Наохавшись и видя, что никто не обращает на него внимания (а предъявить для устыжения страшную рану или хотя бы синяк не удастся – нету!), Жар сел на прежнее место и вытащил из сумки завернутую в тряпку ковригу. Нетерпеливо, без ножа, отодрал большую краюху. Кисловато запахло свежим, тепленьким еще хлебом, купленным за пару монет у ехавшего на рынок пекаря; содержимое стоящих на телеге корзин вор учуял еще за полвешки.
– Альк, будешь?
– Не будет. – Крысолов ловко выхватил у вора хлеб, хотя путника никто не угощал. – У него от волнения всегда аппетит отшибает.
– Я не волнуюсь, – раздраженно соврал саврянин.
– Значит, будешь? – уточнил вор.
– Не буду. Не желаю с этим за одним столом есть.
– Так ведь нету никакого стола, – удивился Жар: в Ринтаре такого обычая не было.
– Ну за одной ковригой.
– Давай мы тебе с другого края отломим, если брезгуешь. А середину я могу съесть, – предложил вор.
Альк и сам понимал, что упрямиться глупо. Но он был чуть ли не единственным учеником в Пристани, которому без малейших усилий давались обрядовые посты перед промежуточными – и конечным – испытаниями. Желудок словно перемыкало, и ничего хорошего из принуждения не выходило.
– На, держи! – Жар все-таки всунул саврянину вторую краюху. Альк взял, чтоб только они с наставником отцепились, и, склонившись над ручьем, жадно напился из горсти – в горле почему-то сильно пересохло. Потом выплеснул старую воду из баклаги и стал наполнять ее заново.
– Помнишь притчу про двух мышек, упавших в кувшин со сливками? – иронично обратился Крысолов к Жару. – Одна сразу сдалась и утонула. А вторая упрямо барахталась, пока не взбила сливки в масло. Так вот, нашего Алька можно смело запускать в целую бочку!
– Конечно, – скривился белокосый. – Только почему-то никто не задумывается о дальнейшей судьбе этой мышки. Ведь масла вышло гораздо меньше, чем сливок, и взобраться по скользким стенкам она не смогла. А что сделает хозяин кувшина, поутру обнаружив в нем мышь? Либо сапогом раздавит, либо кошке бросит. Так что мораль у этой притчи: сколько ни барахтайся, а масло сожрет другой.
Альк угрюмо помолчал, а потом внезапно ухмыльнулся:
– Одно утешение.
Наставник заинтересованно поднял брови.
– За ночь мышка наверняка успела изрядно в эти сливки нагадить. – Саврянин прицепил баклагу к поясу и сунул в карман нетронутую краюху. – Поехали.
– Уже?! – застонал Жар, только-только разлегшийся на травке.
– А Вечном Доме отлежишься, – «ободряюще» пообещал ему белокосый.
– А ты там поешь, да? – съязвил вор, но все-таки поднялся. – Я-то ладно, а вот коровы толком не отдохнули…
– Ничего, им тоже недолго осталось.
– Альк!!!
– Скакать в смысле. Думаю, мы уже совсем близко.
Друг предпочел не уточнять, к чему именно.
К вечеру все плоты были связаны – и каждый по отдельности, и между собой. Длинная бревенчатая змея лежала вдоль берега, шевелясь от волн и поскрипывая суставами. «Хвост» был привязан к двум глубоко вкопанным в землю столбам, на «голове» еще копошились люди, проверяя последние узлы.
– Хватит, – решил мастер, в тысячный раз сверившись с планом и хитрой вещицей из деревянных палочек и стальных дуг. – Должна лечь.
– Ну, с Хольгой! – скомандовал знаменный, отступая на пригорок, чтобы насладиться зрелищем во всей его красе.
Работники и тсецы дружно налегли на первую половину переправы, отпихивая ее от берега. Пришлось хорошенько покряхтеть, но главное было сделать щель, а дальше в дело вступило течение. «Змея» медленно, величественно, как тень от векового дуба, описала четверть круга – и уткнулась мордой в островной берег.
Ринтарцы радостно заорали. Длины хватило с избытком, даже пару плотов отвязать придется – чуть наискось легла.
Первыми переправу испытали тсецы, наскоро обежали остров и замахали с берега белыми платками: чисто! На пробу перевели одну телегу с камнями – плоты выдержали, хотя воловьи копыта несколько раз чавкали по воде.
Убедившись, что все в порядке, знаменный велел перебираться и работникам. Остров оказался куда больше, чем мерещилось с берега, и выше – с обращенной к Саврии стороны даже обрывчик в человеческий рост, источенный гнездами береговушек. Кабы по три раза за год не выкашивали, уже давно лес бы поднялся, а так только ивняки по краям.
Цыка выдернул клок сена из стога, помял в пальцах, понюхал. Многие мужики сделали то же самое, хотя победителя знаменный пока не объявил. Сено и впрямь было на славу: душистое, не сырое и не пересушенное, а стога – высоченные, на цыпочках до макушки не достать.
Но налюбоваться добычей работникам не дали, отозвали обратно.
– Куда разбежались?! Вначале переправу до ума доведите и укрепите как положено, – велел знаменный. – А то, не приведи Хольга, ночью дождь пойдет, реку вздует, сорвет все к такому-то Сашию, и заново мостить придется.
Мужики недовольно заворчали: и так до того натрудились, что каждое волоконце ноет!
