— Ты представь себе, — по пути к овечьему закуту сказал Отец, — еще совсем недавно… Каких-нибудь пятьсот лет назад… в это, конечно, трудно поверить… Люди могли совершенно свободно купаться в реке!
— Купаться? — ошарашенно спросил Мальчик.
— Ну да, купаться — и плавать, сколько хочешь, и нырять, и брызгаться что есть силы… Умываться, фыркать и потом бегать голышом…
— И вода не разъедала кожу?! — недоверчиво спросил Сын.?Не делала глаза невидящими?
Отец нес ведра в руках. Сын — на коромысле. Над овечьим загоном с гортанными криками кружилось воронье, зорко высматривая добычу.
— Неужели люди летали, как птицы? — подняв голову и замедлив шаг, почти про себя пробормотал Мальчик. — Как… серафимы?
— Нет… — Отец поставил ведра наземь и отер вспотевший лоб тыльной стороной ладони. — Люди строили летательные аппараты. Они назывались: самолеты. Внутри них помещались сотни людей! Да, да… Об этом написано в старинных книгах. Я даже видел их изображения… Они делались из легкого металла серебристого цвета…
— Се-ре-брис-то-го? — задумчиво повторил Сын, словно бы катая каждый слог на языке, как сладкую горошину. — Се-ре-брис-тый… Что это значит?
— Пожалуй, это похоже на иней… — попытался объяснить Отец. — Или нет… На блеск воды в лунном свете. Да… Лунная дорожка на Реке отливает в полнолуние серебристым цветом… Конечно, если в ней нет зеленых водорослей. И густой бурой тины… Мальчик вздохнул и снова поднял на плечо коромысло.
— А самолетов было много, сынок… — продолжил Отец, когда они возвращались. — И они умели перевозить не только людей и грузы на любые расстояния. Но они же могли еще сбрасывать на мирные города стальные цилиндры со смертью.
— С отравленной водой? — удивился Мальчик. — Нo ведь ее можно было не пить!
— Со взрывчатыми веществами страшной разрушительной силы. Стальная оболочка разлеталась на сотни осколков, эти осколки убивали людей, а силой взрыва разрушались стены зданий, они обваливались и погребали под собой все живое…
— Зачем?! — сдавленным голосом, с выступившими на глазах едкими слезами спросил Сын. — Зачем они это делали?!
— Не знаю… — покачал головой Отец, и это был не уход от ответа, а по-своему честный ответ. — Сколько бы я ни размышлял об этом, я не могу найти достаточно веских причин, чтобы понять необходимость массовых убийств. Войны… Целые страны воевали друг с другом! Сколько уходило на это сил и средств! Ведь так трудно сделать даже одну хорошую меткую стрелу… Цели тогдашних правителей нынче кажутся просто глупыми… Или преступными. Им нет никаких разумных оправданий!
— А может, одни страны хотели отнять у других хлеб и воду? — спросил Мальчик.
— Целые народы никогда не могут быть грабителями или убийцами! — сурово отрезал Отец. — К тому же — в любой стране была вода и рос хлеб… Убийцами и грабителями могут быть только те, кто отдают приказания об этом!
— И обо всем этом ты узнал из своих книг? — спросил Сын Судьи.
— И еще от своего Отца… Как и ты…
— А отец Петр пишет новую Книгу! — торжествующе выпалил Сын.
— Вот как? — прошептал Отец. — Я не знал…
— И я бы очень хотел попасть в его Книгу… — признался Мальчик.
— Зачем?!
— Чтобы люди, придущие после нас, знали… И оба надолго замолчали, смотря, как весело шевеля хвостиками и залезая копытцами в корыто с пойлом, чавкают поросята…
ЧЁРНЫЙ ПОРОШОК
Мальчику нравилось смотреть, как горит сера. Он насыпал желтых крупинок на щепку, — и крупинки, плавясь, давали голубой, ярко окрашенный огонь… Но однажды, когда в хижине за ткацким станом работала Мать, четко и ритмично постукивая бердом, сильный порыв ветра забил дым очага из трубы обратно в жилище. Он оказался едким и вонючим, у Мальчика набежали на глаза слезы, запершило в горле, и он натужно закашлялся.
Мать рассердилась.
— Что за гадость ты подсыпал в очаг? — недовольно спросила она и сноровисто вытряхнула серу из куртки Сына и его торбы в глубокий короб, где скопилась мельчайшая угольная пыль и куда сметали куриный помет: куры бродили по хижине где хотели и исправно гадили на земляном полу. Позже, весной, пометом удобряли гряды с рассадой… Итак — случайно, из-за импульсивного движения рассерженной Матери сошлись в одном месте, — в строго определенной по трем пространственным осям точке Вселенной, — в навозном коробе, три материальных субстанции, три составных части… Чего?!
