Случайный прохожий говорит тебе «а хочешь, я…», и не знает даже, как ты на самом деле хочешь — чтобы сбылось, чтобы показали, как управлять машиной, сказали пару слов, мимоходом, как равный — равному, и тогда можно жить, можно опереться на ближайшее будущее. Он добрый вестник, случайно встреченный человек из другой жизни, где нет ограниченности детства, посланный, чтобы растущие дети не разуверились в себе.
Я почти уже признался, что мечтаю водить машину, но парень истолковал мое затянувшееся молчание по-другому.
— Не хочешь — как хочешь, — сказал он с сожалением. И вдруг приблизил свое лицо к моему, посмотрел прямо в глаза. — Я магнитолу в машине оставил, дорогую магнитолу, куда ты ее дел? Я ведь по-доброму с тобой хотел, дал тебе возможность самому признаться. А ты упрямишься. Нехорошо. Придется поехать в милицию. — Парень взял меня за руку. — Там разберутся. Садись в машину. — Он открыл заднюю дверь. — Садись сейчас же!
Что происходит? Я уперся, не давая запихнуть себя в салон, мысли метались: может быть, лучше поехать в милицию? В милиции меня знают, участковый заходит порой, когда приезжает Константин Александрович, в милиции безопасно, там люди…
«У него, похоже, есть машина, — прозвучали в голове слова генерала. — И место, где он все это делает. Гараж на отшибе или погреб. Скорее погреб».
Парень почти запихнул меня в салон, лицом я уткнулся в его скомканную куртку, и прямо перед глазами оказался значок, прицепленный на лацкан — «Общественный инспектор по охране природы», темно-зеленый, похожий формой на щит, с золочеными серпом и молотом внизу.
«Повязка народного дружинника, значок „Зеленого патруля“, что-то похожее. Общественник», — снова услышал я голос генерала.
И все понял. Зло было реально, мои фантазии о диверсанте — нет.
Парень давил на меня, уже прижал к сиденью, а мне мешало бороться, кричать, вырываться глубочайшее сожаление: как же я обманул сам себя, как же поверил Ивану, слушавшему, наверное, мои рассказы о поисках Мистера с удовольствием человека, провернувшего невероятный, опасный розыгрыш!
Внезапно пошел дождь — краткий летний ливень, собирающийся за секунды, падающий из ничего, из слабеньких облаков, словно в небе просто переполнилась незримая чаша. Его гигантские капли размазываются в полете радужными вертикальными штрихами, развертывают сияющую завесу, такую плотную, что в двадцати шагах различишь только силуэты, а потом дождь на две-три минуты усилится, зашумит, скрадывая все звуки, — и даже силуэты пропадут за пеленой воды. Она вскоре ослабнет, распадется на серебристые нити, немного погодя исчезнет совсем, оставив только парящую на земле влагу, — но силуэты исчезнут вместе с ней, будто были порождением дождя, будто никто не стоял на лесной тропке.
— Мы не поедем в милицию, — сказал вдруг «зоотехник». — Я накажу тебя здесь, воришка. Вылезай. Тебя ведь есть за что выпороть ремнем, правда?
Я безропотно вылез.
Ничего не осталось в тот момент, кроме летящих капель, кроме дождя, поглотившего пространство. Я понял, что за этим дождем, внутри этого дождя «зоотехник» и убьет меня; чуткий к природе, он ждал чего-то подобного — и дождался, выгадал еще минуты укромности.
Мир распался, я чувствовал мельчайшие его частицы, дождевые капли, но не чувствовал целого; дождь светил, дождь сиял, усугубляя жуткий ликующий восторг жертвы, который потом, через секунды, сменится ужасом, но на мгновение заполняет целиком, будто с тобой происходит самое значительное, что может произойти в жизни: ты не просто погибнешь — ты принесен на алтарь справедливой кары.
— Повернись, — раздался голос сзади, не злой, но возбужденный, хриплый от тягловитого, похожего на возбужденное собачье, дыхания. — Я свяжу тебя. — Веди себя спокойно. Мне нужно кое-что достать из багажника.
Он открыл багажник, полез под обивку, туда, где хранится запасное колесо. Я мог бы попытаться бежать, но не было сил даже пошевелить пальцем. Я чувствовал, что пауза во времени, которым пользуется убийца, заканчивается; где-то вдалеке на взгорок выехала машина, которая через десять минут проедет мимо по шоссе, ее «дворники» сметают с лобового стекла все реже падающие капли. За три станции от нашей идет электричка из Москвы, битком набитая народом, скоро откроется после обеденного перерыва магазин, все оживет, задвигается, наполнится людьми. Может быть, убийца никогда так не рисковал, но утихающий дождь интимно и страшно сблизил нас, словно двух влюбленных под плащом, что он пошел на этот риск, осторожно пробовал новые для себя ощущения.
Он подошел сзади, положил руку мне на плечо, пощекотал ребра лезвием ножа; развернул меня к себе, приложил к носу кончик тонкого никелированного скальпеля; глаза мои сфокусировались на блестящем лезвии, оно ослепило меня.
— Вот, блядь, хренова погода! — За спиной «зоотехника», близко-близко, не услышанные за дождем, разухабисто и беззлобно переругивались, карабкаясь на мусорную кучу, несколько человек.
«Зоотехника» ударило под дых матерщиной, словно он никогда не ругался на людях, изображая воспитанного, «положительного» человека, да и наедине с собой не мог отвести душу в грязном слове, все выходило нелепо и жалко, будто у несмышленыша.
