И вот назавтра я шел по шоссе; был тот послеобеденный час, когда в жару пусты дворы и дороги, и сон, тянущийся, как слюна изо рта идиота, сон без сновидений, без чувств, погружает окрестность в какой-то теплый крахмальный кисель. Люди, псы, птицы, кошки — все попрятались, все убрались в тень, и только мухи сомнамбулически бродят по равнинам обеденных столов, карабкаются на фарфоровый или стеклянно-резной храм сахарницы, на пористые глыбы хлебных крошек, обходят кругом озера тазов, где замочена — вымыть позже, когда спадет жара, — посуда.
Запах разгрызенных куриных костей, мыла, подгорелого масла витает в кухнях и на верандах, просачивается в комнаты, и мухи, пока люди спят, медленно перебирают лапками по телам спящих, подходят к веку, словно стараются заглянуть за его занавес.
По шоссе никто не проезжал. Я чувствовал, что возникла пауза: на километры в обе стороны, до станции и до деревни, на дороге нет машин, ни самосвала с песком с военного карьера, ни легковушки, ни автобуса. Те немногие, кто собирался куда-то ехать, может быть, встречать первую после перерыва электричку, замешкались, выбрали другую дорогу, внезапно решили повременить, остановились с кем-то потолковать у закрытого на перерыв сельпо, стрельнуть сигарет.
Так получилось «окно» неприсутствия, десять-пятнадцать минут, выпущенные из всеобщего существования. Накатанное, наезженное шоссе оказалось в это время гарантированно, безнадежно безлюдным, как если бы это был самый глухой угол леса.
Я замер, ощутив — вот оно, то время, в которое действует Мистер, он знает, он чувствует такие паузы и, как балетный танцор, «приземляется» только в них. Он, словно локатор, вычисляет дыры, выпадающие из поля зрения занятых своими делами людей, недоступные их слуху, и ныряет из дыры в дыру, возникая между людей, в глухих промежутках от одного прохожего до другого. Только случайный какой-нибудь мальчишка может встретиться ему, жалкий дурачок, не вовремя и не туда забредший, поэтому его жертв и находят там, откуда, казалось бы, невозможно уйти незамеченным, но Мистера никто не видел.
Время, пространство — я физически ощутил их динамику, их разреженности, уплотнения и спазмы; я проник в среду обитания Мистера — в это слитное времяпространство. И тут, словно сквозь завесу пейзажа, ярко блеснуло из придорожных кустов лобовое стекло стоящей там легковой машины.
Детский взгляд вынужденно нацелен на поиск укромных мест. Взрослый увидит ничем не примечательный ландшафт, а ребенок обнаружит петлю дорожки, где кусты скроют стоящего, темное логовище между двумя низкими елками, где можно залечь; на этом умении строится игра в прятки, соревнование в ловкости исчезновения. И я понял, что владелец машины не случайно выбрал место, где ее поставить, что этот съезд с шоссе — каморка, пазуха, которую пропустит зрение пешехода или водителя. Я должен был бы пройти мимо, глядя в другую сторону, притворившись, что не заметил машины. Но свернул, свернул с шоссе, сам себе объясняя, что это лишь любопытство к оставленной «Ладе», которую можно потрогать, посмотреть, что в кабине, представить себя на водительском месте.
Серая побитая «девятка» с подгнившими арками колес, пыльная от сельских дорог; на заднее сиденье брошена скомканная брезентовая куртка. И больше ни одной вещи, по которой можно что-то понять о водителе; но и ничего страшного, машина как машина.
Грязь на бортах густо прочертили кривые линии — много раз заезжала в лес, цепляла ветки; вчера вечером шел дождь, но на пыли нет потеков — ночь стояла в гараже; почти лысая резина, просевшие амортизаторы — на ней часто и много ездят; номера не читаются, и спереди, и сзади запачканы глиной и травой, будто бы «девятка» застряла в яме и выбиралась враскачку, взад-вперед, задевая обоими бамперами землю. Обычная сельская машина, каких пруд пруди у станции, поменявшая пяток хозяев, чиненная в гаражах.
Но что-то было еще, чего я не мог уловить, и кружил вокруг машины, смотря в кабину, заглядывая под днище, принюхиваясь. И вдруг понял, что дело не в машине — примятая колесами трава еще распрямлялась, значит, «девятка» заехала сюда недавно и водитель где-то рядом, неподалеку, — прячется?
Он вышел из леса, боком выскользнул из плотно растущих рябинок на вырубке. Лет двадцати пяти — тридцати, темноволосый, худощавый, хрупкий в кости, не вошедший, несмотря на возраст, в мужскую стать; узкое, вытянутое книзу лицо, немного анемичное, будто не знавшее сильных страстей. Он, наверное, хотел выглядеть щеголеватым, модным, но стриг его плохой парикмахер, джинсы, ковбойка и кроссовки были куплены на поселковой толкучке, где торговали подделками подпольные цеховики. И эти подробности — неудачная стрижка, аляповатая одежда, ранняя сутулость, нога, которую он чуть подволакивал, — сразу складывались в узнаваемый образ. Если бы я встретил его на станции, то перевел бы взгляд на кого-нибудь другого: этот водитель был просто, безыскусно непривлекателен, и я бы потерял к нему интерес раньше, чем запомнил черты его лица.
Шагая к машине, он неуверенно улыбнулся, помахал мне рукой, а я сделал вид, что смутился, но продолжал, скосив глаза, внимательно рассматривать пришельца. Теперь, когда я присмотрелся, он кого-то напоминал мне.
Мягкость, невозмужалость чувствовались в нем, — тренер, школьный учитель физкультуры, которые всегда около детей, с детьми. Они любят прикоснуться, погладить, приобнять, пощекотать травинкой, любят барахтанье, шуточные схватки в кучу-малу, спорт, туристические походы, постоянно придумывают соревнования или игры, только бы вокруг были бег, суета голых рук и ног. Не дети их привлекают, а сопровождающая рост сила, от которой назавтра заживают ссадины и с легкостью забываются вчерашние обиды.
Парень, вышедший из рябинника, точно не мог быть Мистером. Я понимал, что шпион способен носить любую личину, и поверил бы в какую угодно, кроме этой. Ведь у меня был такой вожатый в пионерлагере, обожавший мальчишеские локти и коленки, худые, острые, постоянно покарябанные. Он сам разминал и прикладывал к царапинам подорожник, мазал их зеленкой, сам, прежде чем вести к врачу, осматривал воспаленные лимфоузлы или железы — его манили эти болезни роста, их уродующие формы, будто он искал в каждом ребенке гадкого утенка, отверженного, ждущего защиты и покровительства. Вожатый носил такую же неказистую прическу, сторонился громогласной толстой поварихи, подшучивавшей над ним, часто гулял один в лесу.
Мистер — почтальон, Мистер — пастух, Мистер — лесник, Мистер — путевой обходчик, Мистер — электрик, Мистер — комбайнер, Мистер — охотник, Мистер — косарь, сто вариантов, сто обликов, только не этот безобидный парень, наверняка работающий в поселковой школе или в большом пионерлагере за лесом.
Но почему я так беспокоюсь?
— Ты что, мальчик? — спросил, подойдя вплотную, парень. — Тебе плохо?
Кажется, он и в самом деле подумал, что со мной случился солнечный удар или я просто неважно себя почувствовал от жары.
Рассеянным зрением я осмотрел пространство вокруг; до окраины дачного поселка было около километра, крика никто не услышит, хотя стоит тишина. Вокруг поросшие крапивой груды мусора, этот неприметный сворот с шоссе дачники превратили в свалку, все грибники и гуляющие обходят это место далеко стороной, захаживают сюда только бродяги, да одичалые собаки устроили лежку, вон мелькнула одна, вислобрюхая шавка с оборванным ухом, рвет зубами пакет с объедками.
— Ты, наверное, сильно испугался и думаешь, что я Мистер. — Парень улыбнулся, рассмеялся коротко, хорошим, доброжелательным смехом, глаза его чуть сузились, щеки приподнялись, налились веселой силой, светлые морщинки сбежались к уголкам глаз. — Никакой я не Мистер, я коневод, зоотехник, знаешь ферму за озером? Лошадка одна заболела, кобылка, Диана зовут. А она ягоды любит, бидон малины может съесть. — Он вытянул вперед губы, высунул язык, показывая, как лошадь уплетает ягоды. — А я тут ягодных мест не знаю. Может, ты знаешь? Уже час лазаю, крапива острекала. Знаешь малинник какой-нибудь? Просто покажи мне, в какую сторону идти, если боишься. А не боишься — помоги, я тебе потом лошадей на ферме покажу, дам покататься.
Он не Мистер, не Мистер, не зловещий потусторонний диверсант. Но зачем лжет, что уже час ищет малинник, хотя я видел выпрямляющуюся траву, совсем недавно, пятнадцать минут назад, примятую колесами?
Парень отряхнул с ковбойки паутину, достал пачку «Опала», протянул мне сигарету.
— Куришь? Я тоже в твоем возрасте начал. Бери, бери, не стесняйся, своих-то нет еще. — Парень все держал сигарету на весу. — Все вы курите, я знаю.
Он меня принимает за кого-то другого, я никогда не курил и не думал курить, и какие такие «все»?
Я отодвинулся, но уперся спиной в машину.
— Ты небось в машину хотел залезть, да? Украсть что-нибудь хотел? — Он говорил участливо, будто уговаривал, не угрожая, не повышая голоса, словно был бы рад ошибиться в своем предположении.
«Слава Богу, это не Мистер, не убийца, а какой-то странный псих», — думал я, глядя на его руку, бледную, с небольшими красными рубчиками — следы от тугих резиновых перчаток? На тыльной стороне ладони, на фалангах пальцев рос мелкий черный волос, похожий на звериный, а вот лицо было чистым, ему почти не было нужды бриться.
— Покататься хотел, да? — Парень оперся рукой о крышу машины, словно хотел меня приобнять. — Покататься хотел, а водить не умеешь. Хочешь, научу?
Научиться водить машину, просто хоть раз посидеть на водительском месте — да, это была моя заветная мечта. Я всего четыре раза в жизни ездил с дачи вместе с соседями, соглашавшимися подбросить до города наши тяжелые корзины с яблоками на своих старых «Жигулях», и два раза возвращался с родителями из поздних гостей на такси.
О, этот запах машины, светящиеся стрелки, руль, педали, рычаг передач, неизвестно как связанные между собой, этот краткий миг восхитительного превосходства над пешеходами!
И снова, как на сиротском причале Углича, я почувствовал, что и в школе, и дома я не встречаю внимания к незначительным своим желаниям; и все мы так живем — кто-то ищет, у кого бы попросить сигаретку, кто-то втайне мечтает о редкой марке или игрушечной машинке, кто-то слоняется в поисках выпивки. И не сигаретка важна, не машинка или бутылка пива, а маленький приветный знак от судьбы, исполнившееся ожидание добра.