, втягивающий в себя речные струи, его скрытая сила чувствовалась и с берега.
К этой воронке и поплыл Иван. Он греб кролем, переходил на баттерфляй, был то рыбой, то взлетающей птицей, стремнина несла его к валуну. А я, стоящий на причале, в мгновение прозрел реку до самого дна, уловил все глубины, мели и омуты, песчаные наносы, кремнистые перекаты. И увидел в воображении валун целиком — громадный, с вагон размером, он под водой разделял реку надвое, водоворот вырыл за ним огромную яму, в ней били ледяные ключи, способные до судорог ожечь мышцы; ни одна рыба не заходила туда.
Валун ждал в реке — ослабевшего пловца, ребенка, рискнувшего переправиться на другой берег, и я успел подумать, не стоял ли этот валун прежде на соседнем песчаном обрыве, не приносили ли ему человеческие жертвы?
Бог, невообразимо древний бог, старше Перуна и Велеса, бог из каменного века, рухнувший с подмытого рекой обрыва, лежал на дне. У реки доисторические люди отыскивали острые кремни для топоров и стрел, а великий камень с Севера почитали, верно, родителем всех других камней. Теперь он утоп, продавил своей тяжестью речное ложе, но не упокоился окончательно. Я крикнул Ивану, чтобы он не плыл к валуну, но он не слышал, голова его лишь на секунду показывалась из воды, он греб, наверное, с открытыми глазами, глядя на рыб и водоросли.
Он плыл целеустремленно, быстро, по ровной прямой. Но вот он пересек внешний круг водоворота, руки завязли в мертвой зыби, тело, ловкое тело стало двигаться против своей воли, увлекаемое в глубину.
Иван нырнул, вынырнул, стал грести сильнее, но водоворот медленно закружил его, прозрачная, беглая речная вода, взвихряясь, оказалась неимоверно сильной, в ней не было опоры, и стремительный пловец превратился в пойманное, беспомощно барахтающееся существо. Зачем он поплыл туда? — думал я, а глаза уже искали весла; если привязаны лодки, значит, есть и весла, вряд ли их уносят далеко. Весла нашлись под причалом, я вытолкнул легкую пластиковую посудину и погреб к Ивану. Он пытался прорваться к камню, чтобы залезть на него и отдышаться, но валун отталкивал его отбойной волной, забрызгивал глаза и рот пеной; Иван бросил грести, надеясь, что течение вынесет его из водоворота, но водяной вихрь тут же потащил его вниз.
Лодка шаркнула о камень, водоворот накренил ее, присосался к днищу, развернул. Иван, ошалелый от борьбы, нахлебавшийся воды, все-таки уловил тень, закрывшую солнце, вцепился в причальный конец, который я бросил ему. Через несколько минут, обмякший, он был в лодке; во взгляде его смешались страх, злость и радость. «Ты спас меня, — проговорил он с неожиданным удовольствием, — ты спас меня».
А я, понимавший, что никогда не рискнул бы вступить в противоборство с водоворотом, смотрел на него, как смотрел бы на героя, посмевшего схватиться с водяным в его логове; кто Иван, откуда, что значит его родимое пятно, что делает он среди обычных людей?
Потом мы сидели на берегу, отдышавшийся Иван рассказывал, как он изредка приезжает сюда сражаться с водоворотом, и ему всегда удавалось выплыть. Наверное, из водохранилища выше по течению сбросили воду, предположил он, река еще не успокоилась, и водоворот стал опаснее, чем обычно; я же тайком рассматривал Ивана, видел, как перетружены мышцы, как разбухли вены, и удивлялся, словно я создал это тело, одним движением извлек из небытия.
Я так никогда и не понял, что на самом деле происходило в тот день. Играл ли Иван от начала до конца, изображая, как водоворот затягивает его, хотя мог выплыть? Играл ли он до какого-то момента, а потом водоворот неожиданно взял над ним верх? Или он не играл вовсе, а действительно недооценил мощь воронки?
— Знаешь, как старики генералы зовут этот камень? — вдруг как бы невпопад спросил Иван. — Генералиссимус. А некоторые — Иосиф Виссарионович. Но чаще — Генералиссимус. Они десятилетиями сюда ездят, здесь все их военные болячки знают. Заведующий санаторием тоже из фронтовиков, тут у них излюбленное место и закрытый клуб. И уже никто не помнит, кто первый назвал камень Генералиссимусом. Новеньких к нему водят, вроде как знакомиться. Вот родник, вот причал с лодками, вот сосновая аллея, а вот Генералиссимус. Я видел, как одного приводили, генерал-майора авиации, седого, в шрамах…
Иван взял паузу, обдумывая, как лучше рассказать, а я снова вспомнил дом на Соколе, генералов, спускающихся по ступеням, седого летчика, изображавшего для внука самолет, — не о нем ли говорит Иван?
— Очень серьезный старик, местные в основном размякшие какие-то, а тот словно из металла выточен, — продолжил Иван. — Я думал, он рассмеется, мол, совсем старые вояки сбрендили, камень у них — Генералиссимус, санаторные калории в голову ударили, минеральная водичка пузырьками в мозг ушла, скоро дубам и соснам звания присваивать станете. А летчик, видно сбивали его, осколками кабины лицо посекло, постоял, постоял, а потом к фуражке под козырек взял. И деды вокруг закивали-закачались: наш, наш человек, в корпус его повели, и так переглядывались, словно и утопить могли, немощной толпой набросившись, если б он камень Генералиссимусом не признал.
Иван смотрел на камень, едва не забравший его жизнь, а я проникался смыслом его слов, вспоминая двух мальчиков, перебегавших дорогу перед черной машиной Сталина. Кто же, кто же такой Иван, если он способен не дразнить Генералиссимуса, а бросать ему вызов и бороться с ним? В том, что древний валун, обожествленный стариками генералами, именем Верховного водившими войска в бой, в каком-то смысле действительно есть сегодняшний Сталин, у меня сомнений не возникало.
Если бы я был внимательнее, я бы понял, что Иван что-то досочинил в этой истории, ведь я сам поступал так же.
В школе, где учительница знала, что мои родители много поездили по стране, я стал придумывать для себя путешествия: дескать, я видел пик Коммунизма на Памире и даже поднимался на его подножие, был на реке Урал в том месте, где утоп Чапаев, посещал Шушенское и заходил в избу, где жили в ссылке Ленин с Крупской.
Первую историю я нафантазировал просто от скуки, еще опираясь на какие-то факты — меня действительно думали взять на Памир. Но тут же понял, что строгая, не дававшая ученикам спуску учительница начала относиться ко мне так, будто я совершил паломничество по святым местам: я, ребенок, стал значительнее и авторитетнее ее, взрослой. И уже не мог удержаться от продолжения фантазий, защищавших меня от дисциплинарных придирок и уходивших все дальше от действительности.
Но в отношении Ивана я даже не мог предположить, что он присочиняет или лжет. Зачем, кому — мне? Зная свою склонность к обману, я полагал ее исключительной и вынужденной; я не до конца верил бабушкам и родителям, чувствовал, сколь многое они недоговаривают, скрывают, и так же устало привык к собственным умолчаниям. Но Иван? Иван явился мне как вестник правды, человек со стороны, которому никаким образом не может быть нужно, чтобы я чего-то не знал или верил в какой-то якобы спасительный обман.