Он мгновенно ослаб, будто стал ребенком, громкие развязные голоса напоминали ему о чем-то, и он опустил руки. Из-за мусорной кучи вылезли четверо бродяг, совсем молодые, хотя испитые ребята, похоже, солдаты — дезертиры. «Зоотехник» всхлипнул, произнес странное «ыыыыыуууу», будто внутри у него застонали от боли печень или почки.
Оцепенение спало, и я, оттолкнув плечом «зоотехника», напролом через крапиву рванулся к бродягам, поскользнулся, распорол руку о консервную банку, но вскочил, помчался. Сзади хлопнула дверь машины, завелся мотор, затрещали кусты, ухнула подвеска на ухабе…
Очнулся я на нарах в бродяжьей землянке, той самой, куда с опаской входил, думая, не здесь ли скрывается Мистер.
— Ты как, малой? — спросил один. — Где твой дом? Это че за чудо было?
— Это был Мистер, — ответил я, едва выговаривая слова.
— А мы просто за пленкой пошли, заливать нас стало, — изумленно выдохнули в темноте.
— Надо в ментовку звонить, парень, — решил первый. — Пошли, мы тебя отведем. Только про нас ни слова, ладно? Скажешь, сам вырвался, хорошо?
Меня сопроводили до лесного забора участка, перевязали руку какой-то грязной тряпкой; дождь уже давно прекратился, сияло солнце, вода с кустов омыла руки и лица; дезертиры оказались еще моложе, чем представлялись в землянке, лет восемнадцати, первый год службы.
— Слушай, вынеси нам чего-нибудь пожрать, а? — попросил один, самый малорослый. — На грядках нет еще ни хрена. Вынеси, а?
Я пробрался в погреб за домом, вытащил наполовину полный мешок картошки, отволок к лесу. Четверо подхватили мешок, сказали — «ну, давай звони, парень», — бросились прочь, предчувствуя, наверное, скорые милицейские облавы и прочесывание лесов.
Бабушка Мара еще спала у себя в комнате.
Я поднялся на чердак, собираясь с силами, чтобы разбудить ее и во всем признаться, сел у окна.
Иван. Я думал о нем. Мысли были короткие и четкие.
Только я и дезертиры знаем, кто убийца. Но лесные бродяги не пойдут в милицию. Они спрячутся как можно глубже или вообще уйдут из этого района.
«Зоотехник» тоже затаится, он не может не понимать, что его приметы через час будут у каждого постового. Убежит, скроется, прекратит убийства. И никогда не подумает, что я могу не рассказать. А для всех будет по-прежнему существовать неуловимый Мистер.
Если Мистер убьет Ивана, подстережет на лесной тропке, никто не удивится.
Я додумал эту мысль до конца — и ощутил, что в груди хлюпает какая-то черная жижа, ядовитая дрянь. Черная, липкая, смрадная, она выросла из давней обиды на бабушку Таню, она давно уже была во мне. Меня вырвало этой воображаемой гадостью, я выблевывал ее, как яд, пока последний спазм не погасил сознание.
В БРЕДУ И ПОСЛЕ
Во сне ко мне приходила бабушка, тянула меня за язык, который бесконечно вытягивался, как телеграфная лента. Бабушка держала меня за кончик языка, я бросался бежать, перемахивал через заборы, перепрыгивал железнодорожные насыпи, переплывал озера, проскакивал через города, старался, чтобы язык оборвали захлопнувшаяся дверь или несущийся поперек скорый поезд, но он не обрывался, бабушка дергала, и я летел обратно, через высокие травы и лесные сучья, пока не оказывался в комнате и все не начиналось заново.
— Ты видел дезертиров? — спросила бабушка Мара.
— Да, — ответил я и только тут понял, что это уже не сон, а солнечное утро и бабушка сидит в изголовье кровати.
— Так я и знала, — покачала головой бабушка. — Они картошку нашу своровали. И тебя испугали до смерти, день без сознания пролежал. Ну, ты лежи, вот молочко тебе горячее. Папе с мамой не скажем, а то заругаются на нас. — Она дала мне в руки теплую кружку, поднялась. — Иван твой приходил, — сказала она с порога. — Если придет еще, пустить его?
— Пускай, — ответил я.
Я еще не успел освоиться в мире, чувствовал только, что стал легковесным, воздушным, будто бестелесным. Обои, пол, потолок, мебель — все было обшарпанным, поцарапанным, немного пыльным, но казалось новым и удивительно чистым. Был ли позавчерашний день, что было в этом дне?
За стеной спешно простучали шаги. Но это были мои товарищи, они ввалились гурьбой, наперебой затараторили, не обращая внимания на бабушку Мару.
— Мистера поймали!
— Гаишник ему жезлом махнул, а он не остановился!
— Гаишники в погоню, догнали — чего убегал?
— Тот говорит — не заметил, что остановить хотели!
— Стали штраф ему выписывать…
— А прикомандированный из угрозыска говорит…
— Обыскать машину…
— Под сиденьем скальпель нашли…
— А в гараже у него вообще такое…
— Арестован Мистер!
Никто не понял, почему я никак не отреагировал, только обмяк на подушках. За открытым окном раздался нарастающий шум мотора, я приподнялся на локте — «Волга» Ивана катилась в сторону Москвы, он сам был за рулем; проезжая мимо моего участка, не повернул головы, и я шестым чувством знал, что он уезжает