В весьма старинном рецепте сказано: «Взять 1 часть „живой“ серы, 2 части древесного (липового или ивового, можно березового) угля и 6 частей селитры… Очень мелко истереть на мраморной доске и смешать…»
О, эта смесь уже давно и слишком хорошо была известна человечеству! Разумеется, все происшедшее было чистейшей случайностью. Почти что чистейшей. В данном случае из необходимых атрибутов стариннейшего рецепта отсутствовала только благородная доска! Мраморная, как вы изволили заметить… Но в бесконечном течении времени любая случайность (а случай — лишь фрагмент, осколок философского понятия «случайность»!) приобретает форму закономерности. Древние говорили: «Ветер обходит весь мир, и всякий раз возвращается на круги своя…»
И если в бесконечности находится место и для Бога, неудивительно, что при бесконечном переборе вариантов можно не раз наткнуться на одно и то же открытие. Для этого, кстати, совершенно не обязательно даже быть очень уж мыслящим существом… Вспомните малосимпатичное и дурнопахнущее гориллоподобное животное, которое, урча от голода и вожделения, первым схватило волосатой лапой крепкий сук, чтобы сбить с высокого дерева аппетитную, зрелую гроздь бананов… Впрочем, не исключено, что и фиников.
Когда — через несколько дней — уже тайком, Сын заглянул в короб и поворошил его в поисках серы, он увидел там некую смесь, — мелкий черный порошок… Судьба, или — рок, или — фатум, внимание!
С черным порошком, таким невинным и мирным на вид, человечество уже было знакомо в своей исторической молодости.
Сначала его изобрели узкоглазые, но хитроумные китайцы то ли в пятом, то ли в восьмом веке, вместе с тончайшим фарфором и изысканными пытками своих врагов, которых они целиком варили, постепенно опуская на прочной веревке в чан с кипящим маслом…
Мудрецы в шелковых халатах и с серебряными колокольчиками на островерхих шапках использовали этот порошок, начиняя им ракеты для праздничных фейерверков… Да, тогда ракеты были всего-навсего пустой забавой! В средневековой Европе, вконец замордованной религиозными распрями, его заново открыл в середине тринадцатого столетия высокоученый монах по имени Бертольд Шварц. Называют даже точную дату: 1250 год. «Шварц» по-немецки означало «черный»: какая ухмылка черного юмора цивилизации!
Вскоре после этого черный бертольдов порошок стал охотно изрыгать пули из дульных раструбов королевских мушкетов и ядра из жерл услужливых во все времена пушек…
А еще через несколько дней старец по имени Петр, а прозвищем Патер-Питер имел повод для пополнения своей Книги.
Сказать правду — никому в Общине не пришло бы в голову тратить драгоценную древесину на изготовление такого сомнительного продукта, как бумага… Люди не слишкомто и нуждались в этом хрупком и недолговечном изделии, — результате вторичной переработки природной целлюлозы: без книг вполне можно было обойтись… Каждое дерево должно было сначала дать втулку или обод, бочонок или лодку, тепло и свет, и в конечном счете — уголь для фильтров. Всякое иное использование считалось кощунственным, если не преступным.
Вот почему ученый старец по имени Петр — что на древнем языке означало «камень», крепкий духом, — писал свою хронику событий на тонковыделанных пластинах из обработанных и выглаженных до белизны телячьих шкурок. Они были грубо обрезаны острым лезвием по краям и скреплены в толстую пачку крепким крученым сыромятным ремешком, продетым через три сквозных отверстия. Пером, выдернутым из гусиного крыла, срезанным наискосок и надвое расщепленным на кончике, старейшина селения при свете жирника неторопливо выписывал на белом пространстве листа черные ровные знаки — буквы, которые почти волшебным способом слагались в связную, исполненную смысла цепочку слов: «…а третьего дня доброго октября-месяца сотворил Сын Судьи именем Илия черный прах. Составил он его из трех слагаемых: древесного угля, птичьего помета и желтой горючей субстанции, свободно горящей синим едким пламенем, именуемой серой. Смешав уголь мелкоистолченный и сухой погадок и присовокупив к ним серу, измельченную видом до песка, в пропорциях, ему ведомых, начинил он этой смесью сосуд некий и вложил в очаг, дабы усилить силу огня. Смесь же не возгорелась, а взорвалась мгновенно, с громким шумом, разметав очаг, учинив большой ущерб жилью и сверх того пожар. Мальчик, Сын Судьи, сильно ранен в голову и руку с обильною потерею крови, однако, без утраты рассудка и помрачения ума…»
Скрипело перо, помаргивал и коптил жирник, бледный язычок огня на тщедушном фитильке слабо освещал чуть сероватую поверхность листа, по которому гусиное перо высеивало черные значки… как семена будущих всходов: «Из праха родишься, в прах обратишься и снова воскреснешь…»
Окончив свой урок, старец Петр, по прозвищу Патер-Питер, тщательно обтер кончик пера чистою мягкой тряпицей, уложил его в пенал и несколько минут спокойно ждал, пока высохнут на пергаментной странице чернила. Те самые, приготовленные им самим из чернильных орешков, собранных с ветвей священного Дуба двухголовым уродцем (или всетаки — уродцами?!) Иваном-да-Марьей…
Потом он аккуратно уложил стопку пергаментных листов в деревянный прямоугольный футляр, защелкнул на нем замочек и поставил летопись на полку… Сотворив вечернюю молитву, чистый духом, он прислушался, задул светильник и вышел из хижины. От полной луны было светло.
За пологим гребнем холма, поросшего темной гривкой молодого ельника, раздалось звонкое призывное ржание. Гнедой жеребенок, вскидывая вбок копытцами, брыкаясь и подпрыгивая, игриво взмахивая коротким хвостом, весело мчался на зов матери. Отец Петр постоял, вдыхая ночной воздух, повторяя вслух последние строки, которые еще словно бы светились в темноте перед его внутренним взором: «…Сделана данная запись на манускрипте мною собственноручно в лето 2542 Года Лошади…».