— Нет, просто уходи! Беги отсюда, пока Сурок не проснулся! — Девушка подняла на него припухшие глаза, и Жар с содроганием увидел в них знакомое золотое мерцание.
— Не, нельзя… — смущенно пробормотал он. — А тетка? Если Сурок деньги назад потребует, ей же единственную корову продать придется. Ну выпорют, эка невидаль… Ты ж сама вечно Фессе подпеваешь, что надо ответ за свои проступки держать. Я и удрал-то, чтоб под горячую руку не попадаться, а вот завтра…
Жар замолчал, подбирая слова, и стало слышно, как далеко-далеко, за оградой, за холмами, в глухой чащобе воет проснувшаяся такка.
ГЛАВА 9
Попавших в беду соплеменников крысы упорно стремятся выручить, спасти.
Такое бывает лютой-прелютой зимой, когда земля трещит от мороза, как спелая тыква под ножом. Когда катятся по холмам клубы вьюги, а лес стонет от натуги, колышась, будто степная трава.
Еще можно с нажимом провести пальцем по мокрому боку горшка, и раздастся въедливый противный скрип. Чем чище горшок и настойчивей шкодник, тем лучше.
А в конце лета, когда подрастут и окрепнут волчата, матерые начинают учить их ночным песням. Выходят на опушку и заводят на пять, десять, а то и двадцать голосов, перекликаясь с родичами из соседних лесов.
Но вьюги уже отгуляли, а до волчьих хоров еще далеко — щенки только-только глаза открыли. Главный же хуторской шкодник сам трясся от страха на чердаке.
Выла такка.
Ее далекий, негромкий, но исполненный нечеловеческой жути голос постепенно перебудил всю веску и окрестные хутора. Ну не то чтобы сам по себе перебудил, однако слушать его в одиночку никто из проснувшихся не пожелал.
На рассвете вой смолк. Как назло, день выдался пасмурный — то моросит, то низко тянет тучи, не оставляя солнцу ни единого просвета. Люди долго не решались выйти из домов, заполошно перешептывались, словно разгневанное лесное чудище подслушивало за дверью. Потом все-таки выглянули, сбились в дрожащую мышиную стайку и побежали к молельне на вече.
Последними подтянулись хуторские — и сурчанские, и с двух хуторов помельче, с другой стороны вески. Женщин и детей оставили дома, приплелись только бабки, уверяющие, что им «все равно скоро помирать» и они уже ничего не боятся (точнее, любопытство сильнее страха).
Молец торжествовал. В кои-то веки в глазах столпившегося у молельни народа была не скука, а трепет и надежда, как и должно перед ликом Хольги.
— Что делать-то будем, люди добрые? — кашлянув, начал голова вески.
Мигом поднялся галдеж, будто воронью стаю вспугнули.
Про такку — в одних сказках ее называли лесным сторожем, с которым можно договориться добром, в других хищным зверем, которого только тсаревичу сбороть под силу, — в веске не слышали с войны. Но тогда и без такки хлопот хватало. Дома горят, скот мечется, женщины визжат, раненые стонут — это пострашнее какой-то там такки будет. Повоет-повоет, да и умолкнет. Видать, ей для поживы трупов и беженцев хватало. Она ж, такка, как медведь: нажрется и завалится в берлогу, пока не проголодается или кто-нибудь не разбудит.
— Может, путника позвать? — предложил голова, когда шум немного улегся.
— Окстись, грешник! — напустился на него молец. — Звали вы уже видуна — и что из этого вышло? Вконец Хольгиного покровительства лишились!
— Так то ж пять лет назад было!
— Что есть годы для бессмертной Богини?! Она, видать, покамест более тяжкими грехами занималась, но ничего не забыла!
Кузнец и лавочник неожиданно встали на его сторону.
— Путник пока еще сюда доедет… И кто звать-то пойдет, через лес?
Голова вообще-то рассчитывал кого-нибудь из них и послать. Но по лицам понял — безнадежно. Ближайшая Пристань в городе, а до него пятнадцать лучин коровьего бегу. Всякое может случиться… Кто ее, эту такку, знает — вдруг она в такую сумрачную мокрядь и среди дня вылезет?
— На неделе сборщик налогов должен приехать, — вспомнил Сурок, угрюмо покосившись на Жара. Тот старался держаться от хозяина подальше, что было непросто — с другой стороны его подпирали такие же недружелюбные Тинкины братья. — При нем обычно путник в охране, уговорить задержаться на ночевку…
— Не о том думаете, глупцы! — продолжал возмущаться молец. — Надо не умножать грехи, а прощения у Богини просить, ибо только Она нас от такки избавить и может! Умастите статую конопляным елеем, пожертвуйте на новый постамент, а то старый еще с крышепадения треснутый…
— О! — оживился дедок. — Мне отец рассказывал, как они в его бытность такку от вески отваживали. Три раза она при нем вылезала…
— Ну?! — уставились на него пять десятков глаз. — Как?
— Да вот как молец сказал — жертву приносили…
Возликовать молец не успел, ибо дедок нахмурился и зловеще добавил:
— Человеческую! Заводили ее поглубже в чащу, привязывали к дереву и велели кричать погромче, чтоб чудище скорей услышало. Ох она и старалась!
Весчане опешили, запереглядывались.
— Что ты мелешь, старый дурень?! — взвился молец. — Лесной твари живых людей отдавать, лишь бы Богине на достойный алтарь не тратиться?!
— А мы все опробуем, — решительно остановил спор голова. — Хольгиному статую — новую подставку, а такке жертву. Авось что-нибудь да поможет.
— Уравнять Богиню с алчным зверем?! — попытался воспротивиться молец, но его перебил лавочник, озабоченный более насущным вопросом:
— А жертвовать-то кем будем?
Баба Шула, на которую случайно упал его взгляд, свирепо взмахнула клюкой:
— Окстись, душегуб! Да я твою мамку на руках качала!
— Да, такая древность такку вряд ли устроит, — задумчиво подтвердил дедок. — Батяня рассказывал — девиц жертвовали. Или парней молодых, чтоб в самом соку.
— А как их выбирали? — боязливо уточнил сын головы, на всякий случай прижимаясь ближе к отцу.
— По-всякому. Один раз девку гулящую, вредную. В другой — жребий тянули. А на третий решили: кто такку разбудил, тому ее и убаюкивать. Было дело — пастухи костер залить поленились, и пол-леса выгорело… Вот она и озлилась.
Жар внезапно обнаружил, что все взгляды почему-то обращены уже на него. Аж кожа зачесалась. Заночевавшие в веске батраки растрепали лавочнику, чем окончились вчерашние смотрины, а тот на сдачу отсыпал этой новости покупателям.
— Эй, я — то тут при чем? — испуганно попятился парень (точнее, попытался — весчане предупредительно сомкнули ряды). — Это небось Маськин жених такку разбудил, когда орал в овраге как резаный! Вот с него и спрашивайте!
— Если будет кому отвечать, — мрачно предположил Цыка. — Они ж в самую темень выехали…
Толпа сжалась еще плотнее — теперь уже от страха. Жар почувствовал, что кто-то крепко ухватил его за локоть. Парень дернулся, но в него тут же вцепились с другой стороны.
— А еще он нашу сеструху снасильничать пытался! — прогудел за спиной знакомый до боли в синяке голос.
— Всего-то разок потискал за амбаром! — возмутился Жар. — Даже поцеловать не дала!
— И с девкой малолетней спит, которая видунья саврянская, — неумолимо добавил другой весковый парень. — Мне ихние батраки рассказывали. Лапаются с ней в открытую, с одной кружки пьют.
Цыка виновато поморщился, но промолчал.
— Нет, с Рыской они так, шалят, — вступился более честный дедок, но его тихий смущенный голос только убедил весчан в обратном.
— Вы чего, совсем рехнулись?! — Жару стало по-настоящему страшно. Он затрепыхался в паутине рук, сумел даже пнуть кого-то в пах, но тут его самого согнули тычком в подреберье.
— Тащи веревку, сынок, — уверенно, как дело решенное, велел голова. — Как раз и дождик перестал.
* * *
Когда Сурок с батраками вернулись на хутор, немного распогодилось. Солнце по-прежнему сидело в тучах, как перепел в кустарнике, но хотя бы не так серо стало и трава подсохла. Мужики тем не менее были мрачны и угрюмы. Цыка придерживал порванную на груди рубашку (в последний момент жертве почти удалось вырваться), Сурок, ссутулившись, грел руки в карманах.
Их встретила Рыска, все утро не отрывавшая взгляда от окна и каждую свободную минуту бегавшая к воротам.
— А где Жар?
Цыка отвел глаза и попытался обойти Рыску, но, когда беда коснулась ее друга, робкую девушку словно подменили. Она вцепилась в батрака, будто сторожевая собака, и срывающимся от гнева и отчаяния голосом заорала:
— Куда вы его дели?!
— Куда, куда… — буркнул Сурок, проходя мимо. — Раскудахталась тут.
— Что вы с ним сделали?! — Рыска перевесилась на него. Хуторчанин споткнулся, чуть не упал.
— Ты что, девка, сдурела? — рявкнул он, пытаясь отодрать племянницу. — Скажи спасибо, что тебя такке не скормили. Уж тогда бы молец впереди всех в лес побежал!
— Как — такке?! — охнула девушка. Ей объяснять ничего не понадобилось, она прекрасно помнила дедовы байки. Даже сказку по ним сочинила, только такка там была добрая и, сжалившись, отпустила жертву вместе с пришедшим ей на выручку женихом.
Но в жизни рассчитывать на это вряд ли стоило.
— Так нельзя! Верните его немедленно! — надрывно потребовала Рыска и впервые в жизни с угрозой заявила: — Не то напущу бездорожье на весь твой хутор, будешь знать!
— Ах ты дрянь эдакая! — больше изумился, чем рассердился Сурок. — Еще она меня пугать будет! Что ж ты вчера счастливую дорогу проложить не сумела, а? Дару с наперсток, а гонору с горшок! Эй, Цыка, проводи госпожу видунью в подвал, пускай чуток охолонет!
Орущую, извивающуюся, царапающуюся и кусающуюся, как кошка, девушку протащили через двор и заперли в подвале под амбаром — там и дверь прочнее, и только прошлогодние овощи хранятся. А то один раз уже промахнулись, когда Жара вздумали наказать. Так он, не будь дурак, за ночь кольцо колбасы сожрал. И как только достал, из-под самого потолка!
Рыска ломилась в толстенную дубовую дверь, пока руки не отказали. Девушка осела на верхнюю ступеньку подвала и исступленно зарыдала. Единственный друг! Нет, на хуторе ее не обижали, даже подлизывались, как к видунье и сказительнице, но близких отношений так ни с кем и не завязалось. Возможно, в этом была повинна сама Рыска, молчаливая и редко улыбающаяся, с привычкой глядеть на чужака исподлобья, а в разговоре со знакомым вообще уставиться в землю. А может, мешало делу саврянское наследие — желто-зеленые глаза, острый подбородок, тонкая линия носа.