– Если до темноты управитесь, завтра весь день отдыхать будете, – посулил тсец. – И пива каждому по три кружки!
Пришлось подчиниться – не столько ради пива, сколько из-за мечей охраны и тсарского гнева.
– Ему-то что, – уныло протянул Колай, когда батраки снова взялись за плоты. – Весь день только ходит да командует, хоть бы веревочку разок подал…
– Пойди самому знаменному это скажи, – зло отозвался Цыка. Пустое нытье весчанина только раздражало, если уж впрягся – так тяни и не скули. – Он тебе подаст. Веревочку. Даже узелком завяжет.
Колай ссутулился и залепетал:
– Да ты что, друг, я ж пошутил… Конечно, кто-то и начальствовать должен, иначе работа вразлад пойдет…
Батрак брезгливо отвернулся. Он и не думал доносить на одновесчанина, но от его искреннего испуга стало противно.
– Ну, Цыка, миленький… – еще больше испугался мужик.
– Да отстань ты от меня! Ничего я не слышал и дальше не хочу.
Колай наконец заткнулся, и дальше работали в тишине, перебрасываясь словами только по делу. Закат уже густо позолотил воду, когда впереди заволновались, повставали.
– Саврян поймали! – передали по цепочке. – Которые сено забирать приехали, по холодку, хе-хе. Сейчас знаменный с ними разбираться будет.
Поглядеть на это захотелось всем. Тсецы, как ни странно, не ругались, а сами потянулись на остров вместе с работниками.
Для знаменного уже успели поставить шатер, развести костер и даже поджарить на вертеле пару диких уток. Но ради дорогих гостей тсец великодушно отложил трапезу.
– Один сбежал, – пожаловался-повинился ему поймавший чужаков караульный. – Сиганул в ивняки, только мы его и видели.
Саврян было трое: двое немолодых мужчин и еще безусый паренек лет четырнадцати. По-ринтарски они не понимали или притворялись, глядели волками и возмущенно лопотали по-своему.
– Говорят, что наместнику жаловаться будут, – перевел Мих Цыке.
У знаменного тоже нашелся толмач из тсецов.
– Жалуйтесь, – щедро разрешил он. – У вас наместник, а у меня – тсарский приказ.
– А мальчишка-то не прост, – шепотом заметил Мих на ухо приятелю. – Глянь, белый какой и губы в нитку. Небось не из мужичья.
Цыка присмотрелся. Действительно, крысеныш подбородок дерет, как благородный, и говорит наравне с остальными, куда более загорелыми и простецкими. Был бы сыном или батраком одного из саврян – молчал бы в тряпочку, пока взрослые меж собой разбираются.
Косари, огорошенные таким поворотом дела, посовещались, и мальчишка напыщенно что-то объявил.
– Сено хотят забрать. А с нами пусть сам наместник разбирается.
– Еще чего! – всколыхнулась обступившая саврян толпа. – Ишь ворье! Пусть садятся на свой плот и гребут отсюда, пока целы!
– Тогда за сено уплатить требуют, – продолжал шепотом переводить Мих. И не только он – почти все мужики сбились в кучки вокруг знающих. – Говорят, оно дорого стоит. Их семьи только с этих покосов и живут.
Ринтарцы захохотали:
– А то мы не знаем!
– Валите-валите, крысы белокосые! Заколочена ваш норка!
Знаменный, пожав плечами, вытащил из кармана несколько мелких монет и кинул их под ноги саврянам.
– Вот вам за покос. Теперь, полагаю, мы в расчете?
Пожилые косари, похоже, уже и рады были бы убраться подобру-поздорову, но мальчишка, выступив вперед, старательно вмял монеты башмаком в землю и, пристально глядя знаменному в глаза, сказал несколько слов.
Мих хмыкнул – не то удивленно, не то одобрительно.
– Ну? Чего? – затеребили его за рукава Цыка с Колаем.
– Э-э… мм… Говорит, что это сено нам достанется, только если они его нам в… Смелый пацан, короче. Но глупый.
Прочим работникам слова мальчишки понравились куда меньше. Посыпались столь же смачные ответные обещания, тсецы уже с трудом сдерживали напор толпы. Невозмутим остался только сам знаменный.
– Переведи ему, что… – обратился он к толмачу – и внезапно осекся, в сердцах хлопнул себя по колену, глядя поверх голов.
Работники удивленно заоборачивались, и ругань сменилась горестными и яростными возгласами. За спинами увлеченных перебранкой людей пламя успело подняться до самых макушек стогов, прежде чем его заметили. Горело сразу с четырех сторон, да так жарко и ярко, будто солнце садилось не в воду на горизонте, а прямо сюда.
– Похоже, тот, сбежавший, подгадил, – смущенно предположил упустивший четвертого саврянина тсец. – Вот уж паскудный народец! Раз не им, так никому…
Ринтарцы один за другим повернулись обратно, и теперь даже мальчишка испуганно попятился, прижавшись спиной к соотечественникам.
Следующая находка оказалась пострашнее дохлой коровы.
– Да он совсем рехнулся! – потрясенно прошептал Жар.
Поперек дороги лежал вытянутый в струночку труп: ноги вместе, левая рука прижата к боку, правая откинута вверх, пальцы заботливо подогнуты – кроме указательного.
Альк спешился, ткнул тело в щеку: